Ничего не было надежней басовитой сотки-заступницы. Около неё только поворачивайся, чтобы накормить зевластое жерло. Рочин терпеть не мог оставаться зрителем, когда применяли другое оружие. Ему всегда чудилось, что те промахнутся, и заранее била мелкая дрожь. Но братва из одной команды тоже не по уши деревянная. Каждый зенитчик или торпедист понимал: в случае чего рыб кормить всем. Еще хуже было бездействовать, когда отражали атаку вовсе неизвестные парни, которым, может, и задача не по плечу. Полярной ночью в базе вообще запрещали стрелять по самолетам, чтобы не раскрывать огнем места стоянки кораблей. Сторожевик таился у причала. От воды парило, как в бане. Оглашенно лаяли береговые батареи, и метались по небу прожектора. А только у врага не так уж много лопухов. С лопухами было бы проще: «Малой кровью, могучим ударом». Сверху равнодушно, настойчиво зудели моторы. Потом вспыхивали САБы, медленно опускаясь на парашютах. Взрывы раскачивали стенку, горячим шквалом полыхали в лицо. Но корабельные пушки молчали. Не было приказа. Без приказа нельзя.
Ночные бомбёжки, изматывая, стоили десятка прямых поединков. Раз-другой всё обошлось, а восьмого декабря, в двадцать один ноль-ноль, сторожевик вздрогнул от залихватского свиста, осел кормой и тут же вскинул её от крутого удара. Пробив насквозь кубрик нижней команды, фугаска рванула под килем. Аварийная партия быстро завела рейковый шпигованный пластырь, но осколки прошили обшивку и второе дно. Хлестала густая вода с мазутом. Переборки вздувались пузом, ломая расклиненные бревна подпор, слезились и лопались по клепаным швам. Продавило преграду на сто восьмом шпангоуте, затопив кормовой погреб с боезапасом. Еще полчаса шла борьба на новом рубеже, а помощи во время налета ждать не приходилось. Стальные листы опять поползли под напором. Иззябших «духов», иначе говоря — кочегаров, выловили, как рыб, из люков левой машины. Все знали — прорыв воды в следующий отсек поглощает запасы плавучести. Переборка у второго котельного отделения стала последним рубежом. Но как ни подпирай её бревнами, она тоже оказалась хилой, не прочнее других. И тогда поступил немыслимый приказ покинуть сторожевик.
Яков Рочин не ожидал такого исхода. Он не успел затолкать в жерло своей сотки пушечного сала, не защитил консервированной смазкой затвор и механизмы поворота. «Теперь заржавеет», — терзался он, глядя на конвульсивно вздрагивающий корпус. Потом враз оборвало швартовы, и корабль опрокинулся на борт.
В голове не укладывалось, что это конец, что можно потонуть вот так у причала, без единого выстрела. За семь лет сторожевик стал привычным, как родной дом.
От жирной шинели Рочина разило нефтью. Рабочее платье облипло и схватывалось панцирем на ветру. Но Яков не замечал ничего. Тупо смотря на чёрную воду, уже сомкнувшуюся над кораблем, он был вроде погорельца на пепелище…
И вот снова та же стальная «коробочка». Та же верхняя койка в первом кубрике и знакомый до любой заклепки железный угольник — кница, о которую набито столько шишек в прежние годы. Пока Яков путешествовал в спецкоманде и воевал на тральце, старый корабль подняли, отремонтировали, ввели в строй. И должность у Якова прежняя — командир носового орудия. Вот только сотка его уже никакая не заступница. Она теперь вроде игрушки для пальбы в цель. И дни опять тягуче одинаковы, согласно распорядку дня и отрывному календарю.
Десятый год уходил за корму, а службе не было конца. И где-то пропала охота. Говорили, перво-наперво надо передать опыт, что флот не может без кадров, но кто скажет, как дальше жить. Капитан-лейтенант Рудых, видно, не зря объяснял, что наша Земля и та не просто крутится вокруг Солнца, а летит вместе с ним, вертясь по спирали. И человеку скучно топтать свои же следы. По выходе из госпиталя, обрадовавшись как дурак, Рочин сам напросился сюда. И чего нашел? Начальство сплошь новое. Кореш Иван Буланов, хотя он с зенитных автоматов, тоже китель надел. А что Ванька знает про главный калибр? Лейтенант Чеголин туда же — командует. Рыжим вот при всех обозвал.
Тяжко было старшине первой статьи Якову Рочину, а выхода он не находил.
Глава 3. Сказки мне ни к чему
Минул срок возвращения Петра Осотина из командировки, но на «Тороке» не было ни баббита, ни главного боцмана, ни каких-либо известий о нем. Его подождали еще три дня — льготное время, отпущенное на дорожные неурядицы. Дальше полагалось официально донести о случившемся для организации розыска безвестного дезертира. Капитан-лейтенант Выра не хотел такого поворота событий и потому с явным удовлетворением расписался на семафоре, принятом сигнальщиками за час до исхода всех сроков. В тот момент он не задумывался о том, что могло приключиться с боцманом, который, как оказалось, угодил в госпиталь. Главное, Осотин не пропал и, больше того, направил с оказией посылку с чушками белого антифрикционного сплава.
Правда, доктор Роман Мочалов воспринял новость с чрезвычайным сомнением:
— Здоровенный дубина, — объявил он.
