виды. И все же Дарвин полагал, что разнообразие нравственных традиций (по крайней мере, в общем смысле) коренится в единой человеческой природе.
Прежде всего он отмечал высокую чувствительность всех людей к общественному мнению. «Любовь к похвалам и страх позора в отношении наших поступков, – писал Дарвин, – равно как и самое одобрение или осуждение поступков других, обусловливаются первоначально… инстинктом участия». Несоблюдение норм морали может повлечь за собой мучительные страдания; воспоминание о нарушении какого-то пустякового правила приличия даже годы спустя способно вызвать «жгучее чувство стыда»[333]. Таким образом, приверженность общепринятым нормам носит врожденный характер. Неврожденным является лишь конкретное содержание моральных кодексов.
Но почему это содержание настолько изменчиво? По мнению Дарвина, разные народы исповедуют разные моральные ценности по одной-единственной причине: в силу особенностей исторического развития нормы, которые отвечают интересам одного народа, могут не отвечать интересам другого.
Как замечает Дарвин, подобные суждения зачастую ошибочны, что приводит к моделям поведения, которые не только лишены смысла, но и нередко идут вразрез с «истинным благосостоянием и счастьем рода человеческого». С дарвиновской точки зрения, наименьшее количество таких ошибок было совершено в Англии или, по крайней мере, в Европе. Дикари, естественно, подобных ошибок понаделали сполна. Казалось, для них характерен явный «недостаток рассуждающей способности», которая позволяет выявлять неочевидные связи между моральными законами и общественным благом; они лишены самодисциплины; «крайний разврат, не говоря о противоестественных преступлениях, распространен у них в удивительной степени»[334].
И все-таки Дарвин утверждал, что ни одно из этих проявлений дикости не должно отвлекать нас от второго универсального элемента человеческой морали. И огнеземельцы, и англичане наделены «общественными инстинктами», центральное место среди которых занимает сострадание к ближнему. «Тем не менее, кроме семейной привязанности, между ними распространены сострадание и участие к членам своего племени, особенно к больным, и эти чувства распространяются иногда даже за пределы племени…» И далее: «Известно много случаев, когда пленные дикари… не руководимые никакими религиозными побуждениями, сознательно жертвовали жизнью, чтобы не выдать товарищей. Их поведение следует, конечно, назвать нравственным»[335]. Правда, варвары были склонны полагать всякого, кто не относился к их племени, ничтожеством (причинение вреда чужакам считалось чуть ли не подвигом). Так, «один индийский туг выражал самое искреннее сожаление, что ему не удалось удушить и ограбить стольких же путешественников, как его отцу»[336]. Впрочем, вопрос касался не самой способности к состраданию, а скорее ее охвата; если уж все народы мира одарены глубинной склонностью к нравственным чувствам, все они должны стремиться к нравственному совершенствованию. В «Путешествии» Дарвин пишет об острове близ побережья Чили: «Приятно видеть, что коренное население достигло той же ступени цивилизации, – как она ни низка, – что и их белые завоеватели»[337].
Любому дикарю, польщенному тем, что Дарвин приписал ему полный спектр сострадательных импульсов и глубинных общественных инстинктов, следует помнить, что аналогичную честь он оказал и ряду других животных, далеких от человека. Он видел сочувствие в сообщениях о воронах, которые кормили своих слепых собратьев, и в рассказах о бабуинах, героически спасавших детенышей от своры собак. «Кто может сказать, – писал Дарвин, – что думают коровы, когда они окружают умирающую или мертвую подругу, пристально глядя на нее?»[338] Кроме того, он приводит свидетельства нежности у двух шимпанзе, описанные ему работником зоопарка: «Они сели друг против друга и стали прикасаться друг к другу резко оттопыренными губами, при этом один из них положил руку на плечо другого. Затем они заключили друг друга в объятия. Потом они встали, причем каждый держал руку на плече другого, подняли головы, открыли рты и начали в восторге пронзительно кричать»[339].
Некоторые из описанных примеров вполне могут быть проявлениями альтруизма между близкими родственниками; в этих случаях самое просто объяснение – родственный отбор. И раз уж на то пошло, сцена со знакомством двух шимпанзе, возможно, была приукрашена склонным к антропоморфизму служителем зоопарка. Впрочем, необходимо отметить, что шимпанзе действительно способны к дружбе; одного этого факта достаточно, чтобы подтвердить мнение Дарвина: каким бы особенным мы ни считали наш вид, мы не уникальны в способности к сочувствию, в том числе и сочувствию к неродственникам.
