Дарвин шел по этому пути с приемлемым усердием. Хотя он чутко воспринимал и презрительно относился к тщеславию других людей, главная линия его поведения с другими состояла в великой моральной серьезности, все свои насмешки он направлял на себя. Даже когда он не мог не ненавидеть кого-то, он старался держать свою ненависть под спудом. Вот как он писал Гукеру про своего заклятого врага Ричарда Оуэна: «Я становлюсь совершенно бесноватым из-за Оуэна» и «Я хочу, чтобы мои чувства стали более ангельскими»[738]. Преуспел он в этом или нет, не так уж важно (не преуспел). Важно, что полушутливое применение слова «бесноватый» в отношении собственной ненависти показывает большую моральную неуверенность в себе и меньшее самомнение, чем у большинства из нас. (Еще занятнее то, что чувства Дарвина вряд ли были запредельны; хотя Оуэн и представлял некоторую угрозу статусу Дарвина своим недоверием к естественному отбору, но был злобным человеком, которого многие не любили[739].) Дарвин же довольно близко подошел к почти невозможному и высоко похвальному: бесстрастный, основательный, современный (если не постмодернистский) цинизм по отношению к себе, сочетающийся с викторианской серьезностью по отношению к другим.
Мартин Лютер также говорил, что хронические муки совести – знак Божьей благодати. Если это так, то Дарвин был ею буквально переполнен. Он мог всю ночь ворочаться без сна, если не успевал ответить на часть корреспонденции от надоедливых поклонников[740].
Возникает вопрос: что же может быть благодатного в муках? Ответ – это выгодно окружающим. Возможно, Лютер имел в виду, что нравственно измученный человек – носитель Божьей благодати. И таким (по крайней мере, метафорически) Дарвин временами был: лупой утилитаризма. С помощью магии ненулевой суммы утилитаризм превратил его небольшие жертвы в большую прибыль для других людей. Потратив несколько минут на написание письма, он мог скрасить день, а может быть, и неделю какой-нибудь неизвестной душе. Совесть предназначена не для этого, то были не те люди, которые могли бы вознаграждать его за любезность, и часто оказывались слишком далеки, чтобы повлиять на моральную репутацию Дарвина. Как мы видели, хорошая совесть, в наиболее востребованном, в наиболее моральном смысле этого слова, работает далеко не только так, как ей «велел» естественный отбор.
Некоторых людей беспокоит, что новая дарвиновская парадигма лишит их осознания собственного благородства. Если любовь к детям – лишь забота о собственной ДНК, если помощь другу – плата за предоставленные услуги, если сострадание к угнетенному – отказ от низкосортной добычи, тогда чем гордиться? Ответ: поведением, как у Дарвина. Возвысьтесь над зовом приятно функционирующей совести, помогите тому, кто вряд ли поможет вам в ответ, и делайте это тогда, когда никто не видит. Вот единственный способ быть истинно нравственным животным. Теперь, в свете новой парадигмы, мы можем видеть, насколько это трудно, насколько прав был Сэмюэль Смайлс, говоря, что хорошая жизнь – сражение против «морального невежества, эгоизма и порока», настоящих врагов.
Другое противоядие против разочарования глубинными основами человеческих мотивов, как ни странно, – благодарность. Если вы не чувствуете благодарности за несколько искривленную моральную инфраструктуру нашего вида, то рассмотрите альтернативу. Особенности естественного отбора таковы, что на заре эволюции было только две возможности: а) со временем создать вид с совестью, состраданием и даже любовью, в глубине своей основанными на генетическом личном интересе; б) не создавать вид, обладающий этими особенностями. Нам повезло. У нас есть база для добропорядочного поведения. Животное, подобное Дарвину, может тратить много времени на беспокойство о других животных, не только о своей жене, детях и друзьях высокого статуса, но о далеких рабах, неизвестных поклонниках, даже лошадях и овцах. Если учесть, что эгоизм был главным критерием в нашем творении, то мы – разумно заботливая группа организмов. В самом деле, если достаточно долго обдумывать беспощадную логику эволюции, то можно прийти к выводу, что наша этика – это почти чудо.
Дарвин был одним из тех людей, кто способен видеть божью благодать в мучениях или страданиях. Незадолго до своей кончины он объявил, что характер его мышления был типично агностическим. А фраза «я нисколько не боюсь смерти», произнесенная за день до кончины, почти наверняка отражала его желание поскорее освободиться от земных страданий, а не надежду перенестись в лучший мир[741].
