Вышеизложенное выглядит очень логично, и в каком-то смысле так и есть. Однако это вовсе не значит, что оно не отвечает дарвинистским интересам. Обывателю может показаться естественным то, что эволюция рефлексивного, самосознающего мозга освобождает нас от диктата эволюционного прошлого. Для биолога-эволюциониста же очевидным является прямо противоположное: человеческий мозг эволюционировал не для того, чтобы спасти нас от мандата выживать и размножаться, а для того, чтобы следовать ему более эффективно, более гибко; по мере нашего превращения из вида, самцы которого силой овладевают самками, в вид, самцы которого шепчут самкам приятные глупости, это шептание будет подчиняться той же логике, что и насилие – ведь это способ манипулирования самкой в интересах самца, и его форма отвечает данной функции. Базовые эманации естественного отбора преломляются от более старых, глубинных частей нашего мозга в новую нервную ткань. На самом деле эта новая ткань никогда бы не возникла, если бы она противоречила основным принципам естественного отбора.
Конечно, с тех пор, как пути наших предков разошлись с путями предков человекообразных обезьян, произошло многое. Более того, не нужно особого воображения, чтобы представить те изменения в эволюционном контексте, что вырвали нашу линию из логики, вносящей столь выраженный дисбаланс в романтические интересы самцов и самок у большинства видов. Не забудьте о морских коньках, морских бекасах, панамском древолазе и мормонском сверчке с их реверсированными половыми ролями. Другой пример – менее радикальный, но более близкий к нам – гиббоны, наши родственники-приматы, чьи предки распрощались с человеческими около двадцати миллионов лет назад. В какой-то момент эволюции гиббонов обстоятельства начали поощрять обширный родительский вклад самцов, которые постоянно находятся рядом и помогают заботиться о детенышах. Самцы одного из видов даже носят своих младенцев, что абсолютно не свойственно самцам других человекообразных обезьян. Что же касается брачной гармонии, то пары гиббонов громко поют дуэтом по утрам, намеренно афишируя свою семейную стабильность для сведения потенциальных разлучников[81].
Что ж, самцы человека, как известно, тоже носят младенцев и остаются со своими семьями. Возможно ли, что за последние несколько миллионов лет с нами произошло примерно то же самое, что и с гиббонами? Не совпали ли сексуальные аппетиты мужчин и женщин настолько, что моногамный брак стал разумной целью?
Глава 3Мужчины и женщины
Поэтому, бросив взгляд довольно далеко в область прошлого и судя по общественным нравам человека в его теперешнем состоянии, наиболее вероятный взгляд будет, что первобытный человек жил маленькими обществами, причем каждый мужчина жил с одной женой или, будучи сильным, имел несколько жен и ревниво оберегал их от всех других мужчин. Или же он мог быть не общественным животным и жить с несколькими женами отдельно подобно горилле.
Одна из наиболее воодушевляющих идей, вытекающих из эволюционного взгляда на секс, состоит в том, что люди – это парный вид. Некоторые любители крайностей утверждают, что мужчины и женщины созданы для пожизненной моногамной любви. Однако подобное представление не есть результат пристального изучения древних условий.
Гипотезу парных союзов популяризовал Десмонд Моррис в 1967 году в книге «Голая обезьяна». Данный труд, наряду с некоторыми другими трудами 1960-х годов (например, «Территориальным императивом» Роберта Ардри), представляет собой своеобразный поворотный пункт в истории эволюционной мысли. Хотя обширная читательская аудитория свидетельствовала о том, что общество открыто дарвинизму, который, наконец, очистился от политического подтекста, ни одна из этих книг не могла породить дарвинистский ренессанс в академической среде. Проблема оказалась проста: все они были лишены здравого смысла.
Один такой пример содержится в самой аргументации парных союзов, которую приводит Моррис. В частности, он пытается объяснить, почему женщины обычно верны своим партнерам. Это и правда хороший вопрос (если, конечно, вы верите, что так оно и есть). Дело в том, что в животном мире верность – скорее исключение, нежели правило. Хотя самки многих видов в целом менее развратны, чем самцы, они далеко не скромницы. Особенно это верно в отношении наших ближайших родственников – человекообразных обезьян. Временами самки шимпанзе и бонобо ведут себя как настоящие секс-машины. Рассуждая на тему удивительной добродетельности женщин, Моррис ссылается на половое разделение труда в экономике древних обществ охотников и собирателей. «Прежде всего, – писал он, – самцам следовало быть уверенными, что оставленные ими самки будут им верны, пока они охотятся. Поэтому самкам пришлось выработать в себе стремление к сохранению брачного союза»[83].
Стоп. Женская верность была в репродуктивных интересах мужчин? И естественный отбор любезно произвел в женщинах необходимые изменения? К сожалению, Моррис так и не объясняет, как именно он мог совершить столь благородный подвиг.
