Может показаться странным, что страхи, связанные с теорией естественного отбора, до сих пор не развеялись, спустя несколько десятилетий после разоблачения «натуралистической ошибки» и разрушения интеллектуальной основы социального дарвинизма. Наверное, дело в том, что слово «естественный» весьма двоякое. Человек может изменять жене или эксплуатировать слабого, оправдываясь тем, что это «естественно», при этом он необязательно считает, что такое поведение ниспослано свыше, не исключено, что он лишь имеет в виду, что импульс возникает так глубоко, что практически непреодолим; поступок может быть и не хорош, но осознание этого мало помогает.
Данный вопрос долгие годы муссировался на «социобиологических дебатах». Дарвинистов обвиняли в «генетическом» или «биологическом детерминизме», который якобы не оставляет места «свободе воли». В ответ они указывали обвинителям на ошибки: правильно понятый дарвинизм не содержит никакой угрозы высоким политическим и моральным идеалам.
Обвинения, обрушивавшиеся на дарвинистов, часто были бессвязными (а обвинения, направленные лично против Уилсона, еще и беспричинными). Однако некоторые опасения «левых» сохранили свою актуальность даже после устранения ошибок. Вопрос о моральной ответственности, если решать его в координатах эволюционной психологии, способен широтой своего охвата и щепетильностью предмета всколыхнуть как «правых», так и «левых». Правильно понятый, он поднимает глубокие, важные и до сих пор в большинстве своем нерешенные проблемы[675].
Одну из них, самую сложную, Чарлз Дарвин решил более сотни лет назад с присущими ему проницательностью и гуманизмом. А вот миру ничего не сообщил. Подобно современным дарвинистам, он осознавал, насколько взрывоопасным может быть честный анализ вопроса моральной ответственности, и потому так никогда и не опубликовал свои выводы. Они остались в неизвестности, похороненные среди личных записей, скромно озаглавленные: «Старые и БЕСПОЛЕЗНЫЕ примечания о моральном чувстве и метафизические размышления». Теперь, когда биологические основы поведения стремительно выходят на свет, пришло время, чтобы откопать сокровища Дарвина.
Поводом, заставившим Дарвина взяться за анализ, стал конфликт между реальностью и идеалом. Братская любовь прекрасно выглядит в теории, а на практике возникают проблемы. Даже если вам удастся убедить большинство следовать принципам братской любви (проблема номер один), то вы тут же столкнетесь с проблемой номер два: общество распадется.
Истинная братская любовь – безусловное сострадание. Она не дает причинять вред ближнему, даже если тот ведет себя из рук вон плохо. Однако в обществе, где никого и ни за что не наказывают, быстро воцарится хаос.
Данный парадокс кроется на задворках утилитаризма, особенно в трактовке Джона Стюарта Милля. Милль мог говорить, что хороший утилитарист – тот, кто любит безусловно, но это имеет смысл лишь до тех пор, пока безусловно любят все. Достижение цели утилитаризма – максимум всеобщего счастья – требует условной любви. Тех, которые еще не прозрели, надо поощрять к хорошим поступкам. Убийцу следует примерно наказать, альтруиста вознаградить и так далее. Люди должны чувствовать свою ответственность[676].
Примечательно, что Милль не пытался решить сей парадокс в своем «Утилитаризме» и, кажется, даже не замечал его. Сначала он восхваляет принцип всеобщей любви, который проповедовал Иисус, а затем, буквально через дюжину страниц, утверждает принцип «воздаяния каждому по заслугам, то есть добром за добро и злом за зло»[677]. С одной стороны – «поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой», с другой – «поступай с другими так, как они поступили с тобой»; с одной – «возлюби своего врага» или «подставь другую щеку», с другой – «око за око, зуб за зуб»[678].
Милль ничего не имел против чувства справедливости, поскольку резонно полагал, что оно лежит в основе реципрокного альтруизма[679], а как мы уже отмечали, механизм реципрокного альтруизма, с точки зрения утилитариста, является настоящей эволюционной находкой: он раздает кнуты и пряники, заставляя людей помнить о потребностях окружающих, – не так уж и плохо, учитывая, что забота о благополучии общества не закреплена у нас генетически.
Еще раз подчеркну: признавать пользу карательного импульса в деле поддержания порядка вовсе не значит считать его источником истины. Безотносительно к его практической ценности нет никаких оснований полагать, что природное чувство справедливости (чувство, что люди заслуживают наказания и их страдания – это благо) отражает высшую истину. Новая эволюционная парадигма показывает, что чувство собственной правоты, толкающее нас на возмездие, имеет генетическую природу и поэтому может искажать действительность. Если люди осознают это, то будут больше сочувствовать друг другу, как я и говорил в предыдущей главе.
