Вечером он постучал в каюту командира корабля. Капитан-лейтенант Выра суховато кивнул, прочитал рапорт и удивился;
— Коли так, вы что же, поверили Мыльникову?
— Нет, не поверил.
— Слушай такую вещь. Он заслуживает сурового наказания. На всю катушку. А ты чего просишь?
— На всю катушку накажите меня. А его надо отпустить на побывку к жене.
Василий Федотович задумался, почесал плешь.
— А ведь, пожалуй, уговорил. В этом что-то есть... Кстати, отчет по стрельбе следует озаглавить с индексом «буки». Капитан второго ранга Нежин не возражает. Учебные корабли имеют на это право.
Такой индекс означал, что стрельба приравнивалась к подготовительной и приказ по флоту о её провале вовсе не обязателен.
— Даёте ещё один шанс? Спасибо. Однако приказ по кораблю с принципиальными оценками так же необходим, как и отпуск Мыльникову.
— Вот ты какой? — снова удивился Василий Федотович. — Амнистировать не собирался, но вижу, что настаиваешь не зря. Коли так, хлопочешь, сам его и сочинишь.
Чеголин никогда не предполагал, что будет выпрашивать себе фитиль. В уме ещё можно было заниматься беспощадным самоанализом, но каждое слово на бумаге ударит ещё больнее, потому что будет выведено собственной рукой. Василий Федотович слегка улыбался, но не насмешливо, скорее сочувственно. Подложить соломки в формулировках тоже было нельзя. Командир корабля всё равно бы не допустил этого, да ещё, пожалуй, обвинил в лицемерии.
Поерзав над чистым листом, лейтенант заставил себя вообразить, что пишет не о себе, и дело пошло. Оставалась надежда, что Василий Федотович скажет, что автор перехватил, и сам смягчит в черновике беспощадные выражения, Чеголин писал о том, что стрельба была не подготовлена, хотя это не совсем соответствовало действительности. Но, судя по скорбным результатам, требовалось представить обстановку именно так. В следующем абзаце он утверждал, что личный состав забыл о славных традициях, о которых напоминали звезды, укрепленные на ходовой рубке. На самом деле забыл об этом один Мыльников. Остальные помнили. Иначе они бы так остро не реагировали на провал. Но артиллерийские документы предусматривали всё же неудовлетворительную оценку. Было логично использовать этот принцип и здесь. Далее Чеголину пришлось признать, что итог свидетельствует об отсутствии требовательности со стороны командира боевой части и о низком, уровне воспитательной работы в подразделении. Последняя часть фразы, к сожалению, точно отражала положение дел, а вместо требовательности процветала придирчивость.
Сразу после грозного слова «приказываю» Чеголин поставил свою должность, воинское звание и фамилию, а дальше многоточие на две строки. Второй параграф был короток: «Остальных виновников командиру боевой части наказать своей властью».
Капитан-лейтенант Выра даже губами пришлепывал, как бы читая черновик вслух, а поверх многоточия поставил всего два слова: «объявить выговор». Других замечаний по тексту у него не нашлось, и это задело автора. С одной стороны, он не ожидал, что отделается так легко. Выговор был даже не строгим. Зато тон приказа никак не соответствовал мягкости наказания.
— Мы с тобой, хлопче, не на профсоюзном собрании, где такие дела решают голосованием, — нахмурился Выра, но глаза у него смеялись. Ей-богу, он догадался, на что уповал Артём, обращая внимание на это противоречие. — А вот объяснительную записку можешь не представлять. Вижу, что всё продумал и понял правильно...
На следующий день старший лейтенант Лончиц прочитал приказ в кают-компании всем офицерам.
— Понятно? — строго спросил он, будто сам сочинил всё, от слова до слова.
— Так точно! — не моргнув, ответил Чеголин.
Лейтенанту Пекочинскому приказ не понравился.
— Знакомый тон, — объявил он Артёму. — Помнишь, как он меня раскатал за выход не по форме на подъем флага?
— Приказы не обсуждаются, — смутился Чеголин. Не мог же он признаться в авторстве? Кто бы поверил? Но, с другой стороны, знакомые слова в устах старпома обрели неприятную самостоятельность. Слушать их было обидно, и появилось сомнение — стоило ли заниматься самобичеванием.
— Тебя тоже смешали с дерьмом, а между прочим, о главном виновнике не сказано ни слова, — поддавал жару Пекочка. — Как это понимать? Предвзятость или недомыслие?
— С Мыльниковым разберусь сам!
— Ну, посадишь его на гауптвахту, а приказ подошьют в твое личное дело.
— Как это «подошьют»?
— Очень просто, — зло рассмеялся Пекочинский. — Чтобы всё последующие начальники знали, как я ходил по палубе без штанов или как ты завалил стрельбу вместе с воспитательной работой в подразделении.
«Может, врет? — тоскливо подумал Артём. — У кого бы спросить?»
Чеголин уже раскаивался в содеянном, но также знал, что не станет искать знающих людей. Спрашивать об этом после издания приказа неудобно и унизительно.
