и самого владельца в том числе. Мозг подобен хорошему адвокату: если он берется защищать какие-либо интересы, то старается убедить весь мир в их нравственной и логической ценности, независимо от того, есть она или нет. Как и адвокат, человеческий мозг жаждет победы, а не истины, и полагается скорее на навык, а не на добродетель.
Социологические эксперименты, подтверждающие точку зрения Триверса, проводились задолго до того, как он написал об эгоистичном использовании самообмана. В ходе одного из них людям с твердыми социальными убеждениями были предъявлены четыре аргумента: два «за» и два «против» (и там, и там один весьма правдоподобный, другой неправдоподобный до нелепости). Оказалось, что люди чаще запоминали правдоподобные аргументы «за» и неправдоподобные аргументы «против» – то, что подтверждает правильность их убеждений и глупость альтернативы[536].
Можно предположить, что, будучи рациональными существами, мы в конечном счете должны бы усомниться и задаться вопросом, почему всегда, в любом споре – о льготах, деньгах, манерах, чем угодно – мы всегда оказываемся правыми? Но нет, ничего подобного. Снова и снова, споря за место в очереди, за должность, которую никак не получим, или за компенсацию в аварии, мы поражаемся слепоте людей, которые осмеливаются предположить, что наше возмущение не оправданно.
В психологической литературе, предшествующей современному дарвиновскому взгляду на обман и поддерживающей его, выделяется одно емкое понятие – бенэффектанс. Оно было предложено в 1980 году психологом Энтони Гринвальдом для описания склонности людей толковать события в более выгодном для себя свете, ставить себе в заслугу успешные результаты, отрицая свою ответственность за неудачи. В этом стремлении четко прослеживается давление как реципрокного альтруизма, так и социальной иерархии[537].
Был проведен такой эксперимент: группе людей предлагали командное задание, а затем спрашивали каждого участника, какую роль в общем деле он сыграл. Если человеку предварительно сообщали, что задание было выполнено успешно, то он, как правило, преувеличивал свою роль. Если говорили, что команда потерпела неудачу, то приуменьшал[538]. Такое поведение (присвоение славы и разделение вины) абсолютно оправданно с точки зрения эволюции: помогая другим членам команды, человек хочет казаться отзывчивым, чтобы потом получить благодарность, и в то же время он хочет казаться эффективным, чтобы заслужить высокий статус.
Одна из главных побед сторонников Дарвина случилась в 1860 году, когда Томас Гексли, получивший прозвище «бульдог Дарвина», победил епископа Сэмюэля Уилберфорса в дебатах по «Происхождению видов». Уилберфорс саркастически поинтересовался у Гексли, по какой линии тот произошел от обезьяны, и он парировал, что предпочел бы иметь предком «ничтожную обезьяну», чем человека, «богато одаренного природой и обладающего большим влиянием, но при этом использующего свои способности и влияние с единственной целью: превратить серьезную научную дискуссию в балаган». По крайней мере, именно так Гексли пересказал историю Дарвину, и именно в таком виде она попала в анналы истории.
Однако близкий друг Дарвина Джозеф Гукер, также присутствовавший на диспуте, вспоминал произошедшее по-другому. Он написал Дарвину, что Гексли «не мог ни достаточно возвысить голос, ни завладеть вниманием аудитории; он не оспаривал слабые аргументы епископа Уилберфорса и не излагал собственные так, чтобы заручиться поддержкой аудитории». Далее Гукер сообщил, что, к счастью, он сам не растерялся и сразил Уилберфорса («Я разделал его под гром аплодисментов»), вышел и показал всем, что «он не читал вашу книгу» и «совершенно не разбирается» в биологии. Раздавленный Уилберфорс «не нашел ни одного слова в ответ; и собрание было распущено после четырех часов сражения, оставив вас победителем». После дебатов, по уверению Гукера, его «поздравили и подарили самую черную мантию и самый белый шарф в Оксфорде». Между тем Гексли уверял, что это он, а не Гукер, был «самым популярным человеком в Оксфорде в течение двадцати четырех часов после сражения»[539]. Эти двое рассказывали совершенно разные истории, но преследовали одну цель – заслужить одобрение Дарвина и вызвать его признательность.
Еще один яркий пример пересечения реципрокного альтруизма и иерархической структуры – наша готовность отказаться от стремления выкачать из другого побольше вложений, если этот другой обладает высоким статусом. К примеру, имея знаменитого друга, мы с радостью принимаем от него даже скромные подарки, прощаем ему небольшие обиды и прикладываем усилия, чтобы не подвести его. С одной стороны, вроде бы все справедливо: мы усмиряем свой эгоцентризм и выравниваем баланс. Но дело в том, что при подобном раскладе люди, превосходящие нас по статусу, ценят нас еще меньше, так как своим смирением мы как бы обесцениваем свои вклады. Однако даже подобная несправедливость обычно не заставляет нас рвать эти отношения, так как возможные выгоды перевешивают издержки. В трудную минуту высокостатусный друг может выручить нас, даже не прикладывая для этого особых усилий: альфа-самец у обезьян может защитить союзника, просто посмотрев искоса на потенциального обидчика; высокопоставленному покровителю достаточно сделать один телефонный звонок, чтобы открыть любые двери для своего протеже.
