Некоторые, правда, оспаривают у морального сознания право требовать подобную автономию. Было замечено, что в реальной жизни мы подвергаемся постоянным ограничениям, что социальная среда нас моделирует, что она навязывает нам разного рода мнения, над которыми мы не размышляли, не говоря уже о тех тенденциях, которые фатально передаются посредством наследственности. К этому добавляют, что не только в действительности, но и в праве личность может быть только продуктом среды. Ведь откуда она может появиться? Либо нужно сказать, что она не рождалась вообще, что она существует испокон веков, единая и неделимая, настоящий психический атом, неизвестно как свалившийся в тело; либо, если она родилась, если она сформировалась из частей, как все, что существует в мире, то нужно, чтобы она была соединением и результатом разнообразных сил, исходящих из расы или из общества. И мы сами показали, почему она не могла питаться из другого источника. Но какими бы неоспоримыми ни были эти факты, какой бы несомненной ни была эта зависимость, несомненно также и то, что моральное сознание все более и более энергично протестует против этой зависимости и энергично требует для личности все более и более значительной автономии. Учитывая всеобщность и устойчивость этого требования, постоянно растущую решительность, с которой она утверждается, невозможно видеть в ней продукт какой-то галлюцинации общественного сознания. Она с необходимостью должна чему-то соответствовать. Автономия сознания сама по себе есть факт того же ранга, что и противоположные, противопоставляемые ей факты, и вместо того чтобы ее отрицать, оспаривать ее право на существование, нужно, поскольку она существует, ее объяснить.
Кант несомненно был моралистом, обладавшим наиболее живым ощущением этой двойственной необходимости. Прежде всего никто не ощущал повелительный характер морального закона сильней, чем он, поскольку он делает из него настоящее приказание, которому мы обязаны чуть ли не пассивно подчиняться. «Отношение человеческой воли к этому закону, – говорит он, – это отношение зависимости (Abhängichkeit); его называют словом «обязательность» (“Verbindlichkeit”), означающим «принуждение» (“Nötigung”)». Но в то же время он отказывается допустить, что воля может быть полностью моральной, когда она не автономна, когда она пассивно испытывает воздействие закона, создателем которого она не является. «Автономия воли, – говорит он, – это единственный принцип всех моральных законов и всех обязанностей, которые им соответствуют: всякая гетерономия воли… противоположна… моральности воли1.[170] И вот как Кант думал разрешить эту антиномию. Сама по себе, говорит он, воля автономна. Если бы воля не была подчинена воздействию чувств, если бы она была устроена таким образом, что следовала бы исключительно наставлениям разума, она бы направлялась к выполнению долга спонтанно, только стремлением своей природы. Для существа чисто рационального закон поэтому потерял бы свой обязательный характер, свой принудительный аспект; автономия была бы полной. Но в действительности мы не являемся чисто разумными существами; у нас есть чувства, которые обладают собственной природой и которые не подчиняются приказам разума. В то время как разум направлен в целом в сторону безличного, чувства, наоборот, близки к тому, что своеобразно и индивидуально. Закон разума, следовательно, – это обуза для наших влечений, и вот почему мы ощущаем его как обязательный и принудительный. Дело в том, что он совершает по отношению к ним настоящее принуждение. Но этот закон является обязанностью, повелительной дисциплиной только в отношении чувств. Чистый разум, наоборот, зависит только от самого себя, он автономен; это он сам создает закон, который навязывает низшим сторонам нашего существа. Таким образом, отмеченное противоречие разрешается самим дуализмом нашей природы: автономия – творение разумной воли, гетерономия – творение чувств.
Но обязанность тогда оказывается в каком-то смысле случайным свойством морального закона. Сам по себе закон уже не является с необходимостью повелительным, а наделяется авторитетом только тогда, когда оказывается в конфликте со страстями. Но подобная гипотеза совершенно произвольна. Все, наоборот, доказывает, что моральный закон наделен авторитетом, который навязывает уважение даже самому разуму. Мы ощущаем, что этот авторитет доминирует не только над нашими чувствами, но над всей нашей природой, даже над нашей рациональной природой. Кант лучше, чем кто-либо, показал, что есть нечто религиозное в чувстве, которое моральный закон внушает даже самому высокому разуму; но мы можем испытывать религиозное чувство только по отношению к существу, реальному или идеальному, которое представляется нам выше, чем способность, воспринимающая это чувство. Дело в том, что в действительности обязанность – это важнейший элемент морального предписания; и мы сказали, в чем причина этого. Вся наша природа целиком нуждается в том, чтобы быть ограниченной, сдерживаемой, сжатой, и это относится к нашему разуму так же, как и к нашим чувствам. Ибо наш разум не является трансцендентной способностью: он входит в мир и, следовательно, подчиняется законам мира. Все, что есть в мире, ограничено, а всякое ограничение предполагает существование сил, которые ограничивают. Чтобы иметь возможность обосновать чистую автономию воли, даже в тех понятиях, о которых я только что сказал, Кант был вынужден допустить, что воля, по крайней мере в том виде, в каком она чисто рациональна, не зависит от законов природы. Он был вынужден сделать ее отдельной реальностью в мире, на которую мир не действует, которая, замкнутая в самой себе, остается свободной от действия внешних сил. Нам представляется бессмысленным обсуждать сегодня эту метафизическую концепцию, способную лишь скомпрометировать те идеи, с которыми ее связывают.
Лекция восьмаяТретий элемент морали: автономия воли (окончание)
Мы уже неоднократно сталкивались с явными антиномиями различных элементов морали: между благом и долгом, индивидом и группой, ограничением, навязанным правилом и целостным развитием человеческой природы. В многочисленности этих антиномий нет ничего, что должно было бы нас удивить. Моральная реальность одновременно сложна и едина. Но то, что составляет ее единство, это единство конкретного существа, которое служит ее субстратом и природу которого она выражает, т. е. общества. Когда же, наоборот, мы представляем себе элементы, из которых эта реальность сформирована, в абстрактном виде, не привязывая их ни к чему реальному, то понятия, которые мы о них формируем, выступают как неизбежно разорванные, и становится почти невозможно, не прибегая к логическим чудесам, связать одни понятия с другими и найти для каждого свое место. Отсюда эти противостоящие друг другу точки зрения, эти натянутые оппозиции или редукции, в которых часто запутывалось мышление теоретиков.
Именно таким образом родилась новая антиномия, с которой мы встретились в конце предыдущей лекции. С одной стороны, моральные правила совершенно ясно представляются нам как нечто внешнее по отношению к воле; они не являются нашим творением и, следовательно, приспосабливаясь к ним, мы повинуемся закону, который мы не создавали. Мы испытываем принуждение, которое, хотя и морально, тем не менее реально. С другой стороны, не вызывает сомнений, что сознание протестует против такой зависимости. Мы представляем себе как полностью моральное только такое действие, которое мы выполняем совершенно свободно, без какого бы то ни было давления. Но мы не свободны, если закон, сообразно которому мы регулируем наше поведение, нам навязан, если мы его свободно не приняли. Это стремление морального сознания связывать моральный характер действия с автономией агента – факт, который невозможно отрицать и который нужно объяснить.
Мы видели, как Кант предлагал решить эту проблему, сложности которой он хорошо осознавал и которую он даже первый поставил. Согласно ему, принцип морали – это автономия. В самом деле, мораль состоит в реализации целей безличных, общих, не зависящих от индивида и его частных интересов. А разум, благодаря своей естественной конституции, сам по себе движется в направлении общего, безличного, так как он один и тот же у всех людей и даже у всех разумных существ. Существует лишь один разум. Следовательно, постольку поскольку мы движимы только разумом, мы действуем морально и в то же время целиком автономно, потому что мы лишь следуем закону нашей разумной природы. Но откуда тогда берется чувство долга? Дело в том, что в действительности мы не являемся существами чисто рациональными, мы еще и существа чувствующие. Чувства же – это такая способность, благодаря которой индивиды отличаются друг от друга. Мое удовольствие может принадлежать только мне и отражает только мой личный темперамент. Чувства влекут нас к целям индивидуальным, эгоистическим, аморальным. Между законом разума и нашей чувственной способностью существует, таким образом, подлинный антагонизм, а потому первый может навязываться последней только посредством настоящего принуждения. Именно ощущение этого принуждения рождает чувство долга. В Боге, в котором все разумно, нет места никакому чувству такого рода: в нем мораль осуществляется с абсолютно автономной спонтанностью. Но не так обстоит дело с человеком, существом сложным, гетерогенным и отделенным от самого себя.
Можно, однако, заметить, что с этой точки зрения обязанность, дисциплина – лишь побочное свойство моральных законов. Сами по себе они не являются непременно императивными; они становятся такими только тогда, когда они оказываются в конфликте с чувствами и должны, чтобы одолеть сопротивление страстей, навязываться посредством авторитета. Но эта гипотеза совершенно произвольна. Обязанность есть важнейший элемент всякого морального предписания, и мы говорили о причине этого. Вся наша природа целиком нуждается в том, чтобы ее сдерживали, ограничивали, обуздывали, и это относится к нашей разумной природе точно так же, как и к эмоциональной. В действительности наш разум не является трансцендентной способностью; он входит в мир и, следовательно, подвержен действию законов мира. Но вселенная ограничена, а всякое ограничение предполагает существование сил, которые ограничивают. Поэтому, чтобы обосновать чистую автономию воли, Кант вынужден был допустить, что воля, поскольку она чисто рациональна, не зависит от законов природы. Он был вынужден сделать из нее способность, которая существует отдельно от мира, на которую мир не действует; замкнутая в самой себе, она не подвержена воздействию внешних сил. Нам представляется бессмысленным обсуждать эту концепцию, которая слишком явно противоречит фактам и способна лишь скомпрометировать моральные идеи, с которыми ее связывают. Можно легко отвергнуть наличие у нас всякого рода автономии, если воля может быть автономной только при условии ее столь грубого отрыва от природы. К тому же, как разум, который, согласно данной гипотезе, находится вне вещей, вне реальности, может устанавливать законы морального порядка, если, как мы выяснили, последний выражает природу такой реальной и конкретной вещи, каковой является Общество?