— А когда вахту стоять нету мочи и замполит лично прибег, точно, еще не бывало. В самый первый разочек…
Но слово не воробей. Перед глазами у Мочалова маячил всё тот же учебник и в нем строчки чёрным по белому: «В течение острого аппендицита, поздно распознанного и не оперированного вовремя (т. е. первые сутки) может встретиться ряд осложнений… Эти осложнения чрезвычайно опасны и требуют немедленного хирургического вмешательства…» Легко сказать: «требуют». Мочалов всего один раз удалял червеобразный отросток слепой кишки, и то нельзя сказать чтобы самостоятельно — ему ассистировал опытный ординатор. Причем это состоялось на твердой земле, в обособленной операционной с необходимым медицинским оборудованием, при тщательном соблюдении всех правил асептики и антисептики.
— Бирюков! Стерилизовать инструмент. Кают-компанию обработать с карболкой…
Роман надраивал пальцы с мылом и щетками по способу Альфельда. Корабль взбалтывало, и, чтобы не упасть, приходилось то и дело хвататься за умывальник и начинать мытье заново. Упрямо продолжая подготовку, он пытался представить, как действовать скальпелем без опоры. Любой толчок — и последствия необратимы. Даже банальная морская болезнь могла стать орудием убийства, поскольку легкая марлевая повязка на лице не задержит извержений.
— Что ты задумал? — прибежал встревоженный Клевцов. — Надо бы получить «добро» от командира…
— Хватит! Здесь решает медицина.
В халате, с неприкасаемыми руками, доктор наступал на Клевцова, и лицо его, без кровинки, тоже казалось стерильным.
— Нет ли другого выхода?
— Почему нет? — скривился Роман. — Диагноз занести в журнал: широта, долгота, момент — всё как положено — и ждать у моря погоды. Но предупреждаю… — Он покосился на закрытую дверь кают-компании. — Кабы не было поздно. В госпиталях тоже не боги.
Корабль — это корабль, и получить согласие капитана третьего ранга Выры было необходимо, а доктор хотел замкнуть ответственность на себя. Виктор Клевцов в медицинских показаниях не разбирался, но ему требовалось понять, чего здесь больше — уверенности или отчаяния. И еще замполит вспомнил, как застал Леонида Грудина на койке с фотографиями девять на двенадцать, которые в его огромной лапе выглядели на половинный формат.
— Напоследок любочко взглянуть, — объяснил главный старшина.
Клевцов пробовал разубедить, хотя ему было не по себе. Могучий парень, моряк, ветеран войны, вел себя не по-мужски, сентиментально прощаясь с женой, которая на одном фото была в портупее со знаменитым наганом, а на другой держала на коленях ребёнка. Почему искренние человеческие чувства, если смотреть со стороны, кажутся неуместными? Сколько любви и нежности, оказывается, хранил в себе мужиковатый губошлеп Грудин, и старший лейтенант медицинской службы Мочалов давал ему последний шанс остаться в живых, а девяносто девять других шансов, неблагоприятных, брал на свою шею.
— Ладно, — сказал заместитель командира, которому тоже не раз доводилось идти на риск. — На мостик доложу сам. Нужна ли помощь?
— Мой руки. Резиновые перчатки, халат. Будешь подавать инструмент.
Больного привязали к обеденному столу полотенцами. Рыжее от йода операционное поле выделялось среди белья. А палуба по-прежнему клонилась, вздымалась, ухала вниз. Игла с новокаином в решительный миг дернулась в сторону. Шприц выпал и разбился. Мочалов приказал привязать себя к столу плетеным сигнальным линем, тоже прокипяченным в автоклаве. Но зафиксировать руки было невозможно. Держа их согнутыми в локтях, Роман едва не падал на больного, а тот следил за руками с ужасом и надеждой.
«Спокойно! — внушал себе доктор. — Только спокойно!» — и вдруг обнаружил некую закономерность своих движений: сгиб — разгиб, как на утренней физзарядке. «Раз, два — три», — невольно подсчитал он и уложился в ритм. Но главное, в крайних точках Мочалов ощутил паузы. Одна из них, на разгибе, явно была холостой, другую вполне можно использовать. Вот палуба, наклонившись, замерла на мгновение, и этого оказалось достаточным, чтобы вонзить иглу. Новый наклон в ту же сторону, и скальпель уверенно разрезал кожу. Еще крен, пауза, и обнажились мышцы брюшного пресса. Стоило Роману соразмерить действия, расчленив их на короткие целесообразные жесты, как дело пошло.
«Раз, два — три. Раз, два — три», — повторял пре себя Роман. Операция шла в ритме вальса, но счет отвлекал, и тогда он запел:
— «Корабль мой упрямо качает…» Зажимы Кохера! Да нет, не то. Я же показывал, слепая тетеря… «Крутая морская волна…» Крючки! Молодец, теперь правильно… «Поднимет и снова бросает в кипящую бездну она…»
«Понимает ли он, что поет?» — думал Виктор Клевцов, наблюдая за фигурой в белом халате, которая, откидываясь, повисала на прочном лине, снова приникала к больному, чтобы сделать одно-два быстрых и точных движения, и опять отшвыривалась назад.
Мочалов замолчал так же внезапно. Всем остальным: Клевцову, санитару Бирюкову и самому Леониду Грудину — стало страшно.
— Хоть верть-круть, хоть круть-верть, — вздохнул кочегар. — Ать, всё одно в черепочке смерть.
