— Может, он только их и видал, — надулся Пекочка. — Говорят, всю войну проелозил на катеришках.
Это было похоже на правду. Артём тоже слышал, что Выра служил в Охране водного района и, скорей всего, далеко в море не ходил, выполняя боевые задачи в непосредственной близости от своих баз.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Две недели Василий Выра и Максим Рудых провели в казармах флотского экипажа. Сдав свои «охотники» другим командирам, они занимались формированием спецкоманд. Поразительная сговорчивость отдела комплектования личного состава, а также широкие жесты прижимистых интендантов, отпускавших новое обмундирование, показывали, что предстоит дело ответственное.
Потом погрузились в теплушки, и эшелон двинулся через Урал, Сибирь, Забайкалье — навстречу солнцу. Рудых и Выра кое о чем догадывались, но, видно, не до конца. На берегу Амурского залива им вручили предписание следовать на Камчатку на транспорте, переоборудовав под жилье грузовые трюма.
Миновали Японское море, проскочили в Охотское проливом Лаперуза и дальше, промеж островов Курильской гряды, вышли в Тихий океан. Через несколько дней пути было приказано сжечь предписание на Камчатку. Это произошло на 180-м меридиане, который совпадает с линией перемены дат. Другими словами, следующий день, повторяясь датой, являлся как бы вчерашним. Тогда и было объявлено, что спецкоманды следуют за новыми боевыми кораблями в Соединенные Штаты Америки.
Глава 1. Ну темнота…
Жарко на сеновале, воздух духовитый, густой. Захар Тетехин, зарывшись в ворох сухой травы, слушал удары со звоном. Стук был долог и неутомим. Похоже, что на дворе отбивали косу. Непонятно только, почему будто не молоток в отцовских руках острит литовку, оттягивая жало, а работает бездушная машина. И под боками жестко. Не может такого быть. Самое худое сено с болотной осоки хотя режет пальцы, всего искровянит, а в стогу будет пружинить.
Тетехин заёрзал, стал шарить, надеясь ухватить ощупью и подбить под себя добрый пук, но из этого ничего не вышло. Тогда он отворил веки, нехотя отворил, с прищуром. Уже и так стало понятно, что он лежит не на повети. Перед ним постылый твиндек, межпалубное пространство грузового трюма, с деревянными нарами у бортов, с рядами тощих дырявых матрацев, из которых сыпались прелые водоросли. Моряки приспособились растирать стебли в труху и смолить в цигарках. Кисеты давно пусты. Прокурились дочиста. Это ещё ладно. Бывает. Обидно, когда гонят с верхней палубы. Дозволяют прошмыгнуть туда-обратно по нужде, и всё. Отоспавшись, зверея от безделья, они сами запросились на вахту. Куда там — пассажирам нельзя. Значит, сиди в трюме тихо и не маячь. Объяснили: транспорт — обычный сухогруз.
Как шли, какой держали курс, кто знает. Железный твиндек падал с разбегу, поднимался вперевалку и обратно вниз. Так сутки за сутками.
От скуки организовали занятия с деревянными палочками: одна вроде вилки, другая как нож. Внушали, как хлебать суп из тарелки, с какой стороны что держать, как мясо резать правой рукой, левой накалывать, а рыбу ножиком нельзя никак. После обеда учили ло́жить прибор в порожнюю посуду накрест. Если не скрестишь, подбросят добавки. Очень интересное правило. Может, кто нарочно пожелает позабыть. Чудно́! И называется «атикетом».
В твиндек по временному трапу, или, проще говоря, по доске с деревянными брусками поперек, которая шла в наклон из дырки в грузовом люке, скатился старшина второй статьи Осотин.
— Майнай барахло, — зычно скомандовал он. — Приехали…
Майнай — это значит сбрасывай. Матрасы, парусиновые ветхие робы, перелатанные пудовые ботинки типа «ГД», или, значит, «грязедавы», — всё списали к рыбам, а сами, не дожидаясь особого распоряжения, натянули ладную форму номер три — синие фланелевки с чёрными брюками.
Транспорт подходил к пустынному причалу. Лишь у дверей портового пакгауза с огромными, как вывеска, буквами: «No smoking!» — торчала фигура в армейском мундире: ноги врозь, будто на физзарядке, рука придерживает карабин, а башка в сизом табачном облаке, как в дымовой завесе. Старший лейтенант Рудых засмеялся, громко прочитал лозунг: «Ноу смокинг!» — и для ясности перевел: «Не курить!» «Вона как нарушает», — подумал Захар. И тут откуда-то вывернулся автомобиль без верха, маленький, как зеленый жучок. За рулем сидел чин тоже в армейском. Так. Держись теперича, влепят за курение на посту. Чин подбежал к часовому и сам стал: ноги в раскоряку, карабин к ноге. А нарушитель, не вынимая сигареты, в машину и за руль. Чудеса! Меняются, значит, без всякого разводящего.
Над этим смеялись все, кто глядел с палубы транспорта, но без одобрения. В том смысле, что дело ваше, а в караульной службе так не годится. Причал по-прежнему пустовал. Хоть бы кто вышел принять швартовы. Не так просто привязать к берегу огромный сухогруз. На причале должны поджидать не одна, а две или даже три группы швартовщиков, а тут не было никого. Старший помощник капитана уже схватил раструб мегафона, который, как известно, концентрирует не только звук, но также и выражения. Но этого не понадобилось, потому что в последний момент примчался пикап, тоже зеленый, размером побольше, чем у караульщиков. Трое рабочих в кепках с блестящими оранжевыми козырьками поймали бросательный конец прямо из кузова, зацепили проводник на буксировочный гак. Машина играючи вытянула швартов на причал, на полной скорости рванула к корме сухогруза, и там операция повторилась в таком же темпе. Через несколько минут всё было закончено, а машина исчезла столь же стремительно, как и появилась на причале.
