Современный дарвинизм добавил к наблюдениям Гофмана, помимо всего прочего, теорию о функции самообмана. Согласно ей, мы обманываем самих себя, чтобы убедительнее обманывать других. Эта гипотеза была предложена в середине 1970-х годов Ричардом Александером и Робертом Триверсом. В своем предисловии к книге Ричарда Докинза «Эгоистичный ген» Триверс отметил повышенное внимание Докинза к роли обмана в жизни животных и добавил, что если действительно «обман играет фундаментальную роль в общении животных, то должен иметь место сильный отбор на способность различить обман, что, в свою очередь, должно повышать степень самообмана и переводить некоторые факты и мотивы в подсознание, дабы не выдать обман едва уловимыми признаками осознания собственной неправоты». Таким образом, утверждает он, «общепринятое мнение о том, что в ходе естественного отбора преимущество получают нервные системы, более точно отражающие реальный мир, – это крайне наивный взгляд на эволюцию психики»[496].
Изучение самообмана уводит нас в сумрачные дебри науки[497], но это и неудивительно: «сознание» – понятие, на редкость уклончиво сформулированное и нечетко очерченное. Истина (целиком или частично) может попадать в «сознание» и ускользать из него или витать на периферии, оставаясь неразличимой. И даже если предположить, что мы сможем доподлинно установить неадекватность восприятия кем-то информации, то определить, является ли это самообманом, нам все равно будет не под силу. Мы не сможем выяснить, отсутствует ли достоверная информация в мозгу или она просто исключена из сознания внутренней цензурой. Или человек изначально был не в состоянии воспринять эту информацию? Если это так, то является ли выборочное восприятие результатом действия определенного эволюционного механизма самообмана? Или это просто следствие неспособности мозга (и сознания, в частности) удерживать определенный объем информации? Сложность этих вопросов затормозила предсказанное Триверсом еще два десятилетия назад появление новой науки, которая должна была исследовать самообман и дать четкое представление о бессознательном.
Однако гипотезы Докинза, Александера и Триверса во многом подтвердились: точность нашего восприятия действительности не является приоритетом в ходе естественного отбора. Новая эволюционная парадигма позволяет нам нанести на карту научного познания terra incognita человеческого обмана и самообмана, пусть пока и в очень общих чертах.
Одну сферу обмана – секс – мы уже исследовали. Мужчины и женщины охотно вводят в заблуждение друг друга и самих себя насчет силы собственной любви и нерушимости верности. Две другие сферы, где представление себя и восприятие других играют большую эволюционную роль, – реципрокный альтруизм и социальная иерархия. Здесь, как и в сексе, честность может быть губительна. Собственно говоря, именно в этих сферах у человека (как и у животных) и процветает в основном непорядочность. Мы далеко не единственные лгуны в природе, но, очевидно, самые прожженные, хотя бы потому, что умеем разговаривать.
Люди обычно стремятся не к высокому статусу как к таковому, а к преимуществам, с ним связанным. Они не строят планы восхождения по социальной лестнице и не придерживаются их с методичностью боевого генерала, ведущего военные действия. Ладно, согласен, некоторые так делают. Возможно, даже все мы иногда пытаемся контролировать этот процесс. Однако стремление к высокому статусу все же более глубоко встроено в нашу психику. Во всех культурах люди, отдают они себе в этом отчет или нет, желают ошеломить окружающих, возвыситься в их глазах.
Жажда одобрения проявляется у человека на самых ранних этапах развития. Дарвин всю жизнь вспоминал, как поразило взрослых его умение лазать по деревьям: «Моим почитателем был старый каменщик Питер Хейлс, я покорял рябину на лужайке»[498]. Противоположная сторона этой медали – боязнь презрения и насмешек. Дарвин заметил, что его старший сын в два с половиной года стал «чрезвычайно подозрительным и чувствительным к насмешкам; если люди болтали и смеялись между собой, он считал, что они обсуждают его и потешаются над ним»[499].
