Рочин подносил патроны с осколочными гранатами, устанавливал ключом дистанционные трубки, заряжал, показывал подскочившей замене, как совмещать стрелки центральной наводки, и ухитрялся выдерживать бешеный темп заградительного огня. Палили сквозь туман, по командам с марса. Подбить самолет не подбили, но напугали. Отвернул, поганец, когда возникла перед ним форменная огневая завеса. Кишка у пилота оказалась тонка.
Потом, на перевязке, медик сказал, что осколок прошел через мякоть навылет. Хотя и больно, но зажило без госпиталя. Тем более что осиротела тогда пушка и, кроме Якова, некому было возглавить новый артиллерийский расчет.
Бой, всегда внезапный и часто с потерями, в войну стал целью и стал смыслом. Годы службы никто не считал, а время неслось подскоком, заменяя неторопливый календарь. В конце апреля, следующей весной, вышли в Мотовский залив к мысу Пикшуев поддерживать наш десант. Нет тяжелее работы, чем стрельба по берегу. Зенитный огонь самый короткий: три-четыре залпа, и уже ясно кто кого. По морской цели можно успеть выпалить по двенадцать — пятнадцать снарядов на орудие. Здесь же без счета. А фугас весит пуд.
К нему полупудовая гильза с порохом. Всё соединено-запрессовано в унитарный патрон, который надо в темпе поднять из погреба и толкнуть в камору. Каждые десять секунд — ревун.
Ненасытная утроба проглотила две тонны боезапаса за восемь минут. Усталая палуба, то приседая под грузом, то с облегчением вскидываясь, швыряла подносчиков к борту. Краска на стволе пошла пузырями, и казалось, пушка тоже вспотела от натуги на морозном ветру. Орудийный расчет Рочина выдерживал темп из чистого упрямства. Второго дыхания тоже перестало хватать, а третьего природой не предусмотрено. Сам старшина ничего не слышал, кроме мерного рыканья, никого не видел, кроме своих орлов. И напрасно не видел. Оглядка в бою нужна не меньше сосредоточенности.
Волна, оглушив Рочина, пресекла дыхание. Лютый холод подхватил его и волок, а в наушниках в аккурат новое целеуказание вместе с приказом подать дистанционные гранаты. И Рочин догадался — воздушный налет. Следовало отрепетовать, то есть повторить команду, но вода горечью и солью хлынула в горло. Телефонный кабель, натянувшись, сдернул наушники вместе с каской. Рочин испугался, что без него братва растеряется, все молодые еще. Они не сумеют совместить, как положено, риски на головке взрывателя и дадут пустой «клевок». Яков допустить такой позор не мог. Рванувшись, он успел поймать в потоке леерную стойку и обсох на весу за бортом. Другой волной его бы смайнало-сбросило, но не было второй. И первая тоже оказалась всплеском. Отхаркнув с руганью злую горечь, простоволосый и мокрый, Рочин вскинул тело, как на турник, и обратно на палубу. Он успел как раз к ревуну — в ход пошел бризантный боезапас.
Ничего не было надежней басовитой сотки-заступницы. Около неё только поворачивайся, чтобы накормить зевластое жерло. Рочин терпеть не мог оставаться зрителем, когда применяли другое оружие. Ему всегда чудилось, что те промахнутся, и заранее била мелкая дрожь. Но братва из одной команды тоже не по уши деревянная. Каждый зенитчик или торпедист понимал: в случае чего рыб кормить всем. Еще хуже было бездействовать, когда отражали атаку вовсе неизвестные парни, которым, может, и задача не по плечу. Полярной ночью в базе вообще запрещали стрелять по самолетам, чтобы не раскрывать огнем места стоянки кораблей. Сторожевик таился у причала. От воды парило, как в бане. Оглашенно лаяли береговые батареи, и метались по небу прожектора. А только у врага не так уж много лопухов. С лопухами было бы проще: «Малой кровью, могучим ударом». Сверху равнодушно, настойчиво зудели моторы. Потом вспыхивали САБы, медленно опускаясь на парашютах. Взрывы раскачивали стенку, горячим шквалом полыхали в лицо. Но корабельные пушки молчали. Не было приказа. Без приказа нельзя.
Ночные бомбёжки, изматывая, стоили десятка прямых поединков. Раз-другой всё обошлось, а восьмого декабря, в двадцать один ноль-ноль, сторожевик вздрогнул от залихватского свиста, осел кормой и тут же вскинул её от крутого удара. Пробив насквозь кубрик нижней команды, фугаска рванула под килем. Аварийная партия быстро завела рейковый шпигованный пластырь, но осколки прошили обшивку и второе дно. Хлестала густая вода с мазутом. Переборки вздувались пузом, ломая расклиненные бревна подпор, слезились и лопались по клепаным швам. Продавило преграду на сто восьмом шпангоуте, затопив кормовой погреб с боезапасом. Еще полчаса шла борьба на новом рубеже, а помощи во время налета ждать не приходилось. Стальные листы опять поползли под напором. Иззябших «духов», иначе говоря — кочегаров, выловили, как рыб, из люков левой машины. Все знали — прорыв воды в следующий отсек поглощает запасы плавучести. Переборка у второго котельного отделения стала последним рубежом. Но как ни подпирай её бревнами, она тоже оказалась хилой, не прочнее других. И тогда поступил немыслимый приказ покинуть сторожевик.
Яков Рочин не ожидал такого исхода. Он не успел затолкать в жерло своей сотки пушечного сала, не защитил консервированной смазкой затвор и механизмы поворота. «Теперь заржавеет», — терзался он, глядя на конвульсивно вздрагивающий корпус. Потом враз оборвало швартовы, и корабль опрокинулся на борт.
