— Скажите, — решился Выра. — Вам известен не кто Горобцов?
— Как же, — усмехнулся Игорь Вадимович. — Весьма. Честолюбивый молодой человек. Верно, сами уже догадались?
В отель ехали мимо уснувших особняков и коттеджей, мимо собственной дачи президента страны и точно такого же дома, принадлежавшего бандитскому главарю Аль-Капоне. Соседство президента и гангстера считалось местной достопримечательностью, и гордились все жители, как убедительным признаком великой демократии.
Поднявшись к себе на семнадцатый этаж, друзья опять обнаружили кипу журналов с многоцветными лакированными обложками. Всё было одно к одному. Воздух курортного местечка, незаметно сгущаясь, давил на барабанные перепонки, будто его накачивали помпой в скафандр. В такой атмосфере уже не было случайных событий и в каждом пустяке чудился умысел. Они не покупали этих журналов с картинками, где фирменные герлс, доступно улыбаясь с каждой страницы, демонстрировали всё что угодно, даже белье, которое соперничало с платьем короля из андерсеновской сказки. Шёлковые паутинки, как бы сходя на нет, оставляли одну лишь весьма привлекательную натуру и вполне реальную стоимость модного предмета в долларах и центах. Галантерейно-трикотажная реклама обоим была ни к чему. Цены кусались. Раиса Петровна по своему основательному характеру приняла бы за личное оскорбление любой невесомый презент, кроме, разве, чулок. А Максиму вообще не о ком было заботиться. Но откровенные иллюстрации обладали мистической притягательностью. Отказаться от рассматривания было невозможно, хотя от этого вскипала кровь.
— Я больше не могу, — орал Максим, раздирая в клочья мелованную бумагу.
Однако уничтожению журналы не поддавались. Кто-то гостеприимно и безвозмездно заботился о возобновлении наглядной агитации.
— Не смотри, — советовал Выра, хотя и сам, бывало, нарушал зарок.
— Я живой человек.
— Ты, хлопче, скорее карась. Живца видишь, а не крючок.
Оберегаясь от соблазнов, им пришлось выступить с решительным меморандумом перед горничной, которая доставляла мелованную макулатуру. Нота была составлена заранее на двух языках, причем оба текста имели одинаковую силу. Хорошенькая Кэт молвила «о’кей!», и следующим вечером по возвращении из центра подготовки экипажей приятели с облегчением отметили девственную чистоту журнального столика. Зато на камине красовалась кабинетная пепельница художественной работы. На краю зеленоватой чаши, поджав ноги и обхватив колени, сидела купальщица. Загорелая бронза отражалась в полированном цветном стекле, как в бассейне.
— Опять? — возмутился Рудых.
— Брось, Макс. Это тебе не реклама.
И точно. Коммерческий дух не водил резцом ваятеля. Приверженец реализма, он не упустил ни единой подробности.
— Эта обошлась без паутинок, — непримиримо сказал Рудых, нажав на звонок.
— Вон! — скомандовал он горничной, выразительно махнув в сторону пепельницы.
— Ноу! — возразила она. — Ит из пье-дар-рок.
— Пошла ты вместе с такими подарками к мамочкиной матери, — раздельно объявил Максим.
Василий Выра поморщился, и тогда приятелю пришлось дать разъяснение, что его адресок по-иностранному означает «гранд-мадам».
— Ай д-нт андерстенд, — совсем растерялась Кэт, убеждая Выру в том, что языковый барьер не всегда во вред.
Волей-неволей Максиму пришлось обратиться к пантомиме, древней как мир. Брезгливо взяв статуэтку, он хотел отправить её в корзину для бумаг, но поломал. С резким хрустом фигурка откинулась на спину. От неожиданности Рудых обомлел. В прелестной купальщице была заключена скабрезная зажигалка. И горничная уже протягивала ему пачку сигарет «Олд голд». Кэт, по-видимому, находила шутку ужасно забавной.
Выра ещё с курсантских времен знал взрывной характер однокашника, но тут вмешаться не успел. Хохочущая горничная, в момент взлетев, заняла положение антиподов, попутно предъявив на обозрение восхитительные подробности. Максим, размахнувшись, отпечатал звонкое тавро на том месте, где бархатистая кожа оставалась незагорелой. Тоненько пискнув, Кэт с заметным ускорением выскользнула в коридор.
— Соображаешь, что натворил?
— Она издевалась, чёрт подери, — оправдывался Максим, потирая ладонь. — Между прочим, я не из бронзы.
— Карающая десница, похоже, из чугуна.
По-кошачьи помаргивая зеленым глазком, приемник искушал «Серенадой солнечной долины»: «Ю толд ми, ю лав ми...»
— Может, и радио теперь отшлепаешь? — ругался Выра, вспоминая грозные намеки военно-морского атташе. Как бы и в самом деле не пришлось им запеть лазаря, доказывая, что они не верблюды с этикетки сигарет «Кэмел». Здешние обычаи, допуская фривольные фотографии и рисунки, вместе с тем уживались с откровенным фарисейством. Обратиться к незнакомой даме с любым, самым невинным вопросом считалось немыслимым оскорблением.
