Разумно предположить, что этому грубому паттерну следуют многие другие, менее страшные формы родительского безразличия. В конце концов, естественный отбор изобрел отеческую любовь по одной-единственной причине: чтобы гарантировать выгоду потомству. Хотя биологи называют подобные выгоды «вкладом», это не означает, что они ограничиваются ежемесячными банковскими чеками. Дети получают от отцов все виды опеки и поддержки (часто больше, чем отец или ребенок это осознают) и защиту от всех видов угроз. Одной матери не под силу справиться с такой задачей. Отчим почти наверняка не будет вкладывать много, если будет вообще. В дарвинистских терминах юный пасынок – препятствие к приспособленности, истощение ресурсов.
Конечно, есть способы одурачить природу, заставить родителей любить неродных детей. В конце концов, люди не телепаты и не могут почувствовать, несет ребенок их гены или нет. Вместо этого они полагаются на косвенные признаки, которыми пользовались наши далекие предки. Если женщина кормит и нянчит младенца день за днем, она рано или поздно может полюбить его; равно как и мужчина, который спал с ней много лет. Именно этот вид привязанности делает усыновленных детей достойными любви, а нянечек – способными любить. Но и теория, и практические наблюдения показывают: чем в более старшем возрасте приемный родитель впервые увидит ребенка, тем менее вероятна глубокая привязанность к нему. В то же время подавляющее большинство детей знакомится с отчимами отнюдь не в младенческом возрасте.
Нетрудно вообразить, какие дискуссии развернутся между рассудительными и гуманными людьми относительно того, действительно ли моногамное общество лучше полигиничного. Впрочем, одно несомненно: когда брачным институтам (в любом обществе) позволяют распасться, в результате чего количество разводов, матерей-одиночек и детей, не живущих с обоими биологическими родителями, возрастает, теряется наиболее драгоценный эволюционный ресурс – любовь. Каковы бы ни были относительные достоинства моногамии и полигинии, то, что мы имеем сейчас – последовательную моногамию (де-факто полигинию), – в некотором отношении худший из вариантов.
Очевидно, дарвинизм не всегда будет упрощать нравственные и политические дискуссии. В данном случае, подчеркивая нестыковки между равенством мужчин и равенством женщин, он фактически усложняет вопрос о том, какие брачные институты лучше всего отвечают нашим идеалам. Вместе с тем данные нестыковки существовали всегда; просто сейчас их больше не замалчивают. Как только мы определим, какие институты наилучшим образом служат нашим нравственным целям, дарвинизм может сделать свой второй вклад в дискуссию о морали: он подскажет нам, какие силы – какие моральные нормы, какая социальная политика – помогают питать эти институты.
Здесь возникает другой парадокс в дебатах о «семейных ценностях»: консерваторы могут сильно удивиться, услышав, что один из лучших способов укрепления моногамного брака – более равномерное распределение доходов[174]. Так, у молодой одинокой женщины будет меньше оснований отбивать мужа А у жены А, если у холостяка Б денег столько же. А муж А, убедившись, что молодые женщины не бросают на него кокетливые взгляды, будет больше ценить жену А и меньше замечать ее морщины. Данная динамика помогает объяснить, почему моногамный брак часто пускал корни именно в обществах с невысокой экономической стратификацией.
Один из стандартных аргументов против активной борьбы с бедностью – ее цена: налоги, которые вынуждены платить богатые, подавляют их стремление работать и тем самым снижают общие экономические показатели. Но если одна из целей такой политики – поддержка моногамии, то выравнивание доходов, при котором богатые становятся менее богатыми, – приятный побочный эффект. Моногамии угрожает не только бедность как таковая, но и относительное богатство самых состоятельных членов общества. Разумеется, тот факт, что уменьшение этого богатства снижает общие экономические показатели, по-прежнему может вызывать сожаление; но как только к пользе перераспределения доходов добавится более устойчивый брак, сожаление должно утратить часть своей остроты.
На первый взгляд может показаться, что весь этот анализ быстро теряет актуальность. В конце концов, все больше и больше женщин начинают зарабатывать самостоятельно; как следствие, при выборе мужчины многие могут позволить себе не думать о доходах. Но помните: мы имеем дело с женскими романтическими влечениями, а не только с сознательным расчетом, а эти чувства выкованы в иной среде. Если судить по обществам охотников и собирателей, то в течение всей эволюции человека большую часть материальных ресурсов контролировали мужчины. Даже в самых бедных обществах, где различия в состоятельности мужчин трудноуловимы, социальный статус отца (но не матери) играет важную роль в благополучии потомка[175]. Хотя современная женщина, безусловно, может, проанализировав собственное финансовое благополучие и статус, принять соответствующее брачное решение, это не означает, что она с легкостью пересилит глубинные эстетические импульсы, имевшие столь важное значение в анцестральной среде. На самом деле современные женщины и не пересиливают их. Эволюционные психологи показали, что женщины не только придают большее значение финансовым перспективам супруга, чем мужчины, но и что эта склонность сохраняется вне зависимости от собственного (фактического или ожидаемого) дохода[176].
