Можно было бы ожидать, что в обществе, члены которого настолько поглощены собственным interesse и при этом ничуть не связаны чувством долга перед родными, соседями и земляками, война всех против всех выльется в разгул насилия. Но жители Монтеграно достаточно законопослушны. В 1954 году в коммуне не было ни убийств, ни похищений, ни изнасилований. Были отмечены 24 кражи и 15 случаев оскорбления действием и побоев. Двое были арестованы за пьянство и двое – за распространение клеветы, 29 человек были обвинены в нарушении границ частной собственности, 7 – в незаконном выпасе скота[60]. Возможности извлечения выгоды насильственными, противозаконными и нечестными методами резко ограничены в силу двух местных особенностей. Первая – строгий силовой контроль за соблюдением законности. В коммуне нет такого места, откуда нельзя было бы при необходимости докричаться до вооруженных карабинеров, которые по двое патрулируют ее территорию; за то, что ты срубил чужое дерево, можно получить полгода тюрьмы. Вторая – опасность мести со стороны тех, кто сочтет себя пострадавшим. В таком маленьком и изолированном от мира селении невозможно долго избегать встречи с врагом. Были времена, когда обиженная сторона могла осуществить месть втайне от обидчика – с помощью колдовства. В наши дни иметь врага не так опасно, так как в дурной глаз и ведьм почти никто уже не верит[61]. Но у недругов по-прежнему остаются способы мстить исподтишка. Например, у Прато был враг, который ночами пробирался на его участок и рубил молодые фруктовые деревья. Предотвратить урон в таких случаях невозможно. Не существует защиты и от сплетен. Если, к примеру, враг начнет распускать слухи про Марию, для Прато это будет полной катастрофой. В таких условиях люди стараются не наживать себе врагов. Иметь их – тоже непозволительная роскошь.
Тщеславие, то есть желание нравиться и вызывать восхищение, – тоже фактор, сдерживающий агрессию, но куда менее важный, чем уже названные. Попасться на краже стыдно (или, скорее, неловко перед людьми), однако риск испытать стыд – ерунда по сравнению с риском того, что тебя отправят в тюрьму или как следует поколотят. Людям нравится, когда о них думают хорошо. («Моя жена, когда мы можем себе это позволить, раздает еду людям, которым нечего есть, потому что на следующий день очень приятно видеть, как мимо твоего дома проходит человек, которого ты вчера накормил, и знать, что он думает про себя: „Здесь живет человек, который мне помог“».) Но в восприятии большинства удовольствие от хорошего мнения окружающих не перевешивает выгод, которые можно, ничем не рискуя, получить хитростью и другими нечестными способами. Иными словами, желание хорошо выглядеть в глазах других – это в данном случае не основной, а дополнительный сдерживающий фактор[62].
Глава 8Происхождение этоса
Механизм возникновения этоса аморального фамилизма сложен и состоит из множества взаимодополняющих элементов. Важнейшее место среди них занимают ужасающая бедность региона и униженное положение всех тех, кто занят физическим трудом, подробно рассмотренные в третьей и четвертой главах; это, так сказать, каркас всей системы причин. Но при этом велика роль и других ее элементов.
Один из них – также, судя по всему, принципиально важный – это всепроникающий страх преждевременной смерти. Как уже было показано ранее, жители Монтеграно с чрезвычайной тревогой смотрят в будущее. Особенно сильно они боятся, что заболеют и умрут, оставив детей «на улице», или что заболеют и умрут их дети. Из шестнадцати жителей Монтеграно, прошедших ТАТ, пятнадцать рассказывали о внезапной смерти ребенка или кого-то из родителей. Всего таких историй было 45. Подобная одержимость этой темой необычна – из десяти прошедших тестирование крестьян с севера Италии лишь двое рассказали (по одной истории) о внезапной естественной смерти, а из тридцати канзасцев она фигурировала у двенадцати человек (на которых приходится шестнадцать таких историй).
На одном из рисунков, которые предлагались тестируемым, мальчик рассматривает лежащую перед ним на столе скрипку.
Одиннадцать из шестнадцати жителей Монтеграно решили, что мальчик – сирота; восьмерым из этих одиннадцати показалось, что он нищий попрошайка, одному – что он умирает от голода, одному – что с мальчиком жестоко обращается его скупой дядя, и одному – что это никому не нужный внебрачный ребенок. Из жителей севера никто не счел мальчика ни сиротой, ни нищим; большинство увидели в нем честолюбивого парня, который мечтает стать скрипачом. Из тридцати канзасских фермеров он также никому не показался сиротой или нищим (хотя пятеро и назвали его «бедным»); тринадцать сказали, что мальчика заставляют учиться игре на скрипке против его воли[63].
