Максим Рудых кивнул, хотя ждал свою лодку, а для своих эти фокусы с шумопеленгатором ни к чему. Ему было жалко Тетехина, и он подумал, что любое самодурство всегда можно обосновать.
Слухач трудился безропотно, истово, как привык с детства. Тетехин был убеждён, что журчащая струйка искомого звука живет в глубине. Неожиданно уловив ясный сигнал, он удивился не удаче, а почему она не шла так долго. Даже не шумопеленгатором, нет, всем телом Тетехин устремился встречь ритмичному посвисту, доложив на мостик не по уставу:
— Тама! — И махнул для верности иззябшей рукой.
На втором «охотнике» тоже поймали шумы. Выра показал сигнальный флаг «Эхо» и цифровые сочетания направления. Пока их прокладывали на карте для того, чтобы получить место цели в точке пересечения, звук пропал так же неожиданно, как и возник.
— Свои так себя не ведут, — насторожился Терский, а слухач, хоть убей, ничего больше обнаружить не мог. Не мог, и-всё тут, хотя объект был почти рядом. Два пеленга на карте скрестились в нескольких кабельтовых.
— Атака! — решил комдив. — Изготовить большую серию…
Сигнальщики вздернули на мачту желто-синий треугольный флаг «Есть». Минёры, бросившись к корме, стали выдергивать предохранительные чеки у глубинных бомб. Лейтенант Рудых службу знал, но в голосе его не ощущалось командной уверенности. Кто мог поручиться, что это враг, а не та подводная лодка, которую ждали так долго? Сбросить бомбы легко, но — после взрыва руками не машут.
— Это засада, — пояснил Терский, взглянув на Максима. Ему подчинялись и так, но капитан второго ранга был сторонником дисциплины сознательной. Отмечая невысказанные сомнения лейтенанта, он не только учил его решительности. Как командир поисково-ударной группы, он одновременно принимал на себя всю полноту ответственности.
Чёрные цилиндры плюхались и тонули в кильватерной струе, которая вспучивалась султанами. «Охотники» резво убегали от них, но гидравлические удары, догоняя, с силой лупили по корпусу. И палуба, содрогаясь, била по пяткам. Сильно била, до синяков. На поверхности возникли небольшие масляные пятна и шлейф мелких пузырьков, который отклонялся в сторону берега. Василий Выра, уцепившись за след, тоже бомбил, но безрезультатно, и слабые признаки успеха исчезли, разболтанные волной.
— Терпение, — сказал комдив. — «Чем крепче нервы, тем ближе цель…»
Он приказал поставить буй, и опять всё началось сначала. Час шел за часом, сменялись вахты, «охотники» крутились рядом с ориентиром, поочередно окуная шумопеленгаторы. Мыс Пушка без устали гремел канонадой прибоя. В наушниках у Тетехина шуршало, скрежетало и улюлюкало, а сам он от напряжения косил, будто разглядывая кончик своего массивного носа. Через полсуток Максиму Рудых уже представлялось, что контакта не было вообще. Доклады слухачу на обоих «охотниках» и слабые радужные пятна с пузырьками — всё померещилось и было плодом усталости и воображения. Словно в подтверждение сомнений, Тетехин спросил, с какой скоростью двигается второй катер, хотя тот маневрировал у него перед глазами.
— Тововоно, товарищ командир, — растерянно пожаловался он. — Непонятно. Идет малым ходом, а у меня здесь, — он показал на станцию, — шумы, будто от самого полного.
— Вот и дождались, — вмешался комдив. — Сигнальщик! Семафор лейтенанту Выре: «Малую серию, углублением пятнадцать и двадцать пять, сбросить за корму одновременно с рывком вперед».
Странное усиление звука винтов Терский посчитал хитрой маскировкой подводной лодки, которая, по его мнению, двигалась украдкой под днищем второго «охотника». Эксперимент был рискован. Катер Выры не успел разогнаться, и мощные взрывы вздыбили в непосредственной близости от корпуса. «Охотник» взбрыкнул кормой, но трехслойный деревянный борт его самортизировал, не проломившись. Зато сзади вода лопнула пузырем и забурлила масляным фонтаном. Соляр растекался широкой лужей, укрощая волну, и стали отчетливо видны плавающие предметы. Растревоженная пучина плевалась сжатым воздухом, харкала удушливым хлором из затопленных аккумуляторных ям и вдруг извергла странный предмет, в первый момент принятый за глушеную нерпу. Зацепив отпорным крюком, его кое-как подняли и на палубе разглядели досконально.
В рваных тряпках, промокших и промасленных, угадывалась чужая форма, светлые волосы слиплись колтуном, выкаченные зенки, обострившийся клювом нос, разъятый в гримасе оскал, а на голой груди наколка: коченел, ощерившись, аспидный плезиозавр.
— Поди сюда, Вота!
У Тетехина было нормальное имя — Захар, но в команде, придравшись к особенностям речи, его окрестили Вотой. Слухач пообижался, но привык.
— Чего глядеть…
— Как чего? Твой законный трофей.
— Ну его… — Тетехин отвернулся и вдруг добавил: — Жалко.
— Кого тебе жалко?
Разные на палубе собрались парни. Некоторые давно не получали вестей из дому. Не ходила почта через линию фронта.
— Гляди, какие клыки. Думаешь, тебя бы пощадил?
— Живой — ясно. Фашист и больше ничего…
— Вот видишь?
— А покойника жалко, — стоял на своем Вота. Матросы загудели, потребовав объяснений.