При таком подходе социальная иерархия и реципрокный альтруизм не просто пересекаются, они сливаются. Статус становится одним из ресурсов, которыми человек оперирует при ведении торгов, или, если точнее, ресурсом, который увеличивает ценность всех прочих ресурсов. Обладая им, человек может оказывать большие услуги при минимуме усилий.
Статус и сам может являться такой услугой. Когда мы обращаемся к друзьям за помощью, мы часто просим их не только употребить свой статус, но и поднять наш статус по ходу дела. Шимпанзе Арнема активно пользуются простой схемой: шимпанзе А помогает шимпанзе B отразить атаку претендента и поддерживает тем самым его статус, позднее шимпанзе B отплачивает помощнику своим покровительством. У людей такая поддержка также существует, но она менее очевидна и, кроме баров, подростковых тусовок и других мест, перенасыщенных тестостероном, осуществляется скорее при помощи слов, чем мускулов. Причем правдивость этих слов особого значения не имеет. Человек обращается к друзьям не для того, чтобы услышать от них правду, а для того, чтобы услышать то, чего ему хочется.
Вопрос о том, укоренена ли в подсознании эта предвзятость по отношению к друзьям, пока еще не изучен. Ответить на него исключительно положительно нельзя, ведь тогда непонятно, как интерпретировать факты предательства. Но и отрицать сложно, ведь глубокая взаимная предвзятость нередко является признаком самой крепкой и долгой дружбы: взгляд настоящих друзей друг на друга объективным не назовешь. Как бы то ни было, дружба связывает отдельные узлы эгоистичной нечестности в сети коллективной нечестности. Себялюбие порождает общество взаимного восхищения.
Вражда разделяет общество на два лагеря, питающих взаимное отвращение. Если у вашего настоящего друга есть настоящий враг, вам придется также признать его врагом – именно так и осуществляется поддержка статуса. А этот враг вместе со своими друзьями будет ненавидеть не только вашего друга, но и вас. Это не жесткая модель, но четкая тенденция. Все мы интуитивно чувствуем, что не стоит поддерживать тесную дружбу с двумя открытыми врагами.
Вражда, кстати, также является темным порождением социальной иерархии и реципрокного альтруизма. Она вырастает из конкуренции, взаимного, несовместимого стремления к статусу и демонстрирует изнанку реципрокного альтруизма (по меткому замечанию Триверса, взаимный альтруист помнит всех, кто воспользовался его поддержкой, а сам ничем не отплатил, и впредь воздерживается помогать этим людям или активно им мстит).
У людей вражда, в отличие от шимпанзе, может ограничиваться словесными перепалками, не переходя в драку. Что обычно делает человек, когда кто-то идет с ним на конфликт, или поддерживает его врагов, или отказывается поддержать его в ответ? Говорит про обидчика гадости. А чтобы сделать это максимально убедительно, сам старается поверить в то, что обидчик невежественный, глупый или, еще лучше, плохой, нравственно неполноценный, опасный для общества человек. В книге «Выражение эмоций у человека и животных» Дарвин уловил морально нагруженную природу вражды: «Немногие, однако, могут долго думать о ненавистном человеке без того, чтобы не чувствовать и не проявлять в той или иной форме негодования или ярости»[540].
Сам Дарвин, естественно, в драки не лез, но уколоть словом мог. Во время учебы в Кембридже он познакомился с энтомологом Леонардом Дженинсом, который, как и сам Дарвин, коллекционировал жуков. Несмотря на естественную конкуренцию, эти двое вполне могли стать друзьями и союзниками. Дарвин сделал первый шаг к сближению и подарил Дженинсу «достаточно много насекомых», что тот «весьма оценил». Когда же Дарвин попросил у нового знакомого жука-могильщика, тот отказал, «хотя у него было семь или восемь экземпляров». Пересказывая эту историю своему кузену, Дарвин упомянул не только эгоизм Дженинса, но и его «слабые умственные способности». Тем не менее через восемнадцать месяцев он уже отзывался о Дженинсе как о «превосходном натуралисте». Вероятно, не в последнюю очередь потому, что тот подарил ему «великолепный экземпляр семейства двукрылых»[541].
Когда в результате поддержки друзей вражда перерастает из индивидуальной в коллективную, самообман растет и вероятность насилия повышается. Вот в качестве примера фраза из «Нью-Йорк таймс»: «За неделю обе стороны сочинили очень эмоциональные истории, объясняющие их позицию, – этакие субъективные оправдания, излагаемые