Захар Тетехин полагал, что пешком здесь вообще не ходят. К борту подкатывали автомобили разных размеров и назначений. Пришла колонна «студебеккеров», но не за грузами, нет. Трюма судна были пустыми. Автотранспорт подали для того, чтобы отвезти наших матросов на встречу с ихним личным составом. Захар тоже поехал. Повезло. В увольнение на берег пустили в аккурат его боевую смену. Он увидел обыкновенные казармы, а на плацу парней в чёрных клешах, фланельках навыпуск с отложными гюйсами. Всё похоже, да только без тельников. И ещё взамен бескозырок что-то вроде поварских колпаков.
Парни обступили наших, хлопали по плечам, кричали по-своему: «рашен», «комрэд», «о’кей» и много чего непонятного. А один стал у Захара башку щупать.
— Чеговоно? — не понял Захар. — Вошей нет.
— Не теряйся, слухач, — догадались ребята. — Проверяет, нет ли у тебя рогов. — И ещё советовали: — Разуйся для ясности, предъяви копыта.
Захар подивился — ну темнота! Может, ещё штаны спустить, чтобы хвоста не искал? Чего с дурака возьмешь? Всё это религиозный дурман, опиум для народа. На машинах раскатывают, а в чертей верят. И смех и грех!
Тут пригнали грузовик с коробками из картона.
— Бир! — загалдели хозяева. — Дринк!
Они мигом распатронили один ящик и стали сосать консервы, похожие на банки со сгущёнкой. Боцман Осотин первый дошурупил, в чем тут дело, и, схватив открывалку на манер птичьего клюва, проткнул жесть. Банка выстрелила фонтаном, пенистым и высоким, как всплеск. И сразу запахло пивом. Вон оно что! Парни смеялись, показывая — первую дырку надо зажать пальцем, а уж сосать из другой. В других ящиках были сигареты в блестящих пачках с верблюдом, странные конфеты — только из резины. Сладкую резинку Захар выплюнул — пустое баловство, а пиво пришлось ему по душе. После третьей банки стал вроде разбираться в ихнем разговоре, не так чтобы до конца, но понять можно. Оглянулся, а в сторонке улыбается матрос. А морда, мать честная, точно якорь-цепь после чёрного кузбасс-лака. Тетехин первый раз увидел такого человека и решил уточнить:
— Негр?
— Иесть, — отвечает. — Нигроу.
Захар обрадовался, понимает почти по-нашему.
— Иди сюда! — И палец согнул для верности в крючок.
Негр понял обратно и стиснул протянутую руку. Тетехин едва не охнул, но вида не показал. Разминая потихоньку в кармане помятые пальцы, он вдруг нащупал запасную звездочку от головного убора.
— Держи вот. На память…
— Оу, сувенир… Вери мач! — обрадовался негр, но другие стали отпихивать его локтями.
Может, намекают, что звездочка не новая и по лучам облупилась красная эмаль? Дак другой у него всё равно нет. А старшина с лычками, оттеснивший негра, назвался Джоном и стал нахально показывать на звездочку побольше, привинченную у Захара к фланелевке с левой стороны. Давай, дескать, и её в «рашен сувенир».
— Накось выкуси, — рассердился Захар. — Сам заслужи.
Спасибо другому парню. Он происходил из чехов и растолковал старшине Джону, что орден это, не сувенир. Тот сказал «иес» и ещё много каких-то слов. В общем Захар догадался — интерес проявляют, за что ему орден. А как объяснить?
Тетехин зажал уши горстями, свел глаза к кончику мощного носа, а языком затарахтел, показывая, вроде как у него в телефонах шумит…
— Иес, — закивали. — Сабмарин…
Потом Тетехин повертел в руках банку «бира». Цельная была банка. И пиво больно хорошее. Жалко ему было пива, но ничего другого не придумал — как шмякнет плашмя об асфальт. И банка сплющилась, рванув, как глубинка за кормой.
Обратно поняли, всё ж таки матросы. Другую банку сунули взамен. Пей на здоровье, «дринк».
Высосал, обернулся — повсюду такой разговор. Боцман Осотин кулаками в небо тычет: «Ду-ду-ду… «Фок-ке-вульф»… Бу-бух!» — и на свою фланельку показывает. А там рядом с медалью ещё два ордена.
«Ну дела! — удивился Захар. — Чего он раньше не носил? Надо будет спросить».
На прощанье Джон протянул ему толстую пачку под названием «герлс». Тетехин сунул её в карман и на обратном пути в кузове грузовика, очень довольный и после пива слегка хмельной, сорвал с пачки обертку и обомлел. На каждой карточке бабы в чем мать родила. Нельзя сказать, чтобы раньше Захар их не видел. Как же, случалось: летом у речки в кустах или ещё у банек на задах деревни. Но те сразу прятались, поднимая истошный визг, будто резали их. А эти, на карточках, ничего — показывали всё, что есть, и ещё улыбались. Захар перебрал все карточки до одной — всё ж таки любопытно, а потом засомневался: может, выкинуть? Боцман Осотин, переняв пачку, сказал: