— Ещё издевается, — кратко резюмировал минёр, возвратившись в пятую каюту.
— Три к носу, легче проморгаешься, — пошутил Чеголин и попробовал утешить: — Разве курсантом гальюны не драил?
— Не вижу аналогии.
— А со временем всё пойдет на пользу.
— На чужом глазу бельмо не помеха, — обиделся Пекочинский.
— Ну и зря кипятишься. Подумаешь. Сегодня фитильнули тебя, завтра взыскиваешь сам, но уже со знанием дела.
— Поглядим, что будет, когда тебе самому прижмут хвост, — заметил Пекочка и как накаркал.
После выхода из дока на корабле состоялась ревизия всех помещений, и в носовом артиллерийском погребе обнаружили влагу, которая сочилась из дырчатых трубок системы орошения.
— Боезапас принимать нельзя, — грозно сказал Лончиц. — Погреб содержится отвратительно.
Вывод был справедлив, хотя и неожидан для Чеголина. Кому не известно, что температура и влажность воздуха здесь подлежат такому же контролю, как в Эрмитаже. За показаниями приборов следил специальный дозор. Ещё утром лейтенант спускался сюда вместе со старшиной первой статьи Рочиным и росписью в журнале засвидетельствовал полный порядок. Чеголин не понимал, что тут произошло, и пока ему ничего другого не оставалось, как признать критику:
— Виноват!
— Разберусь и накажу! — разносил старпом, обвиняя в безответственности, попустительстве и верхоглядстве. — Что отличает настоящего офицера? — спросил он и сам же ответил: — Последовательность в действиях, которой у вас пока нет!
Обход корабля продолжался, но взбешенный Чеголин, немного поотстав, успел спросить у старшины первой статьи Рочина:
— Кто отвечает за порядок в погребе? Вы или только я?
— Сами же расписались в журнале…
— Вот как? Два наряда вне очереди!
— За что, товарищ лейтенант?
— Полюбуйтесь сами. В погребе прибрать и доложить!
Когда Чеголин догнал свиту старпома, инженер-лейтенант Бестенюк невинно шепнул:
— Чего зря разоряешься? Орошение погребов вовсе не в твоем хозяйстве. Пока нет боезапаса, идет притирка и опробование клапанов.
— Ну?
Разве не обидно выслушать нотацию со всеми нелестными эпитетами, которая, оказывается, была не по адресу? В целях восстановления справедливости Артём немедленно поставил об этом в известность старпома, но отпущения грехов не получил. Наоборот, снова досталось за плохое знание пределов заведования. Только после того Лончиц напустился на зловредного механика:
— А вы чего молчали?
— Перебивать невежливо. Думал, вы сами знаете, кого из нас следует ругать за упущения по службе!
— Вы! — зашелся во гневе Лончиц, сообразив, что ему самому надо бы знать, кто и за что отвечает. — Вы!
Но старпом раздумал объявлять мнение о ехидном командире боевой части пять и взамен пообещал:
— Разберусь и обязательно накажу!
Крутая тропа, вырубленная в грубом плитняке, казалась ступенчатой, но площадки были неровными. Максим Рудых, оступившись, угодил ботинком в белесый ягель, который, мягко просев, обдал ногу промозглой жижей.
— И здесь болото! — возмутился он, вытаптывая! пузыри из обуви. — А ещё говорят, что вода всегда найдет себе гальюн.
— Тундра, уточнил Выра.
— На горном склоне? Где такой сток?
— Везде. Мох впитывает воду, как губка.
— Не тундра, а болото. Пьяное болото торчком.
— Зачем обобщать? — нахмурился Василий Выра
— Мной обругана только природа, — рассмеялся Рудых. — В прямом смысле.
— Привыкнешь… Придем, переобуешься. Носки сдадим Раисе для просушки.
— Плевать. Так подсохнут.
— Слушай такую вещь: что ты имеешь против моей Раисы?
— В общем ничего. Правда, я бы на ней не женился. Но ведь этого, кажется, и не требуется?
— Где же нам учинить «прикладной час»? — спросил Выра.
Прикладной час выражает зависимость наступления прилива от положения Луны, но этот термин имел ещё одно чисто бытовое значение.
— Ордена следует отметить, — согласился Максим. — Давай-ка лучше за столиком в «Капернауме».
До главной базы было недалеко. Прямо с перевала друзья увидели шеренги одинаковых бревенчатых домов. Двухэтажные постройки были выровнены в линии, которые нумеровались совсем как в Ленинграде на Васильевском острове. С горной террасы глядело на гавань каменное здание с широкими окнами. Бетонный трап поднимался по склону к выступающему вперед вестибюлю. Здесь, в Доме флота, помещался ресторан под кодовым названием «Капернаум».
Одинаковые «звездочки» с рубиновой эмалью на серебре по традиции окунали в полные стаканы, которые следовало, чокнувшись, осушить. Выра подавил досаду. Раиса не поймет, почему они пошли для этого в Дом флота, начнутся слезы и злые упреки. Опять заявит, что она человек, а не прачка и вообще нужна Василию только для этого самого. Выражения, конечно, будут другими. Поднабралась у себя в госпитале всяких откровенных слов. Лучше бы она не устраивалась на эту работу, а ехала, как и большинство офицерских семей, в эвакуацию.
Когда Максим Рудых прибыл сюда с Дальнего Востока, Выра первым делом привел его к себе в дом.