В том, что жители Монтеграно настолько одержимы страхом умереть раньше времени и оставить детей «на улице», нет ничего удивительного. До того как после Второй мировой войны широкое распространение получили антибиотики, смертность в коммуне была очень высока – она никогда не опускалась ниже 15 смертей на 1000 человек в год, а в иные времена, возможно, достигала 40–50 на 1000. Еще совсем недавно ребенок с большой вероятностью лишался одного или обоих родителей прежде, чем достигал совершеннолетия.
Но дело не в одной только высокой смертности. Бедность в Монтеграно была (и остается) такой безысходной, что родители не могли обеспечить детям средства существования на случай своей смерти. Сирота был почти всегда обречен на нищенство.
Многие из тех, кто в наши дни боится, как бы их дети не осиротели, сами росли сиротами. Других воспитывали отчимы и мачехи. Всего несколько лет назад ребенок, который вырастал с родными отцом и матерью, считался настоящим счастливчиком.
Даже при двух живых родителях детей с ранних лет отправляли (и по-прежнему отправляют) прислугой или в ученичество к чужим людям, чтобы они сами зарабатывали себе на жизнь. Жестокий padrone – такая же привычная для жителя Монтеграно фигура, как злые отчим, мачеха и сводные братья и сестры.
О важности такого детского опыта можно безошибочно судить по многим автобиографическим рассказам жителей Монтеграно. Прато, например, едва помнит своего отца, который умер, когда он был еще маленьким. Его мать снова вышла замуж и, по словам Прато, с детьми от второго мужа обращалась намного лучше, чем с рожденными в первом браке. В 11 или 12 лет его отправили в услужение. Воспоминания Прато о следующих годах его жизни – это рассказ о бесконечных мучениях: он пас скот под зимними дождями, ходил в лес за хворостом по глубокому снегу, постоянно голодал. Сводная сестра, с которой у него потом на всю жизнь испортились отношения, гоняла его палкой.
Жена Прато помнит, как в раннем детстве мачеха выставляла ее с сестрами из комнаты, чтобы спокойно покормить молоком и яйцами своих собственных детей. Ее с сестрами кормили одним хлебом, и тем часто не вдоволь. В шесть лет ее послали работать служанкой в Калабрию. Там она каждое утро должна была натаскать домой воды из колодца. «Пусть лучше мои дети умрут, чем будут жить, как жила я», – говорит она.
У Марии Вителло мать умерла в 33 года, а отец – в 36 лет; после них осталось пятеро детей. Марию отправили в услужение к родственникам в Неаполь. Вот что она рассказывает о своем детстве:
Лучше всего я помню, что мною все помыкали и мало кормили. Еще меня часто били. Своих детей я тоже бью, но совсем слегка, если сравнивать с тем, как доставалось мне. Какие-то вещи, помню, повторялись снова и снова. Тетя посылала меня в лавку купить три четверти килограмма rachitelli [разновидность макарон]. Всю дорогу до лавки я, чтобы не забыть, повторяла про себя: «ракителли, ракителли». А когда приходила, почему-то просила vermicelli [другая разновидность макарон]. За обедом по тарелке макарон накладывали всем, кроме меня. Мне не давали ничего. Я вставала из-за стола голодная. Еще мой дядя иногда напивался и меня бил.
Отец Паскуалины умер за несколько дней до ее рождения. Ее мать снова вышла замуж и родила еще троих детей. Отчим был человеком добрым, но вскоре уехал в Америку. По прошествии времени он написал жене, чтобы она с детьми ехала к нему, и прислал денег. Мать Паскуалины продала дом и землю, купила одежду для путешествия и билеты на корабль. Но за восемь дней до отплытия отчим телеграммой велел им не приезжать. Если они приедут, объяснил он, хозяин его уволит. С тех пор от него не было ни строчки, а мать, как могла, в одиночку воспитывала пятерых детей. Из-за того, что ее надежды были так жестоко обмануты, она стала «нервной». «Наверно, никого – даже в те времена – не били больше, чем меня», – вспоминает Паскуалина.
И в других местах люди, конечно, переживали нечто похожее. На протяжении большей части истории и практически во всех уголках света родители имели все основания ожидать, что они умрут молодыми. Но нигде больше люди не стали от этого так бояться будущего, как боятся его в Монтеграно. Очевидно, таким образом, что на формирование местного этоса повлияли и другие обстоятельства.
Одно из таких обстоятельств – специфика структуры семьи. В некоторых обществах семья достаточна велика и сильна для того, чтобы смерть родителей не означала для осиротевших детей полной жизненной катастрофы. В случае с расширенной семьей, дети, потеряв родителей, сохраняют свою принадлежность к ней. Где-то к дядьям и теткам ребенок привязан не меньше, чем к отцу с матерью. Где-то (как, например, в случае мира в России прошлого столетия) он крепче всего привязан к общине в целом. В таких обществах потеря родителей не так страшна – о ребенке и без них есть кому позаботиться. Если ребенок испытывает сильную привязанность к расширенной семье или общине, его привязанность к родным матери с отцом может, соответственно, быть слабее. В этом случае смерть родителя становится для него меньшим эмоциональным потрясением.