Ежедневно, и не один раз на дню, поручик спускался на то место. Каменная кладка держалась. Вроде бы земля оттаяла без последствий. Грунт не расползался, был прочен, и поручик рискнул послать за каменщиком и его подмастерьями: дескать, можно приступать к работе.
Каменщики пришли, стали класть стены — восточную и северную, пусть сомнительный грунт на западной стороне тем временем как следует успокоится.
Примерно к летнему солнцестоянию они взялись за опасную сторону, и все вроде как шло благополучно. В середине июля стену сложили почти доверху, ведь каменщики народ шустрый, и вот тут-то заметили в кладке трещины. А потом все разом поплыло-поехало. Пришлось спешно снести несколько рядов кирпича, тогда только стена перестала проседать.
Для поручика Лагерлёфа дело и впрямь принимало тревожный оборот. Он не знал, как быть.
В ту пору, когда пришлось прервать строительство, как раз закончились деньги, полученные от тестя. Однако ж фабрикант Вальрот был человек щедрый и понимающий. Если бы поручик несколькими днями раньше написал ему, объяснил, почему стройка обошлась дороже, чем он рассчитывал, и попросил помочь с завершением строительства, то наверняка бы получил помощь. Но сейчас, после нового провала, поручик писать ему не хотел. Ведь придется признать, что ни крыши, ни пола по-прежнему нету, да и стен тоже, и вообще надобно сызнова начинать закладку фундамента.
Тесть определенно подумает, что он с делом не справился. Потеряет к нему доверие.
У поручика даже мелькала мысль прекратить всю затею со строительством. Хотя и это было ему не по душе. Все его планы идут насмарку. Вдобавок старый скотный двор, того гляди, совершенно развалится.
Перенести строительство на другое место следовало, конечно, давным-давно, но делать это теперь, когда стены наполовину готовы? Большой вопрос, что обойдется дороже: начинать сызнова в другом месте или продолжать на старом.
Есть в Эстра-Эмтервике небольшая фабричка Гордшё, всего в полумиле от Морбакки. В ту пору там проживал брат г-жи Лагерлёф, фабрикант Карл Вальрот, человек умный и осмотрительный, которому поручик доверял, как никому другому. К нему-то он и отправился со своей бедой, спросить совета.
Фабрикант Вальрот решительно посоветовал бросить всю эту затею:
— Без толку просить у папеньки еще денег на это строительство. Он охотно помогает, но хочет, чтобы деньги использовали с умом. Брать ссуду, чтобы закончить скотный двор, опять-таки нецелесообразно. Неизвестно ведь, сколько раз еще придется перекладывать стену. Этак и разориться недолго в довершение всего.
После этого разговора поручик остался в Гордшё и целый вечер проговорил с шурином и невесткой. Никак ведь нельзя отпустить его домой без ужина. Он старался держаться как обычно, развлекал их смешными замечаниями, но в душе был совершенно парализован. Понимал, что шурин прав, и не обижался на него, но невозможность продолжать строительство нанесла сокрушительный удар по его собственному достоинству.
На обратном пути его одолевали мрачные и странные мысли: уж не из тех ли он людей, что терпят неудачу во всех своих начинаниях?
А ведь было время, когда он считал себя поистине баловнем судьбы. Женился по любви и получил Морбакку, но с тех пор случилось множество неудач.
В отставку с военной службы он подал лишь потому, что получил нагоняй от начальника за пропущенный смотр. Поступок скоропалительный, но это его не печалило. Возмущало его другое — что не стал он после папеньки полковым писарем. Эти обязанности успели разделить между четырьмя письмоводителями. Одна из этих должностей досталась ему, но была незначительной, с незначительным жалованьем.
И попытка углубить Эмтан опять же закончилась неудачей.
На полпути между Морбаккой и Гордшё лежал Ос-Брунн, старинное водолечебное заведение, которое он намеревался модернизировать. Построил там новую купальню, нанял прислугу обоего пола и надеялся, что хворые люди валом туда повалят, но опять просчитался. Иные бедолаги, конечно, приезжали. Но фактически заведение себя не оправдывало.
А теперь вот и с этим строительством потерпел фиаско. Наверно, в нем самом есть какой-то изъян. Наверно, не такой он дельный, как другие. Лучше ему сидеть тихонько, отказаться от своих планов, качаться в качалке, читать газету — и пусть все идет привычным чередом.
Когда он наконец воротился домой, жена сидела на ступеньке крыльца, ждала его.
До чего ж она похожа на своего брата из Гордшё. И умным лицом, и здравомыслием, и серьезностью натуры, и трудолюбием, и безразличием к развлечениям, и отвращением к ненадежности и авантюризму.
Поручик любил ее, а вдобавок глубоко уважал, как и шурина. Но нынешним вечером предпочел бы, чтоб она ждала его в комнатах. Ведь в этом деле она была ему противницей, как и ее брат.
— Ну, что сказал Калле? — спросила г‑жа Лагерлёф, когда они вошли в спальню.
— Он согласен с тобою и всеми остальными, считает, что мне надобно отказаться от строительства, — отвечал поручик.
Г‑жа Лагерлёф промолчала. Села на привычное свое место у швейного столика и устремила взгляд в светлую летнюю ночь, даже не думая раздеваться.