Не стану утверждать, что такая реакция является нормой, однако это не главное (хочу лишь обратить ваше внимание, что многие психопатологии, включая паранойю, – это, вероятнее всего, не что иное, как утрированные эволюционные склонности)[500]. Даже если поведение сына Дарвина и отклонялось от нормы, то лишь количественно, а не качественно. Все мы с самого раннего возраста боимся насмешек и стараемся любыми силами их избегать. Вспомните замечание Дарвина о «жгучем чувстве позора, которое большинство из нас испытывает даже спустя много лет при воспоминании о нарушении какого-нибудь пустякового, но общепринятого правила этикета»[501]. Такая высокая чувствительность свидетельствует о высоких ставках в игре, и в самом деле если уважение общества дает весомые генетические преимущества, то его отсутствие грозит генетическим крахом. Нередко в колониях человекообразных приматов (да и в человеческом социуме) крайне непопулярные особи вытесняются на задворки общества и даже за его пределы, где выживание и воспроизводство становятся затруднительны[502]. Снижение статуса влечет за собой существенные издержки и уменьшает шансы на репродуктивный успех, поэтому любые меры, позволяющие произвести благоприятное впечатление, стоят затраченных усилий (в эволюционном контексте), даже если эффект будет небольшим.
Заботиться о правдоподобии при этом совершенно необязательно. Когда шимпанзе угрожает конкуренту или реагирует на чужую угрозу, ее шерсть встает дыбом, отчего она кажется больше, чем на самом деле. Рудиментарные остатки этого рефлекса есть и у людей: наши волосы тоже поднимаются дыбом, когда мы напуганы. Однако, по обыкновению, мы не стали доверять природе и взяли все в свои руки – и теперь для преувеличения собственной значимости используем речь. Размышляя об истоках такого поведения, Дарвин констатировал: «Самому грубому дикарю знакомо понятие о славе, как видно из того, что они сохраняют трофеи своих подвигов, имеют привычку страшно хвастать, старательно украшают себя и заботятся о своей внешности»[503].
В викторианской Англии хвастовство порицалось, и Дарвин был виртуозом по части скромности. Аналогичная ситуация наблюдается и во многих современных культурах, где дети учатся преодолевать «бахвальство» еще в раннем возрасте[504]. И что же приходит взамен? Сдержанное, завуалированное хвастовство. Дарвин и сам его не чурался. В своей автобиографии он не без гордости отмечал, что его книги «были переведены на многие языки и выдержали по нескольку изданий в иностранных государствах. Мне приходилось слышать утверждение, будто успех какого-либо произведения за рубежом – лучший показатель его непреходящей ценности. Сомневаюсь, чтобы такое утверждение вообще можно было бы считать правильным. Но если судить с такой точки зрения, мое имя, вероятно, на несколько лет сохранит свою известность»[505]. Странно для ученого, не правда ли, сомневаться в ценности «показателя», но при этом тут же строить на его основе предположения?
Очевидно, что уровень наглости хвастуна напрямую зависит от того, какие способы саморекламы одобряет его социальная среда, и калибруется с учетом реакции окружающих. Однако, если вы не ощущаете даже слабой потребности рассказать о своих победах и умолчать о неудачах, вероятно, имеет место какое-то отклонение от нормы.
Часто ли самореклама опирается на обман? Тут я, конечно же, имею в виду не наглую, жирную ложь, прибегать к которой просто опасно. Она отнимает много времени и сил, потому что лжецу приходится запоминать, что и кому он наврал, и грозит серьезными последствиями, если будет раскрыта. Сэмюэль Батлер, викторианский эволюционист (тот самый, который заявил, что курица – это всего лишь средство, при помощи которого яйцо производит на свет другое яйцо), заметил, что «лучший лжец тот, кто способен растянуть минимальное количество лжи на максимально долгое время»[506]. Отлично сказано. Есть виды лжи настолько незначительной или неопровержимой, что в ней невозможно уличить, – так вот, именно они и процветают.
Вечные истории рыбаков про то, как у них «во-о-от такая сорвалась», как раз из этой серии. Первоначально они могут сознавать, что несколько искажают факты, но уже после трех-четырех пересказов, если никто не оспаривает их правоту, и сами начинают верить в то, что говорят. Когнитивные психологи доказали, что отдельные детали истории, даже если они ложные, при многократном повторении внедряются в первоначальную память[507]. Естественно, хвастаясь сорвавшимся уловом, рыбаки перекладывают ответственность за неудачу на судьбу или иные непреодолимые обстоятельства – там, где объективная истина неуловима, открывается широкий простор для самовосхваления. Опыты доказали, что все люди склонны объяснять успехи своими заслугами, а неудачи – случайностью (волею судьбы, происками врагов, кознями дьявола)[508]. В играх на удачу мы списываем потери на невезение, а победы приписываем своему уму. И искренне верим этому.
Дарвин обожал триктрак, часто играл в него со своими детьми и, естественно, нередко выигрывал. Одна из его дочерей вспоминала: «Мы записывали дуплеты, выброшенные каждым игроком, и я была убеждена, что он бросал лучше меня»