Возможно, несправедливо сваливать всю вину на одного только Морриса. Он стал жертвой своей эпохи. А главной проблемой этой эпохи была атмосфера гипертелеологического мышления. В книгах Морриса и Ардри естественный отбор фактически уподоблен разумному существу: у читателя складывается впечатление, будто он способен заглянуть в будущее, решить, что нужно сделать для блага вида, и предпринять необходимые меры. Однако естественный отбор так не работает. Он не заглядывает вперед и не пытается никого осчастливить. Каждый отдельный, крошечный, вслепую сделанный шаг либо имеет смысл с точки зрения генетической выгоды, либо нет. Если нет, вы вряд ли будете читать о нем миллион лет спустя. Такова главная мысль книги Джорджа Уильямса, написанной им в 1966 году, – мысль, которая только-только начала пускать корни в сознании общественности, когда на свет появилось сочинение Морриса.
Ключом к хорошему эволюционному анализу, подчеркивал Уильямс, является акцент на судьбе рассматриваемого гена. Если «ген верности» (или «ген неверности») формирует поведение женщины таким образом, чтобы оно максимально содействовало эффективной передаче множества его копий в будущие поколения, тогда этот ген по определению должен процветать. С чьими генами смешается этот ген в процессе размножения – мужа или почтальона, – само по себе не имеет значения. С точки зрения естественного отбора сгодится любой носитель. (Конечно, когда мы говорим о «гене» чего-либо – верности, неверности, альтруизма, жестокости, мы намеренно упрощаем дело; сложные признаки есть результат взаимодействия многих генов, каждый из которых некогда внес существенный вклад в приспособленность вида.)
Взяв за основу этот более строгий взгляд на естественный отбор, современные эволюционисты тщательно проанализировали вопрос, который мучил Морриса: действительно ли мужчины и женщины от рождения склонны заключать длительные брачные союзы друг с другом? Едва ли ответом будет безоговорочное «да» – в отношении любого пола. И все же у людей ответ более приближен к «да», чем, скажем, у шимпанзе. Во всех человеческих культурах, известных антропологам, брак – будь то моногамный или полигамный, постоянный или временный – норма, а семья – атом социальной организации. Отцы во всем мире любят своих детей. Ничего такого нельзя сказать про самцов шимпанзе или бонобо, которые, похоже, понятия не имеют, какие детеныши – их собственные. Именно эта любовь побуждает отцов кормить, защищать и учить своих отпрысков разным полезным вещам[84].
Другими словами, в какой-то момент нашей эволюционной истории мы перешли к обширному отцовскому вкладу. Для человеческого вида, как говорят в зоологической литературе, характерен высокий родительский вклад самцов. Он не настолько велик, чтобы затмить вклад матерей, но намного выше, чем средний отцовский вклад, свойственный другим приматам. У нас в самом деле есть нечто общее с гиббонами, и это нечто крайне важно.
Высокий отцовский вклад не только помогает согласовывать повседневные цели мужчин и женщин, тем самым периодически становясь источником великой радости; он также порождает новые противоречия, причем как в период ухаживаний, так и в период брака. В своей статье 1972 года Роберт Триверс пишет: «В сущности, мужской и женский пол можно рассматривать как разные виды, для которых противоположный пол есть ресурс, необходимый для производства максимально жизнеспособного потомства»[85]. Хотя данное утверждение следует воспринимать исключительно как аналитическое, а не риторическое, предложенная Триверсом метафора отражает суть ситуации: даже при высоком отцовском вкладе (а в некоторой степени как раз из-за него) базовая динамика, лежащая в основе отношений между мужчинами и женщинами, сводится к взаимной эксплуатации. Временами складывается впечатление, будто они созданы специально для того, чтобы делать друг друга несчастными.
Существует много причин, почему мужчины склонны помогать растить свое потомство. В нашем недавнем эволюционном прошлом скрыто несколько факторов, которые делают родительский вклад целесообразным с точки зрения мужских генов[86]. Иными словами, благодаря этим факторам гены, побуждающие мужчину любить своих детей – беспокоиться о них, защищать, обеспечивать всем необходимым, обучать и воспитывать, – могли процветать за счет генов, которые побуждали к отстраненности.
Первый фактор – уязвимость потомства. Базовая сексуальная стратегия самцов – соблазнять все, что попадает в их поле зрения, а затем исчезать – не принесет большой пользы генам, если потомство тут же съедят. Похоже, это одна из причин, почему многие виды птиц моногамны (по крайней мере, относительно моногамны). Яйца, оставленные без присмотра, пока мать ищет червячков, долго не протянут. Выйдя из лесов в саванну, наши предки попали на радар шустрых и сильных хищников. И вряд ли то была единственная опасность, грозившая их детенышам. По мере того как представители нашего вида становились умнее, женская анатомия столкнулась с любопытным парадоксом. С одной стороны, вертикальное положение тела при ходьбе подразумевало узкий таз и, следовательно, узкие родовые пути, а с другой – головы младенцев только увеличивались. Вероятно, именно поэтому в сравнении с другими приматами человеческие младенцы рождаются преждевременно. С самого раннего возраста детеныш шимпанзе может самостоятельно цепляться за мать и не мешает ей передвигаться. Человеческие младенцы, напротив, значимо препятствуют поискам еды. В течение многих месяцев они – комочки беспомощной плоти, приманка для тигра.