Как же реципрокный альтруизм набрал силу? Если любой новый ген, предлагающий сотрудничество, втаптывается в грязь, как вообще могла появиться маленькая популяция взаимных альтруистов, необходимая для развития кооперации?
Наиболее заманчивый ответ предложен Гамильтоном и Аксельродом: импульс взаимному альтруизму придал родственный отбор. Как мы уже убедились, родственный отбор может благоприятствовать любому гену, содействующему альтруизму среди родственников. Так, ген, рекомендующий человекообразным обезьянам любить других обезьян, сосавших грудь их матерей – то есть младших сиблингов, – должен процветать. Но что делать младшим сиблингам? Они никогда не видели, как эту грудь сосали старшие сиблинги, так какими подсказками им руководствоваться?
Одна из таких подсказок – сам альтруизм. Если младшим сиблингам выгодны гены, направляющие альтруизм на сосунков, то старшим – гены, направляющие альтруизм на альтруистов. Как только закрепятся первые, начнут процветать и вторые. В итоге эти гены – гены реципрокного альтруизма – будут распространяться. Основным двигателем такого распространения поначалу будет, конечно, родственный отбор.
Любой дисбаланс в информации между двумя родственниками относительно их родства – плодородная почва для гена реципрокного альтруизма. И такие дисбалансы, скорее всего, существовали в нашем прошлом. До развития речи тети, дяди и отцы пользовались разного рода подсказками и обычно знали своих младших родственников в лицо, но не наоборот; следовательно, альтруизм в основном сводился к альтруизму старших родственников по отношению к младшим. Этот дисбаланс сам по себе мог быть надежным сигналом, побуждающим молодежь направлять альтруизм на родственников – по крайней мере, он был более надежен, чем другие подсказки, а это главное. Ген, который платил добротой за доброту, мог, таким образом, распространиться в одной семье и через браки проникнуть в другие[362]. Разумно предположить, что в какой-то момент стратегия «Око за око» распространится достаточно широко, чтобы дальше процветать уже без помощи родственного отбора. Храповик социальной эволюции был выкован и заработал.
По всей вероятности, родственный отбор содействовал распространению генов реципрокного альтруизма и иным образом: предоставив в их распоряжение эффективных психологических агентов. Задолго до того, как наши предки стали реципрокными альтруистами, они были способны на семейную привязанность, щедрость, доверие (к родне) и чувство вины (напоминание о том, что с родней не стоит обращаться плохо). Эти и другие элементы альтруизма были частью сознания человекообразной обезьяны; оставалось только соединить их по-новому. Это почти наверняка облегчило задачу естественному отбору, который обычно экономно расходует подручные материалы.
Учитывая вероятные связи между родственным отбором и реципрокным альтруизмом, мы можем рассматривать две фазы эволюции практически как единый акт творения, в ходе которого естественный отбор сплел из безжалостного генетического своекорыстия постоянно расширяющуюся сеть любви, доверия и чувства долга.
Теория игр и компьютерное моделирование – вещи увлекательные, но что они дают на практике? Является ли теория реципрокного альтруизма истинной наукой? Может ли она объяснить то, что она должна объяснять?
На этот вопрос можно ответить другим вопросом: по сравнению с чем? Нельзя сказать, что у нас просто море конкурирующих теорий. В биологии единственной альтернативой являются теории группового отбора, имеющие те же недостатки, что и их дарвиновская версия. В социальных науках альтернатив нет вообще.
Разумеется, социологи (по крайней мере, начиная с антрополога Эдварда Вестермарка, жившего на рубеже веков) признавали, что реципрокный альтруизм является основополагающим во всех культурах. Теории «социального обмена» посвящено множество статей и исследований, в которых авторы тщательно оценивают ежедневный обмен ресурсами (как осязаемыми, так и неосязаемыми – например, информацией, социальной поддержкой и т. п.)[363]. Однако, поскольку многие социологи отвергают саму идею врожденной человеческой природы, реципрокность часто рассматривалась как культурная «норма», которая случайно оказалась универсальной (вероятно потому, что все народы независимо друг от друга пришли к выводу, что это – штука полезная). Мало кто заметил, что повседневная жизнь каждого человеческого общества базируется не только на реципрокности, но и на общем фундаменте чувств – симпатии, благодарности, любви, чувстве вины, неприязни и так далее. Еще меньше ученых предложили объяснение этой общности. Но ведь должно же быть хоть какое-то объяснение! Есть ли у кого-то альтернатива теории реципрокного альтруизма?