— Верно, остались матерь, жонка, детишки…
— Кто ты после этого есть сам?
— Тововоно, русский…
— Какой, к чёрту, русский?
— Воюю, как все.
— Дак с ним не воевать. Их вешать надо, как бешеных собак.
— Палачей надо, — согласился Тетехин. — Тововоно, накрой этого брезентом. Какой-никакой, а был человеком…
Максиму Рудых надо бы вмешаться, но он не знал как.
— Странная логика, — сказал он, размышляя.
— Почему же? Вполне отражает национальный характер, — возразил Терский.
— «Пусть ярость благородная вскипает, как волна», напомнил Максим.
— «Благородная», пн-те. Это существенно… Командир дивизиона отправил боевое донесение через береговой пост службы наблюдения и связи и вскоре получил приказ следовать в базу. По-видимому, все реальные сроки встречи со своей подводной лодкой уже истекли, и дожидаться её стало бессмысленно.
— Вы здесь командуйте, — сказал Борис Александрович, расписываясь на семафоре. Я буду в вашей каюте… Немного, пн-те, отдохну.
До базы было недалеко, семь с лишним миль, и Максиму вдруг вспомнилось замечание комдива на счет терпения, очень уместное замечание, как, впрочем, и все остальные, которые стали предпосылками одержанной победы. С отдыхом тоже бы следовало потерпеть, пока «охотники» не ошвартовались. Но лейтенант Рудых не решился сказать об этом капитану второго ранга Терскому. Это выглядело бы просто дерзостью.
Глава 8. Виноват Жулик!
Перегрузки опасны везде, а корабль от них может потерять остойчивость. Хотя водоизмещение «Торока» было не таким уж маленьким — 670 тонн, сторожевик заметно осел и закачался под тяжестью проверяющих. На борт прибыли в полном составе штаб и политотдел. По нерушимой традиции раздалась команда: «Корабль к осмотру!» Флагманские специалисты вооружились блокнотами и чистыми носовыми платками для обнаруживания пыли в укромных местах, вроде фланцев трубопроводов. Капитан-лейтенант Выра, оставаясь в каюте, время от времени выслушивал гонцов с оперативной информацией по ходу проверки:
— У боцмана обнаружен сверхнормативный запас сурика. Утаил после ремонта.
— Сколько тебя предупреждали, Осотин? Куркульские замашки брось…
— Как же? — невозмутимо возражал главный боцман. — Сами небось жучите: здесь подкрась, там зашпаклюй. А где краска? Без запасов невозможно никак…
— Тогда сховал бы у себя в «гадюшнике»…
— Как же? Обнаружат беспременно. Держал в обрезе под верстаком, — объяснял Осотин, понимая под «обрезом» отнюдь не оружие, а всего лишь укороченную железную бочку. — Дак кто знал, что они такие дотошные. Сунулись, не глядя, — и по локоть в сурике.
— Что? — ужаснулся Выра. — Командир БЧ-5! Бензину сюда. Срочно.
— К чёрту бензин, — появился в коридоре Нежин в напрочь заляпанной тужурке, и голос помощника начальника штаба не предвещал ничего хорошего. — Дайте семафор. Пусть пришлют запасной китель из моей каюты.
Перед обедом к Выре постучался дежурный по кораблю и доложил почему-то шепотом:
— Товарищ командир!
— Что? Что там ещё?
— Прошу снять пробу!
Сзади застыл кок в белоснежном колпаке с подносом. Он ждал восторга, а Василий Федотович скривился точно перед дохлятиной.
— К старпому! — отмахнулся он.
Командир корабля — тоже человек, и что тут поделаешь, если у него отшибло аппетит. Правда, по сигналу ему всё же пришлось идти в кают-компанию. На «Тороке» обедал сам флагман вместе со своим Жуликом, и вестовой Бирюков не пожалел для Юрия Владиславовича ни мясной тушонки, ни свежей разварной картошки. Меню было выдающимся, а суп едва не выплескивался через край тарелки.
— Товарищ матрос, — обеспокоился «командор». — Вам пальцы не жжет?
— Никак нет. Он не так горячий, — мужественно доложил Бирюков, хотя тарелку донес с трудом.
— Тогда хорошо, — кивнул Юрий Владиславович. — Но вы принесите мне другую тарелку, погорячее. Только на подносе. Да, да. Как бы иначе не пришлось отправлять вас с ожогами в госпиталь.
— Есть принести погорячее, — обиженно отрапортовал вестовой. Он был поражен: «Отказаться от такой порции?»
Результаты смотра ещё не объявлялись, но «командор» был суров и сдержан. Над столом висела тишина, и куски не лезли в горло обедающим. Заместитель командира Тирешкин для общего блага попытался разрядить обстановку. Вытащив из кармана заранее приготовленное печенье, он сложил губы венчиком и ласково зачмокал. Но адмиральский пес не обратил на призыв никакого внимания.
— Жулик, Жулик, возьми! — вкрадчиво умолял Макар Платонович.
Пес снизошел. Зажав печенье лапами, он лениво отгрызал по кусочку.
— Какая воспитанная собака, — восхитился Тирешкин, призывая в свидетели старпома. — Другая бы хапнула на лету.
Лончиц согласился с Макаром Платоновичем, хотя последующие события показали, что ему было бы лучше воздержаться. Дело в том, что любой нормальный пес делит людей на своих и чужих, относясь к последней категории в высшей степени подозрительно. Столь упрощенный подход к человечеству обычно корректируется намордниками, ошейниками или, в крайнем случае, уведомлением