— Вот моя хозяйка, Раиса Петровна.
— Можно — просто Раиса, — улыбнулась жена, проворно накрывая на стол. Судя по её настроению, Максим пришелся ко двору. Да и как могло быть иначе? Бренчит на гитаре, поет. Одни брови его чего стоят: взметнулись лихим изломом, всё равно как крылья у чайки. Весь вечер танцевали, много смеялись. Провожая гостя, Раиса наказала ему бывать запросто и вызвалась постирать. Но Максим, став помощником командира на катере Выры, уже не мог сходить на берег вместе с ним. Отдыхать им приходилось по очереди.
— Как твой цыган? — спросила как-то жена.
«Почему вдруг «цыган»?» — удивился Выра, соврав от неожиданности:
— Передавал тебе привет.
— Очень мило с его стороны. Я польщена…
Выра, естественно, умолчал об этом семейном разговоре, но друг, непостижимо как, всё понял сам.
Талонов на обслуживание в «Капернауме» у друзей не было, но они обошлись. Лиловатую жидкость из прихваченной с собой фляжки, смешав с водой, довели до колера мягких сумерек. Впрочем, напиток стал мягким только по цвету и, скверно потеплев, отдавал бензином. Каждый из лейтенантов, будь он один, скорее всего отставил бы свой стакан, едва пригубив. А тут пришлось выцедить, не поперхнувшись, и торопливо зажевать бутербродом с тресковой печёнкой. Консервы из офицерского доппайка, казалось, тоже припахивали бензином. Затем, проткнув кителя над правым нагрудным карманом, они привинтили к сукну лоснящиеся, влажные ордена.
— Недаром рекомендовали не разводить, — поморщился Максим.
— Кто консультировал? Новый комдив?
— А что? Конвой привел нормально. Живы, сидим вот здесь — и по какому поводу!
— Напиваться в бою — это… предательство.
— В таком случае ты соучастник. Зачем дал проспаться и не пустил корреспондента к нему в каюту?
— За кого принимаешь? — обиделся Выра. У него застучало в висках. Откуда-то возник звон, и голова ощущалась чужой, как после легкой контузии. Если бы поведение Терского имело дурные последствия, тогда другое дело. Тогда следователи докапываются до мелочей, и каждый обязан выложить всё. На сей раз всё обстояло наоборот. Только начальник связи флота сердитой депешей обращал внимание на безобразный радиообмен.
— Сам же не обеспечил микрофонной связи, — смеялся на разборе комдив.
— Предпочитаете матюгаться по УКВ?
— Эфир-зефир не морзянка к делу не подошьешь. И главное, надо глядеть в корень. Иначе побьют.
Тактические выводы Терского получили полное одобрение, и наступила пора наградных листов. Лейтенант Выра старался их заполнять объективно. Он и представить себе не мог, что старшина второй статьи Осотин, получив медаль «За отвагу», обидится и попросит списать его в морскую пехоту. Боцман хмуро стоял перед командиром катера, объясняя, что на Рыбачьем повстречал кореша и понял «по евонной груди», где воюют, а где так, ковыряют в носу. Проще всего было бы осадить наглеца, но Выра считал боцмана своей опорой на новом «охотнике». Осадить проще простого, но этим не убедишь.
— Коли так, оставь свою докладную. Ещё побалакаем…
— Чего рассусоливать? — бурчал Петр Осотин, выходя из крохотной каютки. — Всё ясно…
Он заявил это вроде бы про себя, однако же так, чтобы слышал командир катера. И тут Выра вспомнил разговор, которому прежде не придал значения. Перед швартовкой в бухте Озерко боцман заспорил с расчетом носового орудия, утверждая, будто он сбил «фоккер» из пулемета.
— Куда суетесь со своей шомполкой или, попросту, хлопунцом? Скажите спасибо, что целы.
— Кому кланяться? — обиделся старшина комендоров.
— Эх, темнота! Салаги! Будто не знаете, что мы с командиром — с «семерки», которая, всем известно, «неуязвима». А почему? Разъясняю — воюем по песне: «Смелого пуля боится и… самолет… не берет…»
— Лихая самодеятельность, — вмешался вдруг Терский. — Но, пн-те, вредная.
— Как это «вредная»? Очень даже полезная.
— Потому, что вводит в заблуждение.
— Между прочим, товарищ комдив, песню исполняют по радио, — стоял на своем Осотин. — «Славой бессмертной покроем в битвах свои имена. Только отважным героям радость победы дана».
— Так это написано для новобранцев. Чтобы раньше времени не клали в штаны. На фронте сами поймут, что отвага ещё не всё. Для победы ещё надобно умение…
— Точно, товарищ комдив. Вот и я им толкую: «Кто же сбил тогда штурмовик?..»
— Прекрати, Осотин! — вмешался Выра, удерживаясь, чтобы не назвать боцмана «Лешим», хотя не любил прозвища и даже, бывало, за них наказывал.
— Небось сами, товарищ командир, наблюдали, как я срезал фашиста из Де-Ше-Ка?
Боцман и впрямь вел себя по-лешачьи, спрашивая с эдакой ухмылкой и как бы приглашая вместе посмеяться. Шутил бы чёрт с бесом, а водяной с лешим.
— Потрепались, и хватит! — сказал тогда Выра, неожиданно убедившись, что кличка-то прилипла не зря.