Кроме того, такое решение носит совершенно абстрактный и диалектический характер. Автономия, которой оно нас наделяет, логически возможна, но она не содержит и никогда не будет содержать ничего реального. Поскольку мы являемся и всегда будем существами чувствующими в той же мере, что и рациональными, всегда будет существовать конфликт между этими двумя частями нас самих, и гетерономия всегда будет правилом фактически, если не юридически. Но то, чего требует моральное сознание, это автономия действенная, подлинная, не только какого-то неведомого идеального существа, но того существа, каким являемся мы. Даже тот факт, что наши требования в этом вопросе все время растут, ясно указывает на то, что речь идет не о простой логической возможности, всегда одинаково верной совершенно абстрактной истине, но о чем-то, что создается, что постепенно становится, что эволюционирует в ходе истории.
Для того чтобы увидеть, в чем состоит эта поступательно развивающаяся автономия, рассмотрим сначала, как она реализуется в наших отношениях с физической средой. Ведь мы стремимся к большей независимости и завоевываем ее не только в сфере моральных идей. Мы все больше и больше освобождаемся от зависимости, в которой мы находились по отношению к вещам, и осознаем это. Тем не менее нет речи о том, чтобы смотреть на человеческий разум как на законодателя физической вселенной. Она получила свои законы не от нас. Если же мы от них освобождаемся в некоторых отношениях, то не потому, что мы их создали. Этим относительным освобождением мы обязаны науке. Чтобы упростить изложение, предположим, что создание науки о вещах полностью завершено, и каждый из нас ею владеет. С этого момента мир, собственно говоря, уже не находится вне нас; он стал элементом нас самих, поскольку в нас имеется система представлений, адекватно его выражающая. Все, что в нем есть, представлено в нашем сознании понятиями, а поскольку это понятия научные, т. е. четкие и точно определенные, мы можем ими оперировать, по своему усмотрению их комбинировать, как мы, например, поступаем с геометрическими понятиями. Следовательно, чтобы узнать, что представляет собой мир в данный момент и как мы должны к нему адаптироваться, нам уже нет необходимости выходить за пределы самих себя, чтобы поступить в школу этого мира. Достаточно заглядывать в самих себя и анализировать понятия, имеющиеся у нас об объектах, с которыми мы должны войти в отношения, точно так же как математик может определять отношения величин простым умственным вычислением, не будучи обязанным наблюдать реальные отношения объективных величин, существующих вне его. Таким образом, чтобы осмысливать мир и устанавливать, каким должно быть наше поведение в отношениях с ним, нам нужно будет лишь внимательно осмысливать себя, лишь ясно осознавать самих себя – именно это образует первую степень автономии. Но это не все. Поскольку если мы знаем законы целого, то мы знаем также и причины целого. Мы можем, таким образом, познать причины вселенского порядка. Иными словами, если воспользоваться несколько архаичным выражением, план природы создали не мы, мы его обнаруживаем посредством науки, мы его осмысливаем и мы понимаем, почему он есть то, что он есть. С этого времени, в той мере, в какой мы убеждены, что мир таков, каким он должен быть, т. е. таков, каким его предусматривает природа вещей, мы можем ему подчиняться не просто потому, что мы материально вынуждены и не способны без вреда действовать иначе, но потому, что мы полагаем, что он хорош, и ничего лучше мы сделать не можем. То, что делает верующий, когда предполагает, что мир в принципе хорош, потому что он – творение хорошего существа, мы можем делать a posteriori, в той мере, в какой наука позволяет нам установить рационально то, что вера постулирует a priori. Такое подчинение – это не пассивная покорность, а просвещенная приверженность. Соглашаться с определенным порядком вещей, потому что есть уверенность в том, что он представляет собой все, чем он должен быть, – значит не просто терпеть принуждение, а хотеть этого порядка по своему усмотрению, принимать его со знанием дела. Ибо хотеть свободно не значит хотеть то, что абсурдно; наоборот, это значит хотеть то, что рационально, т. е. хотеть действовать сообразно природе вещей. Правда, бывает, что они отклоняются от своей природы под влиянием случайных и анормальных обстоятельств. Но в таких случаях наука нас об этом предупреждает и в то же время дает нам средство их исправления, улучшения, потому что она дает нам знать о том, что обычно представляет собой эта природа и каковы причины этих анормальных отклонений. Разумеется, только что представленная гипотеза носит совершенно идеальный характер. Наука о природе не является и никогда не будет полностью завершенной. Но то, что я сейчас рассмотрел как реализованное состояние, – это некая идеальная граница, к которой мы бесконечно приближаемся. Именно в той мере, в какой создается наука, в наших отношениях с вещами мы всегда сильней стремимся зависеть только от нас самих. Мы освобождаемся от вещей, понимая их, и нет другого средства нам от них освободиться. Источник нашей автономии – это наука.