Дарвиновские размышления о смысле жизни характеризуют его как «человека, не обладающего твердой и никогда не покидающей его верой в существование личного бога или в будущую жизнь с ее воздаянием и наградой». Он полагал, что человек «в согласии с суждением всех мудрейших людей обнаруживает, что наивысшее удовлетворение он получает, если следует определенным импульсам, а именно – социальным инстинктам. Если он будет действовать на благо других людей, он будет получать одобрение со стороны своих ближних и приобретать любовь тех, с кем он живет, а это последнее и есть, несомненно, наивысшее наслаждение, какое мы можем получить на нашей Земле». Однако «разум может подсказывать ему, что он должен действовать вразрез с мнением других людей, чье одобрение он в таком случае не заслужит, но он все же будет испытывать полное удовлетворение от сознания, что он следовал своему глубочайшему убеждению или совести»[742].
Возможно, что последнее предложение было лазейкой для человека, посвятившего свою жизнь построению теории, которую многие не принимали, теории, которая хотя и верна, однако неизвестно, будет ли служить благу окружающих. Во всяком случае, это теория, с которой нашему виду остается примириться.
Изготовив мерило для морали, Дарвин дал своей жизни высшую оценку: «Я полагаю, что я действовал правильно, посвятив свою жизнь науке». Впрочем, не чувствуя за собой никаких больших грехов, он все же писал: «Я очень и очень часто сожалел о том, что не оказал больше непосредственного добра моим ближним. Единственным, но недостаточным извинением является для меня то обстоятельство, что я много болел, а также моя умственная конституция, которая делает для меня крайне затруднительным переход от одного предмета или занятия к другому. Я могу вообразить себе, что мне доставила бы высокое удовлетворение возможность уделять благотворительным делам все мое время, а не только часть его, хотя и это было бы куда лучшей линией поведения»[743].
Дарвин не был безупречным утилитаристом. Как и никто из нас. Тем не менее, готовясь к смерти, он мог по праву полагать, что жизнь свою он прожил достойно и сострадательно, обязанности честно выполнил и яростно боролся с потоками эгоизма, которые первым разглядел. Его жизнь не была идеальной, но человеческие существа способны на гораздо худшее.
Приложение
Типичные вопросы
В 1859 году Дарвин послал брату Эразму копию своей книги «Происхождение видов» и в ответ получил восторженное письмо. Теория естественного отбора столь логична, писал Эразм, что его ничуть не беспокоит отсутствие ископаемых находок, которые могли бы подтвердить последовательные эволюционные изменения: «Априорные рассуждения кажутся мне настолько убедительными, что если факты не будут соответствовать теории, то тем хуже для фактов».
Аналогичной точки зрения придерживаются многие эволюционисты (хотя некоторые, разумеется, станут это отрицать). Теория естественного отбора столь изящна и убедительна, что внушает своего рода веру – не слепую веру, ибо теория в самом деле способна объяснить самые разные явления, но все-таки веру – состояние, при котором ее сторонники исключают саму возможность обнаружить факты, ставящие под вопрос основные положения.
Должен признаться, что я приверженец этой веры. Поскольку естественный отбор может правдоподобно объяснить не только жизнь вообще, но и человеческую психику в частности, я почти не сомневаюсь, что он сможет объяснить и все остальное. Однако это «остальное» – вовсе не пустяк. В человеческих чувствах, мыслях и поведении есть много такого, что по-прежнему озадачивает дарвиниста, и много такого, что не слишком удивляет ученых, зато поражает неспециалистов. Было бы не по-дарвинистски с моей стороны не упомянуть несколько особенно ярких тому примеров. Дарвин был весьма обеспокоен реальными и кажущимися недостатками своей теории; именно его попытки устранить их, помимо прочего, и делают «Происхождение» настолько убедительным. Недостаток, на который сослался Эразм, упомянут в главе под названием «Трудности теории». В более поздних изданиях Дарвин добавил другую главу – «Разнообразные возражения против теории естественного отбора».
Ниже приведен список загадок, окружающих новую дарвинистскую парадигму в приложении к человеческой психике. Хотя данный перечень далеко не полон, он не только отражает их сущность, но и включает потенциальные способы их решения. Кроме того, он содержит некоторые из наиболее часто задаваемых вопросов касательно эволюционной психологии и, я надеюсь, поможет устранить кое-какие распространенные заблуждения.
1. Как быть с гомосексуалистами?
Как естественный отбор мог создать людей, не склонных вступать в гетеросексуальные отношения, хотя только они позволяют передать их гены в следующее поколение? На заре социобиологии некоторые эволюционисты полагали, что разрешить сей парадокс может теория родственного отбора. Предполагалось, что гомосексуалисты в некоторых отношениях подобны стерильным муравьям: вместо того чтобы тратить энергию на передачу генов непосредственно следующему поколению, они используют обходные каналы; вместо того чтобы вкладывать в собственных детей, они вкладывают в сиблингов, племянниц, племянников и т. д.