Конечно, отмечал Дарвин, нравственное поведение человека не имеет аналогов в животном мире. Благодаря сложному языку люди могут точно узнать, какое именно поведение ожидается от них во имя общего блага. Они могут оглянуться в прошлое, вспомнить болезненный результат победы низменных инстинктов над «социальными» и впредь этого не допускать. Руководствуясь подобными соображениями, Дарвин предложил зарезервировать слово «мораль» для нашего вида. Тем не менее корень этой развитой морали он видел в общественном инстинкте, который возник задолго до человечества, хотя эволюция человека и обогатила его.
В попытках понять, каким образом эволюция содействовала развитию нравственных (или любых других) импульсов, ученому в первую очередь надлежит сосредоточиться на формах поведения, которые эти импульсы порождают. В конце концов, естественный отбор оценивает именно поведение, а не мысль или эмоцию; именно действия, а не чувства управляют передачей генов. Дарвин знал об этом принципе. «Многие принимают, что животные сначала сделались общественными и уже потом стали чувствовать неудобство при разлуке со своими и удовлетворение в их обществе, – писал он. – Мне кажется, однако, более вероятным, что последние ощущения развились первоначально и уже они побудили соединяться в общества тех животных, которые могли выиграть от совместной жизни… Между животными, выигрывавшими от жизни в сплоченных сообществах, те особи, которые находили наибольшее удовольствие в обществе своих, всего легче избегали различных опасностей, тогда как те, которые мало заботились о своих товарищах и держались в одиночку, погибали в большем числе»[340].
В своем по большей части здравом подходе к эволюционной психологии Дарвин поддался искушению, известному как групповой селекционизм. Рассмотрим его объяснение эволюции нравственного чувства. В «Происхождении человека» Дарвин пишет, что «общее повышение уровня нравственности и увеличение числа даровитых людей, несомненно, дают огромный перевес одному племени над другим. Очевидно, что племя, заключающее в себе большое число членов, которые наделены высокоразвитым чувством патриотизма, верности, послушания, храбрости и участия к другим, – членов, которые всегда готовы помогать друг другу и жертвовать собой для общей пользы, – должно одержать верх над большинством других племен, а это и будет естественный отбор»[341].
Да, это будет естественный отбор. Беда в том, что хотя теоретически в таком сценарии нет ничего невозможного, чем больше вы думаете о нем, тем менее вероятным он кажется. Дарвин и сам обозначил главную загвоздку всего несколькими страницами ранее: «Весьма сомнительно, чтобы потомки людей благожелательных и самоотверженных или особенно преданных своим товарищам, были многочисленнее потомков себялюбивых и склонных к предательству членов того же племени». Напротив, «наиболее храбрые люди… добровольно рискующие жизнью для других, должны в среднем гибнуть в большем числе, чем другие». Благородный человек «часто не оставляет потомков, которые могли бы наследовать его благородную природу»[342].
Точно. Таким образом, даже если племя, сплошь состоящее из альтруистов, и правда может одержать верх над племенем эгоистов, совершенно непонятно, откуда ему взяться изначально. Повседневная доисторическая жизнь с ее обычной долей напастей скорее благоволила тем людям, которые, скажем, копили еду, а не раздавали ее направо и налево, или предоставляли соседям воевать в свое удовольствие, а не лезли в бой сами. Как только межплеменная конкуренция, лежащая в сердце теории группового отбора, накалялась, эти и другие межплеменные преимущества обострялись в разы. Обычно это происходило во время войн или голода (если, конечно, после войны общество не проявляло особой заботы к родичам павших воинов). Выходит, никакого механизма, посредством коего биологически обусловленные импульсы самоотверженности могли бы утвердиться в группе, не существует. Даже если бы вы чудесным образом вмешались и внедрили «сострадательные» гены в девяносто процентов популяции, в конечном итоге они бы проиграли менее великодушным генам соперничества.
Естественно, результирующий ярый эгоизм может означать, что это племя погибло в соперничестве с другим племенем. Но все племена подчиняются одной и той же внутренней логике, так что победители, скорее всего, и сами не будут эталонами добродетели. Даже та скромная доля альтруизма, которому найдено соответствующее применение, должна уменьшаться, причем даже тогда, когда «альтруисты» торжествуют победу.
Проблема с теорией Дарвина – это общая проблема со всеми теориями группового отбора: трудно представить, чтобы групповой отбор шел наперекор индивидуальному отбору или чтобы естественный отбор разрешал конфликт между