Утром в номер заявилась другая горничная. Кэт исчезла, так же как до неё исчез бой — рассыльный отеля, как петти-офисер Лью Грум. Максим Рудых маялся в ожидании скандала. А предусмотрительный Выра спрятал до поры проклятый сувенир, решив, что избавиться никогда не поздно, а без статуэтки не оправдаться, если начнут расследовать жалобу пострадавшей горничной.
Катеров всё ещё не выделяли. Ночи одолевали тропической духотой, и днем было не лучше. Максим и Выра не могли больше купаться. «Обрыдло... Об-рыд-дло», — соглашался прибой. Чего хорошего, когда распятый на солнце, оплавленный океан, точно в конвульсиях, накатывал мёртвую зыбь.
Глава 5
Пятница падает на тринадцатое
Радиограмма была получена вдогон на третьи сутки перехода, когда ветер в снастях уже сам выговаривал иностранное слово из метеосводки: «хар-р-рри-кейн-н-н». Слово было известно Выре, прежде всего, как марка британских истребителей-перехватчиков, и ему не верилось, что прежде всего оно означает «ураган». Радиограмма «шторм эдвисори» настойчиво советовала вернуться, хотя несколькими днями ранее прогноз был вполне благоприятным. Тут, хочешь не хочешь, невольно вспомнился переполох по поводу даты подъема советского военно-морского флага на первых трех катерах. Максим Рудых и Василий Выра, стремясь побыстрее окончить формальности, предложили назначить церемонию в ближайшую пятницу, получили в ответ «о’кей», а тем же вечером к ним прибежал встрепанный переводчик:
— Господа, верно, запамятовали — пятница падает на тринадцатое...
— Ну и что? — не понял Максим.
Тут переводчик сообщил подробности, на которые оба приятеля не обращали ровно никакого внимания. В отеле «Коламбус» после двенадцатого этажа шел сразу четырнадцатый и ни один номер не оканчивался на роковое число. Как ни смешно, но здесь этому придавалось значение на самом официальном уровне.
— Свой флаг поднимаем, не ваш, — возразил Максим.
Ясно, ему не хотелось поддерживать дикие суеверия, но Выра видел, что Максиму тоже стало неприятно. Недаром сказано предками: «Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастием, ему принадлежит мир, и он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды...» Это из надписи на кресте, найденном на острове Шпицберген. И правда, надежда нужна всем, и особенно нельзя без неё обойтись, если имеешь дело со стихией. Кому охота, чтобы торжественный обряд омрачился разными сомнениями? Однако дату менять не стали, утешаясь тем, что мир по природе своей материален и, следовательно, удача должна сопутствовать как раз тем, кто не уповает на мистику.
Готовились тщательно. Глубинные бомбы и снаряды из кранцев первых выстрелов убрали глубоко в погреба для повышения остойчивости на качке. Потом заварили на палубах вентиляционные грибки, наглухо герметизировав корпус. Наконец учинили генеральную проверку мореходности, дождавшись шторма при переходе от Флориды в Нью-Йорк. Такая оказалась заварушка, что сопровождающий их группу «систер-шип», то есть однотипный катер, под звездно-полосатым флагом известил семафором, что в такую погоду следовать не может, рекомендует вернуться, и после вежливого отказа возвратился в свою базу. Они же ничего — держались. Маршрут был согласован заранее, а риск не так уж велик. Шли в их территориальных водах, зная, что по первому же радиосигналу, а может быть и без такового, будут приведены в действие мощные средства береговой охраны. Экипажи в случае чего спасут. Не столь из гуманности, а чтобы потом иметь веские основания показать нам шиш вместо боевых противолодочных средств.
Василий Выра не сходил с мостика двое суток, пока не закончился эксперимент длиной тысячу миль. Наутро после швартовки его разбудил грохот.
— По трапу бегом! — дурачился Максим, показывая на распахнутый люк над головой с узкой вертикальной лесенкой, которая позволяла только лазать. Максим никак не мог привыкнуть к каюте без дверей, без иллюминаторов и называл её погребом. Глухие переборки, странность общения, когда сначала видишь ботинки на ступеньках-балясинах и в последнюю очередь лицо посетителя, вполне соответствовали представлению о погребе, если бы не письменный стол с откидной крышкой, превращающей его в обеденный, да три койки: две — этажеркой — покамест пустующие, а с другого борта отдельное ложе для командира катера.
Рудых второпях загремел с трапа, но это был пустяк по сравнению с принесённой им новостью. Москва радиограммой дала «добро» на дальнейший путь.
— Не кажи «гоп», доки не пересигнэшь, — зевнул в ответ Выра.
Мускулы у него гудели, как, телеграфные провода.
— Пока приказано принять продовольствие. Сам знаешь, что дома-с этим не разбежишься...
— Це дило, — оживился Выра.
На бессменной штормовой вахте ему было не до еды, после швартовки — тоже, едва добрался до койки. После отдыха у него разыгрался зверский аппетит, а голодному человеку не рекомендуется оформлять документы на получение продовольствия.
Старший лейтенант выписал полугодовой запас всякой снеди: муку, сахарный песок и кофе в мешках, концентраты, печенье, ящики сливочного масла, консервы в картонных коробках, банки с фруктовыми соками, а сверх того полторы тонны мороженого мяса и двести галлонов молока. Все отпустили без возражений и доставили прямо к причалу на грузовиках. Ну хоть