— Ежели конкретно рассуждать, выходит, несчастный случай, — предположил Макар Платонович Тирешкин, с некоторым облегчением полагая, что его лично не призовут к ответу за плохое воспитание пострадавшего. — То есть, «ехал к Фоме, а заехал к куме».
— А металл отправил заранее? — спросил механик. — Или потом?
— Да он сам кому хочешь нанесет телесные повреждения, — хмыкнул доктор.
— Точно, — кивнул Виктор Клевцов. — Рукопашному бою «обучал сам.
— Ты? — не поверил Чеголин.
— Полгода был в нашем разведотряде…
— Пусть лечится, — заключил Выра. — И на том спасибо, что не сорвал ремонт.
Настроение у него поднялось. После постановки корабля в док Василий Федотович разрешил культпоход в кино и пошел сам. Демонстрировали фильм, который снимался у всех на глазах. Еще недавно народный артист Бабочкин в форме капитана второго ранга, вживаясь в роль, разгуливал по причалам. Его, конечно, узнавали — живой Чапай, и встречные на полном серьезе отдавали ему честь. Для съемок выделили лучший корабль — лидер «Баку». И картину ставил знаменитый Эйзенштейн, который, можно сказать, вошел в историю на флотской тематике.
И вот на экране титры: «Повесть о Неистовом». Фильм, скорбный и торжественный, был посвящен тем, кто не вернулся. Матрос с торпедированного гибнущего эсминца бросался в море с противотанковой гранатой, чтобы взорвать ею всплывшую вражескую подлодку. Но некоторые зрители реагировали на подвиг как-то несерьезно. Артём Чеголин заметил, как смеялся главный старшина Буланов, ехидничал Рочин, скептически улыбался командир корабля.
Василий Федотович попутно объяснил, что матрос, заменивший актера в прыжке за борт, получил воспаление легких и после долгого лечения в госпитале списан с флота по чистой. Матрос только лишь окунулся, пробыв за бортом не более трех минут, а герой фильма преодолел два-три кабельтова, то есть не менее полукилометра. Неведомо как, ему удалось не закоченеть и метнуть тяжелую гранату. Рубка вражеской субмарины сразу же скрылась в дыму и пламени.
Ну ладно. Киношники малость загнули для эффекта. Это бывает. Динамичный сюжет всё равно держал лейтенанта Чеголина в напряжении. На помощь нашему погибающему эсминцу спешили другие боевые корабли. Им удалось подобрать из воды радиста, который был без сознания и сжимал в иззябшей, задубеневшей руке медную пуговицу от бушлата. В лазарете пуговица эта непроизвольно застучала по табуретке, и другие действующие лица из фильма прислушались. Оказалось, это не судороги умирающего, а морзянка, текст последней радиограммы с координатами боя. Радист погибал, не приходя в сознание, но он исполнил свой долг.
В зрительном зале смеялись. Только Макар Платонович Тирешкин и старший лейтенант медицинской службы Мочалов не находили повода для неприличного веселья. Первый по долгу службы, а второй выругался и сказал, что перед отъездом в Одессу для съемок героического заплыва в теплой черноморской водице киношникам полезно было бы поглядеть, как ведут себя крысы, когда их выкидывают за борт. Уж грызунам-то живучести не занимать.
Это было уже слишком. Циничное сравнение Романа покоробило лейтенанта Чеголина. И вообще придирки показались ему мелочными. Артисты играли замечательно. Какое дело широкому зрителю до подробностей, заметных лишь морякам? Тем более что фильм не был документальным. Фильм обобщал художественно, и капитан третьего ранга Тирешкин после сеанса рекомендовал широко использовать картину для воспитания личного состава на боевых традициях. А старшина первой статьи Рочин при выходе из кинозала высказался коротко, но исчерпывающе. Как в душу плюнул. Чеголин не мог пропустить его ругань мимо ушей, тем более что она была публичной.
— Стыдно так говорить о легендарной эпопее, которая посвящена, вам!
— Мне? Я, между прочим, тонул, а эти только купаются.
— Такой случай вполне мог произойти на другом море.
— Нигде не мог, — решительно возразил Рочин. — Подлодка не танк. Гранатой не подорвешь.
— Повторяю, это как бы легенда!
— Сказки мне ни к чему. Они нужнее в детском саду…
Это был вызов, дерзкий намек и на возраст Чеголина, и на прозвище, пущенное в ход «командором». Как выйти из положения? Наказанием старшину не разубедить, а достойных слов для отповеди не находилось. И Виктор Клевцов тоже не поддержал.
— Видишь ли, Артём. Каждый имел только одну жизнь, и воевали мы без дублеров.
— Но это же кино…
— В том-то и дело. Только кино…
Нелегко снять такой фильм, чтобы зрители позабыли где они находятся, особенно те из них, кто может сравнить сюжет со своим опытом. Иногда это случается, но всё же война на экране, вполне натурально грохочущая взрывами, не ворвется в зал, не поразит никого, подспудно высекая у каждого холодок раздумий о собственном жребии. Зритель переживает всегда за других, понимая, что это «не про него». Как бы ни совершенствовалась кинотехника, она не способна достигнуть эффекта присутствия в бою. Бойцы, сражаясь, не знали, кто из них упадет и кого потом воплотят в бронзе и мраморе. Они шли под огнем потому, чт