Но в области морали есть место для той же самой автономии и нет места ни для какой другой. Поскольку мораль выражает природу общества, а общество познается нами так же опосредовано, как и физическая природа, то разум индивида так же не может быть законодателем морального мира, как и мира материального. Путаные представления, которые обыденное сознание создает себе об обществе, выражают его не более адекватно, чем наши аудиальные или визуальные ощущения выражают объективную природу материальных явлений, звук или цвет, которым они соответствуют. Но этой сферой, которую индивид в качестве индивида не создал, которую он преднамеренно не хотел создавать, он может овладеть посредством науки. Мы можем выявлять природу, близкие и дальние условия, смысл существования этих правил морали, воздействию которых мы сначала пассивно подвергаемся, которые ребенок воспринимает извне через воспитание и которые навязываются ему благодаря их авторитету. Словом, мы можем создавать о них науку. Предположим, что создание этой науки полностью завершено. Наша гетерономия заканчивается. Мы являемся хозяевами морального мира. Он перестал быть для нас внешним, поскольку с этого момента он представлен в нас системой ясных и четких идей, все взаимоотношения которых мы знаем. Тогда мы оказываемся в состоянии удостовериться, в какой мере он основан на природе вещей, т. е. общества; иначе говоря, он есть то, чем он должен быть. И в той мере, в какой мы признаем его таковым, мы можем этот моральный мир свободно принять. Ибо хотеть, чтобы он был другим, нежели предполагает естественная конституция выражаемой им реальности, значило бы нести вздор под предлогом свободы желания. Мы можем видеть также, в какой мере он не имеет под собой почвы: ведь он всегда может содержать анормальные элементы. Но у нас тогда есть в руках (благодаря самой науке, которая, как мы предположили, уже полностью создана) средство привести его к нормальному состоянию. Таким образом, при условии обладания адекватным пониманием моральных предписаний, причин, от которых они зависят, выполняемых каждым из них функций, мы в состоянии следовать им только обоснованно и со знанием дела. Принимаемый нами в таком случае конформизм не содержит уже ничего принудительного. И несомненно, мы находимся еще дальше от этого идеального состояния в отношении нашей моральной жизни, чем в отношении нашей жизни физической, так как наука о морали возникла лишь вчера, а ее результаты еще весьма неопределенны. Но это и не так существенно. Важно то, что существует средство нашего освобождения, и именно это составляет основу стремления публичного сознания к большей автономии моральной воли.
Но нам могут сказать: разве с того момента, как мы познали смысл существования моральных правил, с того момента, как мы соблюдаем их добровольно, они не теряют вместе с тем свой повелительный характер? И не смогут ли тогда упрекнуть нас самих в том, в чем мы только что упрекали Канта, а именно в том, что мы приносим в жертву принципу автономии один из главных элементов морали. Разве сама идея свободно данного согласия не исключает согласие на выполнение повелительного приказания, тогда как именно в повелительном свойстве правила мы усматривали одну из его главных отличительных черт? Однако это не так. На самом деле вещь не перестает быть самой собой потому, что мы знаем ее причину. Из того, что мы знаем природу и законы жизни, совсем не следует, что жизнь может потерять хотя бы один из своих специфических признаков. Точно так же из-за того, что наука о моральных фактах учит нас тому, каково основание повелительного характера, внутренне присущего моральным правилам, последние не перестают быть повелительными. Из того, что мы знаем о полезности командования нами, следует, что мы подчиняемся добровольно, а не то, что мы не подчиняемся. Мы можем прекрасно понимать, что в нашей природе – подвергаться ограничению внешними для нас силами, а потому свободно принимать это ограничение, поскольку оно естественно и благотворно, не переставая быть реальным. Но благодаря тому, что факт нашего согласия прояснен, ограничение перестает быть для нас унизительным и порабощающим.
Такая автономия сохраняет за моральными принципами все их отличительные черты, даже ту, отрицанием которой она кажется или, в известном смысле, является. Оба противоположных понятия примиряются и соединяются друг с другом. Мы продолжаем быть ограниченными, потому что мы – существа конечные; в определенном смысле мы также пассивны в отношении правила, которое нами повелевает. Однако эта пассивность становится в то же время активностью, благодаря тому активному участию, которое мы в ней принимаем, преднамеренно желая эту пассивность; а мы желаем ее, потому что знаем смысл ее существования. Это не пассивное подчинение, которое само по себе умаляет нашу личность; на которое мы не соглашаемся с полным знанием дела. Когда же, наоборот, мы слепо выполняем приказание, смысл и значение которого нам не известны, но зная, почему мы должны согласиться на эту роль слепого орудия, то мы так же свободны, как тогда, когда нам целиком принадлежит инициатива нашего действия.