Современный дарвинизм не поддерживает идею карательного наказания. Эволюционная психология претендует на то, чтобы объяснить все аспекты человеческого поведения, как хорошего, так и плохого, и основных психологических состояний: любви, ненависти, жадности и так далее. А понять – значит простить. Видя силы, управляющие поведением, становится сложнее порицать человека.
Это не имеет никакого отношения к «правой» доктрине «генетического детерминизма». Начнем с того, что вопрос о моральной ответственности не поддерживает никакую идеологию. Хотя крайне правые были бы счастливы услышать, что бизнесмены не могут не эксплуатировать рабочих; правда, счастья бы поубавилось, если бы им сказали, что и преступники не могут не совершать преступлений. Не говоря уж о том, что христианские ортодоксы и феминистки всякий раз начинают биться в конвульсиях, когда слышат, как мужчины-бабники утверждают, что они рабы своих гормонов.
«Генетический детерминизм» чересчур упрощает действительность и поэтому искажает ее. Как мы видели, каждый из нас (не исключая Дарвина) является жертвой не генов, а генов и окружающей среды – регуляторов и их настроек.
Но жертва – все равно жертва, как ни крути. Глупо винить магнитофон в том, какая музыка на нем играет. И хотя генетический детерминизм был справедливо отметен в 1970-х годах, в общем, детерминизм выстоял. С одной стороны, это хорошо: у нас появилось больше оснований сомневаться в импульсах порицания и осуждения и шире проявлять сострадание, не ограничиваясь кругом родственников и друзей. С другой стороны, этот же детерминизм толкает нас на совершение ужасных вещей. Короче, ситуация запутанная.
Конечно, найдутся те, которые не согласятся, что мы – продукт исключительно генов и среды, регуляторов и их настроек, и станут утверждать, будто есть что-то… еще. Однако если попросить их наглядно представить это «что-то» или четко сформулировать, то они не смогут. Любая сила, не связанная с генами или средой, находится вне воспринимаемой физической реальности. А значит, и вне научного дискурса.
Это, конечно, не означает, что «чего-то» не существует. Не все доступно науке. Однако в 1970-х годах, когда громили генетический детерминизм, никто из антропологов или психологов, нападавших на него, не приводил метафизических аргументов, все настаивали на строгой научности. В то время в социальных науках господствовала философия «культурного детерминизма» (как называли ее антропологи), или «средового детерминизма» (психологи). Впрочем, когда речь заходит о свободе воли (и, следовательно, о порицании и доверии), детерминизм остается детерминизмом, какие определения ни добавляй. Как отметил Ричард Докинз, «как ни рассматривай детерминизм, а добавление слова «генетический» ничего не меняет»[680].
Все это Дарвин прекрасно понимал. Естественно, он не знал о существовании генов, но с принципом передачи наследственных признаков знаком был и придерживался научного материализма; ему и в голову не приходило прибегать к метафизическим объяснениям человеческого поведения или чего бы то ни было в природе[681]. Он понимал, что наше поведение – результат влияния двух факторов: наследственности и среды. «Можно усомниться в существовании свободы воли… потому что каждое действие определено наследственной конституцией, примером других или обучением»[682], – писал он.
Дарвин видел, что эти силы формируют физическую «организацию» человека, которая, в свою очередь, определяет мысли, чувства и поведение. «Мое желание улучшить свой характер… Откуда оно возникает, как не из организации?» – размышлял он в записной книжке. «Эта организация сформировалась, вероятно, под воздействием окружения и обучения – и еще решений, которые я принимал, согласуясь со своей организацией»[683].
Здесь Дарвин постулирует важный принцип, до сих пор усвоенный не всеми: любое, генетическое и средовое, влияние на поведение человека опосредовано биологически. Независимо от того, под воздействием каких факторов сформировалась ваша физическая организация на текущий момент (будь то гены, детское окружение или усвоение первой части данного предложения), эта физическая организация будет определять и то, как вы отреагируете на его вторую часть. Давайте назовем это биологическим детерминизмом. Надо понимать, что это не синоним «генетического детерминизма» и вообще определение здесь не играет большой роли, его можно легко опустить без особой потери смысла. «Биологическим детерминистом» можно в равной степени назвать и Уилсона, и Скиннера[684]