Выходит, пока теория реципрокного альтруизма выигрывает по умолчанию. Но дело не только в этом. С тех пор как Триверс опубликовал свою статью в 1971 году, теория была проверена и пока дает хорошие результаты[364].
Одной из таких проверок стал турнир Аксельрода. Если бы стратегии несотрудничества взяли верх над стратегиями сотрудничества или если бы стратегии сотрудничества оказывались успешными только тогда, когда составляли большую часть популяции, от такой теории было бы мало толку. Однако доказано, что условная любезность выигрышнее подлости и, едва получив даже малейшую точку опоры, становится практически непреодолимой эволюционной силой.
Теория получила поддержку и в мире природы: известно, что реципрокный альтруизм может эволюционировать без абстрактного понимания его логики человеком – при условии, что животные, о которых идет речь, способны узнавать своих соседей и запоминать их поступки (сознательно или бессознательно). В 1966 году Уильямс отметил существование взаимно поддерживающих и длительных коалиций макак-резусов. Позже он предположил, что взаимная «заботливость» у морских свиней может быть основана на реципрокных отношениях, – и не ошибся[365].
Реципрокный альтруизм, как оказалось, свойственен и летучим мышам-вампирам, не упомянутым ни Триверсом, ни Уильямсом. Как известно, летучие мыши питаются кровью коров, лошадей и других животных. Однако не все их ночные вылазки заканчиваются пиром. Поскольку кровь – продукт скоропортящийся, а у летучих мышей нет холодильников, каждая отдельно взятая летучая мышь периодически сталкивается с дефицитом еды. А периодический дефицит, как мы уже видели, порождает логику ненулевой суммы. И действительно, летучие мыши, вернувшиеся домой ни с чем, получают порцию крови от других мышей и в будущем обычно возвращают долг. Такой обмен происходит не только между родственниками, но и между партнерами – двумя или более неродственными особями, которые узнают друг друга по характерным «призывам» и часто чистят друг другу шерсть[366].
Самое главное зоологическое доказательство эволюции реципрокного альтруизма у людей исходит от наших близких родственников – шимпанзе. Когда Уильямс и Триверс впервые заговорили о реципрокности, ученые только приступили к изучению социальной жизни шимпанзе и почти ничего не ведали о том, как глубоко проник в нее реципрокный альтруизм. Сегодня мы знаем, что шимпанзе делятся пищей и образуют более или менее длительные альянсы. Друзья занимаются обоюдным грумингом и помогают друг другу противостоять врагам. Они успокаивающе поглаживают друг друга и крепко обнимаются. Когда один друг предает другого, это вызывает искреннее негодование[367].
Теория реципрокного альтруизма успешно проходит и базовый, по сути, эстетический научный тест: тест на элегантность, или экономность. Чем проще теория, чем разнообразнее и многочисленнее объясняемые ею явления, тем она «экономичнее». Трудно представить, чтобы кто-то сумел выделить единую и достаточно простую эволюционную силу, которая, подобно силе, выделенной Уильямсом и Триверсом, могла бы правдоподобно объяснить такие разные вещи, как сочувствие, неприязнь, дружбу, враждебность, благодарность, мучительное чувство долга, острую чувствительность к предательству и так далее[368].
По-видимому, реципрокный альтруизм определил структуру не только человеческих эмоций, но и человеческого познания. Как показывают исследования Леды Космидес, люди отлично справляются с мудреными логическими головоломками, представленными в форме социального обмена. В большинстве случаев цель такой игры – определить, кто играет нечестно. В результате Космидес пришла к выводу, что ментальные органы, управляющие реципрокным альтруизмом, включают особый модуль – «детектор обманщиков»[369]. Другие, без сомнения, еще предстоит обнаружить.
Одна из распространенных реакций на теорию реципрокного альтруизма – дискомфорт. Некоторым людям неприятна сама мысль о том, что их самые благородные порывы – результат хитрой игры генов. Едва ли это единственно возможная реакция, но для тех, кто выбирает ее, полное погружение, по-видимому, гарантировано. Если генетически эгоистичные корни сочувствия и доброжелательности в самом деле суть источник отчаяния, тогда крайняя степень отчаяния вполне оправданна: чем больше вы размышляете над нюансами реципрокного альтруизма, тем более корыстными кажутся гены.
Вернемся к вопросу о сочувствии, в частности, к его тенденции расти пропорционально серьезности положения, в которое попал другой человек. Почему мы ощущаем больше жалости к человеку, умирающему от голода, чем к человеку, который просто хочет есть? Потому ли, что человеческий дух всегда стремится к облегчению страданий? Неправильный ответ.