Поручик меж тем уже скинул сюртук.
— А ты ложиться не будешь? — спросил он, и по нервозному тону было слышно, что он очень печален и сердит.
— Мне кажется, — негромко и спокойно сказала жена, глядя в окно, — ты должен закончить постройку.
— Что ты сказала? — нетерпеливо переспросил поручик.
Он, разумеется, слышал, что она сказала, но не мог поверить собственным ушам.
— Мне кажется, — повторила она, — ты должен закончить постройку.
— Ты о скотном дворе? — Поручик подошел к жене. Ее слова пробудили в нем слабую надежду, но он не знал, правильно ли ее понял.
Однако г‑жа Лагерлёф размышляла об этом весь вечер. Говорила себе, что мужу никак нельзя сызнова потерпеть неудачу. Не пойдет это ему на пользу. Возможно, лучше бы и отказаться от строительства, но он примет это слишком близко к сердцу. Ни брат ее, ни отец не могли этого понять, а она, жена, понимала, и очень хорошо.
В сердцах тех, кого любила, г‑жа Лагерлёф читала с такою же легкостью, как в книге, а вот изложить свои мысли словами было для нее в минуты волнения столь же невозможной задачей, как переводить с древнееврейского.
— Я думаю иначе, нежели Калле, — сказала она и замолчала.
— Но к чему же ты клонишь, о чем толкуешь? — спросил поручик, чуть ли не дрожа от нетерпения. Он еще не смел поверить, что она переменила свое мнение и стала на его сторону.
Слыша, как он взволнован, она изо всех сил старалась объяснить получше:
— Я думаю иначе, нежели Калле. Я думаю, ты должен достроить скотный двор, причем на том месте, какое выбрал. И еще: по-моему, нам нужно взять ссуду под заклад усадьбы, тогда не придется просить денег у папеньки.
Тут поручик наконец-то понял. И воспрянул духом. Ведь коли жена с ним заодно, никаких трудностей более не существует. Под ногами прочная опора, можно возводить стены.
— Благослови тебя Господь за это, Луиза! — воскликнул он.
Приняв такое решение, они словно бы прониклись друг к другу новой нежностью. И с тех пор во всем, что касалось строительства, поручик советовался с женой.
Когда же в конце концов двери нового скотного двора распахнулись, когда коров торжественно, одну за другой, завели в стойла и привязали, когда кур, гусей, индюшек и уток разместили в клетках, а телят в закутах, когда свет потоком вливался в высокие окна, а сами они шли по чистым просторным проходам, оба почувствовали, что проделана хорошая работа, и порадовались, что приняли в ней участие.
Сад
Право слово, мамзель Ловиса Лагерлёф любила брата-поручика и восхищалась им, но никак она не могла понять, зачем ему нужно в усадьбе столько перемен и новомодностей. Ей казалось, Морбакка вполне может остаться такою, какою была при отце с матерью.
И более всего ей не нравилось, что он хотел насадить сад вокруг жилого дома.
Она сильно огорчилась, когда он надумал углубить Эмтан, и обрадовалась, когда эта затея закончилась неудачей. Ведь так красиво, когда речка выходит из берегов и в лугах возникает множество блестящих озерков.
Очень горевала она и когда брат разделался с давними лугами, где росло столько полевых цветов. Сущая отрада для глаз: один луг сплошь белый от поповника, другой — лиловый от анютиных глазок, третий — желтый от лютиков.
И уж вовсе беда, что коровам запретили пастись в лесу. Ведь любому известно, что, если коровы пасутся в лесу, сливки от их молока особенно густые, а масло особенно желтое, не то что когда их пасут в лугах.
При папеньке и наверняка многие сотни лет до него лесную молодь обычно вырубали и оставляли на месте, а как подсохнет, сжигали. Первый год на пожоге сеяли рожь, а после там вырастала уйма земляничника и малины.
Само собой, мамзель Ловиса не одобряла, что брат перестал выжигать молодой лес.
— Помяни мое слово! — сказала она ему. — Скоро все ягоды в лесу переведутся. Где им расти, коли лес не выжигают? Что будет, ежели все возьмут с тебя пример! — добавила она. — Не сидеть нам тогда летними вечерами, не любоваться красивыми огнями в окрестных лесах.
И новый скотный двор тоже не пришелся ей по душе. Дескать, она не больно разбирается в таких вещах, но слыхала, что в кирпичном хлеву никогда не будет благоденствия. А вдобавок ужасно боялась, что брат разорится на этом строительстве.
Когда же поручик отстроил-таки новый скотный двор, снес старый и завел речь о том, что пора сажать новый сад, мамзель Ловиса совершенно вышла из себя.
— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — сказала она. — Большой сад требует большого ухода, так что придется тебе нанимать садовника. Лично я считаю так: коли сад не вычищен и не ухожен, лучше его вообще не заводить.
Поручик пропустил ее предостережения мимо ушей. Когда настала осень, он перво-наперво убрал все белые штакетники, что стояли с времен пастора Веннервика, — и те, что окружали огород и розарий, и те, что тянулись вокруг переднего двора и задворков усадьбы.