Пока общество остается экономически стратифицированным, задача примирения пожизненной моногамии с человеческой природой будет вызывать существенные затруднения. Могут потребоваться стимулирующие и сдерживающие меры (моральные и/или юридические). Один из способов оценить эффективность различных стимулов – посмотреть на экономически стратифицированное общество, в котором они работали. Скажем, на викторианскую Англию. Выявление особенностей викторианской морали, содействующих успешному (или как минимум крепкому) браку, вовсе не значит, что мы обязаны перенять их оптом. В некоторых моральных принципах скрыта великая мудрость – они подсказаны самой природой человека; беда в том, что пользу от них зачастую перевешивают побочные эффекты. Как бы там ни было, обнаружение крупиц сей мудрости – отличный способ наметить контуры проблемы. В этой связи неплохо взглянуть с дарвинистской точки зрения на викторианский брак – в нашем случае на брак Чарлза и Эммы Дарвин. Уверен, оно того стоит.
Прежде чем вернуться к жизни Дарвина, я должен подчеркнуть: до сих пор мы анализировали человеческую психику с абстрактной точки зрения; мы говорили о «видотипичных» адаптациях, направленных на максимизацию приспособленности. Однако, если переключиться со всего вида на отдельных людей, не стоит ожидать, что они будут хронически максимизировать приспособленность и стремиться оптимальным образом передать свои гены потомству. Причина этого выходит за рамки объяснения, акцентированного нами до сих пор: что большинство людей живет не в той среде, на которую изначально рассчитана их психика. Среда – даже такая, на которую рассчитаны организмы, – непредсказуема. Именно поэтому и развилась поведенческая гибкость. К сожалению, с непредсказуемостью, по определению, ничего не поделаешь. Как выразились Джон Туби и Леда Космидес, «естественный отбор не может непосредственно «видеть» отдельный организм в определенной ситуации и соответственным образом оптимизировать его поведение»[177].
Лучшее, что может сделать естественный отбор, – наделить нас способностью к адаптации: дать нам «ментальные органы», или «психические модули», которые минимизируют риск. Он может снабдить мужчин модулем «любви к детям» и сделать этот модуль чувствительным к вероятности того, что данный конкретный ребенок действительно его. Тем не менее ни один такой модуль не застрахован от ошибок. Естественный отбор может наделить женщин модулем, «неравнодушным к мускулатуре» или «неравнодушным к статусу»; более того, он способен поставить силу притяжения в зависимость от всевозможных факторов; но даже исключительно гибкий модуль не будет гарантировать, что это притяжение однажды трансформируется в жизнеспособное и плодовитое потомство.
Как говорят Туби и Космидес, люди отнюдь не универсальные «максимизаторы приспособленности». Они – «исполнители адаптации»[178]. В каждом отдельно взятом случае адаптация не всегда дает хорошие результаты; успех переменчив во всех средах, за исключением разве что маленьких деревень охотников и собирателей. Посему, когда мы смотрим на Чарлза Дарвина, вопрос не в том, что он предпринял, чтобы иметь жизнеспособное и плодовитое потомство. Вопрос в том, можно ли рассматривать его поведение как продукт психики, состоящей из определенного набора адаптаций.
Глава 5Женитьба Дарвина
Я, как ребенок, сгораю от нетерпения скорее назвать тебя своею… Моя дорогая Эмма, я целую твои руки со всей скромностью и благодарностью, которые наполняют мою жизнь счастьем… Но, дорогая Эмма, помни, что жизнь коротка, и два месяца – это шестая часть года.
Сексуальное желание вызывает слюнотечение… любопытная ассоциация[179].
В 30-х годах XIX века, когда Чарлз Дарвин решился-таки обзавестись женой, в Великобритании в среднем регистрировалось по четыре развода в год. По сравнению с тем, что мы имеем сейчас, статистика очень радужная, но, увы, неточная. Во-первых, мужчины в те времена зачастую просто не доживали до кризиса среднего возраста (хотя, к слову, его наступление больше зависит от возраста женщины). И, во-вторых, развод был делом очень хлопотным – требовалось получить особое постановление парламента. Поэтому нередко браки расторгались неофициально, что, естественно, статистикой не учитывалось. Но, вообще, в викторианском обществе, особенно среди верхушки среднего класса, к которой принадлежал Дарвин, брачные узы чтили и заключали на всю жизнь.