— Заткнись, двужильный! — грубо оборвал Роман. — Терпи, покуда твои «трюма» потрошу…
— Дык я чего? Я ничего, — оправдывался больной, явно успокоенный окриком.
Качаясь над ним, Мочалов глядел в открытую рану. Диагноз его, к сожалению, был точным. Острый абсцесс раздул тонкую оболочку отростка кишки. Она могла лопнуть сама собой или в момент извлечения. Кругом бугрились спайки, и доктор не мог заставить себя прикоснуться к ним скальпелем.
— Зато мы в тельняшках, — сказал Клевцов.
— Что такое? — возмутился Роман, но уже без надрыва. — Запомни, здесь замполитов нет, а ты всего лишь бестолковая медсестра.
— Виноват, исправлюсь…
Мочалов потребовал себе другой скальпель. Отступать было некуда. Он снова запел, хотя ему было совсем не до песен:
— «Я знаю, друзья…» Пинцет!.. «Что не жить мне без моря…» Шёлк! Иглу!.. «Как море мертво без меня…»
Червеобразный нарыв растекся уже в ведре, и Виктора Клевцова затошнило.
— Бирюков! Эвакуировать «дамочку» вон, — распорядился хирург, — ибо субтильна и к медицине питает отвращение. Обратно можешь не приходить, — добавил он Клевцову. — Обойдемся.
Ведро было принайтовлено так, чтобы Роман, в крайнем случае, мог использовать его на манер адмирала Нельсона. Но странное дело. От затянувшейся физзарядки у доктора нестерпимо ломило в пояснице, а о ведре он даже и не вспомнил.
Глава 7. Море целует
Волна вырастала огромная, с наклоненным навстречу козырьком, который, мерцая красно-зелеными бликами от ходовых огней, обрушивался на палубу. Волна шла стеной, подминала шпиль, носовой зенитный автомат и разбивалась о бронированный короб первого орудия. Воздух пополам с брызгами набивался в легкие лейтенанта Чеголина и распирал их так, что не продохнуть. Брызги стали острыми и секли глаза, как песок. Смотреть вперед невозможно, но отвернуться было нельзя. Далеко впереди штормовал флагманский эсминец, а «Торок» неотвратимо отставал, едва выгребая против ветра.
После получения радиосигнала об экстренной съемке с якоря обстановка была простой, а доктор не дал беспокоить заболевшего Выру. Но синоптики ошиблись с прогнозом, и ветер стал упругим, можно потрогать рукой. Чеголин был обязан доложить об этом командиру, дул в раструб переговорной трубы, названивал по телефону, но тот не отвечал. Рассыльный доложил:
— Их не разбудить. Бредят…
Меховая одежда на Чеголине заскафандрилась. Лед налип на бровях, на ресницах. Через равные промежутки времени корпус сторожевика, кряхтя, оседал. Но тяжелее волны на плечи лейтенанта навалилась ответственность. Он стоял, уцепившись за медные обтяжки главного магнитного компаса. Тело задеревенело, только по-прежнему ясно работала голова. Чеголин представил диаграмму динамической остойчивости. Как вместе с углом крена, растут вектора, сопротивляются наклону и пересиливают волну, спрямляя корпус. Но в какой-то момент вектора могли съёжиться и выскочить с обратными знаками. То была критическая точка, достигнув которой корабль переворачивался.
Артём пуще всего боялся упустить что-либо существенное. Всё, что можно, было закреплено. Главный боцман Буланов проверил задрайку люков, иллюминаторов и дверей. Аварийная партия и спасательные средства находились в немедленной готовности.
— Внимательней наблюдать! — на всякий случай скомандовал Артём, но голоса своего не услышал. Ветер срезал звуки, унося их за корму. Сигнальщики отвели рукавицы от глаз. Один из них, улучив момент, вскочил на банкет с мотком плетеного фала и ловко прикрутил Чеголина к тумбе компаса.
— Товарищ лейтенант, целуется море-то? — крикнул он в ухо.
Новый штурман, такой же молоденький, как и Артём, сообщил счислимое место «Торока». Они штормовали в сорока милях к северу от полуострова Рыбачий, медленно удаляясь всё дальше. И здесь ничего нельзя было изменить. В руки вахтенного офицера сунули трубку. Через меховой наушник шапки глухо звучал голос Бебса:
— Попроси Клевцова в старшинскую. Заболел Грудин.
— «Он к доктору должен пойти и сказать. Лекарство тот даст, если болен…»
Инженер-механик шутки не поддержал, и тогда Артём тоже сменил тон:
— Только не посади пары. Ты понимаешь?
— Всё понимаю, старик. В случае чего ногтями будем крутить…
Бесконечно тянулась бессменная вахта, похожая на марафон. Тело Чеголина наливалось тяжестью, обретало невесомость и опять вместе с кораблем ухало вниз. Методично, неотвратимо, настойчиво. На лице намерзала ледяная корка. Коже не хватало тепла, чтобы её растопить. Артём отдирал лед, едва не срывая ногти. Вахта и впрямь напоминала бег на длинные дистанции. Плотный шершавый воздух, царапаясь, раздирал грудь. Его всё равно не хватало. И сойти с этой дистанции нельзя. Только и оставалась надежда на второе дыхание.
Уже давно радисты приняли сигнал об отмене учения и приказ — всем кораблям укрыться на защищенных рейдах. Но для этого «Тороку» требовалось повернуть на обратный ку