— Есть ли у Выры моральное право издавать такие приказы? — рассуждал минёр, благо разговор шел в каюте и без свидетелей. — Взять хотя бы позорную швартовку «Торока» в базе: все, кто видел, смеялись...
Пекочинский лепил одно к одному, выстраивая логическую линию.
— «Чтобы не было шептаний по гальюнам», — повторил он памятные слова капитан-лейтенанта Выры, но тут же вывернул их наизнанку: — А мы не в гальюнах, мы в каюте скажем: это плохой воспитатель и никудышный моряк. И как могли его назначить командиром учебного корабля?
Сочувствие Пекочинского было своеобразным и порядком испортило настроение Артёму. Вскоре приказ, за исключением первого параграфа, объявили и перед строем личного состава. Но через писаря матросы и старшины наверняка были в курсе дел. Все ожидали, когда будет проявлена власть согласно пункту второму. Однако лейтенант Чеголин других виновников не искал, а старшину второй статьи Мыльникова в тот же день снарядил в отпуск в связи с «тяжелой болезнью жены».
— Неплохо придумано, — одобрил Виктор Клевцов. — Теперь будем готовить комсомольское собрание и пригласим на него всех желающих.
После доклада, как водится, задавали вопросы. Первый из них был задан командиру корабля.
— Почему Мыльникову разрешили отпуск?
— Разве не знаете, что у него дома несчастье? Командир боевой части ходатайствовал. Он считает, что у Мыльникова было нервное потрясение.
В дальнем углу кубрика явственно захихикали.
— Потрясение? — удивился Яков Рочин. — Ну и дела...
— Товарищ лейтенант! — поднялся Иван Аникеевич Буланов. — Почему не собрали старшин? Мы помогли бы вам разобраться...
— Вы правы, — ответил Чеголин. — Со старшинами мало советовался. Но чего уж теперь?.. После драки, как известно, локти не кусают.
Кубрик громыхнул, и все уставились на докладчика. Макар Платонович тоже смеялся, довольный тем, что его цитируют.
— Почему не кусают? — поддержал шутку Виктор Клевцов. — Чем же мы сейчас занимаемся?
Активность в прениях была исключительной. Вот когда лейтенант Чеголин впервые услышал многое из того, что было пропущено в историческом журнале. Комендоры, дальномерщики обстоятельно излагали подготовку к огневой задаче, но поступка Мыльникова никто не касался. Только один из старшин высказался в том смысле, что лейтенант Чеголин хотя и строгий, но видит недостатки не там, где они есть. Вообще-то товарищ командир БЧ дело знает, но он ещё молодой, слишком доверчивый и старослужащим давно пора стать для него опорой.
В этот момент Василий Федотович искоса глянул в сторону «доверчивого» артиллериста, и тот покраснел. А помощник начальника политотдела засиял как корабельная медяшка. Пекочинский недоумевал, что Виктора так обрадовало. Чеголин же первый раз не досадовал при упоминании о его несолидном возрасте...
Через две недели на верхней палубе состоялся ещё один разговор, ради которого, собственно, выпускался боевой листок и делались намеки на комсомольском собрании.
— Товарищ лейтенант! Почему вы меня не вызываете?
— Старшина команды доложил, что ваша жена уже поправилась.
— Накажите меня, товарищ лейтенант, — настаивал Мыльников. — Вы же знаете, за что... Проходу не дают с проклятым «нервным потрясением».
— Знаю... Но вы подвели не только меня. Чего ж удивляться, что это не понравилось вашим товарищам?
Если начистоту, варианты ответа опальному артэлектрику Чеголин продумал заранее и носил их в себе, до последнего момента сомневаясь, состоится ли столь достойный финал. И сейчас ему было нелегко сохранить сдержанный тон, никак не выдавая переполнявшего его торжества. Расчет был точен. Хотя какой там расчет? Решение было подсказано тем же боевым листком. В самом деле, стоило применить к Мыльникову меры дисциплинарного устава, как общественное мнение было бы удовлетворено. Кто знает, может быть после того, как утихли страсти, виновник и впрямь попробовал бы хвалиться подлой «предприимчивостью». А тут щеголеватый артэлектрик предстал перед сослуживцами голеньким. Ему не давали проходу, его осуждала вся команда. И Мыльникову не оставалось ничего, кроме как самому выпрашивать себе кару.
Это была правда, но не вся правда. Артём Чеголин теперь знал, что сам, по существу, толкнул подчиненного на неблаговидный поступок. И лейтенант Клевцов не зря напомнил о том, что «шилом моря не нагреешь». Всего четыре слова аккумуляторной емкости. И дальше тоже выходила полная аналогия с электротехникой. Ток в умелых руках дает и тепло, и свет, и движение, но попробуй схватись за оголенный контакт — и неизбежно последует мощный разряд на корпус...
Перед выходом в море главный старшина Буланов, как и в прошлый раз, доложил о полной готовности материальной части и личного состава, а потом попросил разрешения находиться в центральном посту рядом с Мыльниковым.
Но Артём не разрешил. Он был убеждён, что старшина второй статьи Мыльников в жизни не допустит ничего подобного. Капитан-лейтенант Выра тоже имел основания сомневаться в своем управляющем огнем, однако же он только попрос