В голове не укладывалось, что это конец, что можно потонуть вот так у причала, без единого выстрела. За семь лет сторожевик стал привычным, как родной дом.
От жирной шинели Рочина разило нефтью. Рабочее платье облипло и схватывалось панцирем на ветру. Но Яков не замечал ничего. Тупо смотря на чёрную воду, уже сомкнувшуюся над кораблем, он был вроде погорельца на пепелище...
И вот снова та же стальная «коробочка». Та же верхняя койка в первом кубрике и знакомый до любой заклепки железный угольник — кница, о которую набито столько шишек в прежние годы. Пока Яков путешествовал в спецкоманде и воевал на тральце, старый корабль подняли, отремонтировали, ввели в строй. И должность у Якова прежняя — командир носового орудия. Вот только сотка его уже никакая не заступница. Она теперь вроде игрушки для пальбы в цель. И дни опять тягуче одинаковы, согласно распорядку дня и отрывному календарю.
Десятый год уходил за корму, а службе не было конца. И где-то пропала охота. Говорили, перво-наперво надо передать опыт, что флот не может без кадров, но кто скажет, как дальше жить. Капитан-лейтенант Рудых, видно, не зря объяснял, что наша Земля и та не просто крутится вокруг Солнца, а летит вместе с ним, вертясь по спирали. И человеку скучно топтать свои же следы. По выходе из госпиталя, обрадовавшись как дурак, Рочин сам напросился сюда. И чего нашел? Начальство сплошь новое. Кореш Иван Буланов, хотя он с зенитных автоматов, тоже китель надел. А что Ванька знает про главный калибр? Лейтенант Чеголин туда же — командует. Рыжим вот при всех обозвал.
Тяжко было старшине первой статьи Якову Рочину, а выхода он не находил.
Глава 3
Сказки мне ни к чему
Минул срок возвращения Петра Осотина из командировки, но на «Тороке» не было ни баббита, ни главного боцмана, ни каких-либо известий о нем. Его подождали еще три дня — льготное время, отпущенное на дорожные неурядицы. Дальше полагалось официально донести о случившемся для организации розыска безвестного дезертира. Капитан-лейтенант Выра не хотел такого поворота событий и потому с явным удовлетворением расписался на семафоре, принятом сигнальщиками за час до исхода всех сроков. В тот момент он не задумывался о том, что могло приключиться с боцманом, который, как оказалось, угодил в госпиталь. Главное, Осотин не пропал и, больше того, направил с оказией посылку с чушками белого антифрикционного сплава.
Правда, доктор Роман Мочалов воспринял новость с чрезвычайным сомнением:
— Здоровенный дубина, — объявил он.
— Ежели конкретно рассуждать, выходит, несчастный случай, — предположил Макар Платонович Тирешкин, с некоторым облегчением полагая, что его лично не призовут к ответу за плохое воспитание пострадавшего. — То есть, «ехал к Фоме, а заехал к куме».
— А металл отправил заранее? — спросил механик. — Или потом?
— Да он сам кому хочешь нанесет телесные повреждения, — хмыкнул доктор.
— Точно, — кивнул Виктор Клевцов. — Рукопашному бою «обучал сам.
— Ты? — не поверил Чеголин.
— Полгода был в нашем разведотряде...
— Пусть лечится, — заключил Выра. — И на том спасибо, что не сорвал ремонт.
Настроение у него поднялось. После постановки корабля в док Василий Федотович разрешил культпоход в кино и пошел сам. Демонстрировали фильм, который снимался у всех на глазах. Еще недавно народный артист Бабочкин в форме капитана второго ранга, вживаясь в роль, разгуливал по причалам. Его, конечно, узнавали — живой Чапай, и встречные на полном серьезе отдавали ему честь. Для съемок выделили лучший корабль — лидер «Баку». И картину ставил знаменитый Эйзенштейн, который, можно сказать, вошел в историю на флотской тематике.
И вот на экране титры: «Повесть о Неистовом». Фильм, скорбный и торжественный, был посвящен тем, кто не вернулся. Матрос с торпедированного гибнущего эсминца бросался в море с противотанковой гранатой, чтобы взорвать ею всплывшую вражескую подлодку. Но некоторые зрители реагировали на подвиг как-то несерьезно. Артём Чеголин заметил, как смеялся главный старшина Буланов, ехидничал Рочин, скептически улыбался командир корабля.
Василий Федотович попутно объяснил, что матрос, заменивший актера в прыжке за борт, получил воспаление легких и после долгого лечения в госпитале списан с флота по чистой. Матрос только лишь окунулся, пробыв за бортом не более трех минут, а герой фильма преодолел два-три кабельтова, то есть не менее полукилометра. Неведомо как, ему удалось не закоченеть и метнуть тяжелую гранату. Рубка вражеской субмарины сразу же скрылась в дыму и пламени.
Ну ладно. Киношники малость загнули для эффекта. Это бывает. Динамичный сюжет всё равно держал лейтенанта Чеголина в напряжении. На помощь нашему погибающему эсминцу спешили другие боевые корабли. Им удалось подобрать из воды радиста, который был без сознания и сжимал в иззябшей, задубеневшей руке медную пуговицу от бушлата. В лазарете пуговица эта непроизвольно застучала по табуретке, и другие действующие лица из фильма прислушались. Оказалось, это не судороги умирающего, а морзянка, текст последней радиограммы с координатами боя. Радист погибал, не приходя в сознание, но он исполнил свой долг.