ефону, но тот не отвечал. Рассыльный доложил:
— Их не разбудить. Бредят...
Меховая одежда на Чеголине заскафандрилась. Лед налип на бровях, на ресницах. Через равные промежутки времени корпус сторожевика, кряхтя, оседал. Но тяжелее волны на плечи лейтенанта навалилась ответственность. Он стоял, уцепившись за медные обтяжки главного магнитного компаса. Тело задеревенело, только по-прежнему ясно работала голова. Чеголин представил диаграмму динамической остойчивости. Как вместе с углом крена, растут вектора, сопротивляются наклону и пересиливают волну, спрямляя корпус. Но в какой-то момент вектора могли съёжиться и выскочить с обратными знаками. То была критическая точка, достигнув которой корабль переворачивался.
Артём пуще всего боялся упустить что-либо существенное. Всё, что можно, было закреплено. Главный боцман Буланов проверил задрайку люков, иллюминаторов и дверей. Аварийная партия и спасательные средства находились в немедленной готовности.
— Внимательней наблюдать! — на всякий случай скомандовал Артём, но голоса своего не услышал. Ветер срезал звуки, унося их за корму. Сигнальщики отвели рукавицы от глаз. Один из них, улучив момент, вскочил на банкет с мотком плетеного фала и ловко прикрутил Чеголина к тумбе компаса.
— Товарищ лейтенант, целуется море-то? — крикнул он в ухо.
Новый штурман, такой же молоденький, как и Артём, сообщил счислимое место «Торока». Они штормовали в сорока милях к северу от полуострова Рыбачий, медленно удаляясь всё дальше. И здесь ничего нельзя было изменить. В руки вахтенного офицера сунули трубку. Через меховой наушник шапки глухо звучал голос Бебса:
— Попроси Клевцова в старшинскую. Заболел Грудин.
— «Он к доктору должен пойти и сказать. Лекарство тот даст, если болен...»
Инженер-механик шутки не поддержал, и тогда Артём тоже сменил тон:
— Только не посади пары. Ты понимаешь?
— Всё понимаю, старик. В случае чего ногтями будем крутить...
Бесконечно тянулась бессменная вахта, похожая на марафон. Тело Чеголина наливалось тяжестью, обретало невесомость и опять вместе с кораблем ухало вниз. Методично, неотвратимо, настойчиво. На лице намерзала ледяная корка. Коже не хватало тепла, чтобы её растопить. Артём отдирал лед, едва не срывая ногти. Вахта и впрямь напоминала бег на длинные дистанции. Плотный шершавый воздух, царапаясь, раздирал грудь. Его всё равно не хватало. И сойти с этой дистанции нельзя. Только и оставалась надежда на второе дыхание.
Уже давно радисты приняли сигнал об отмене учения и приказ — всем кораблям укрыться на защищенных рейдах. Но для этого «Тороку» требовалось повернуть на обратный курс. Чеголин понимал — ему с таким маневром не совладать. Артём старался править в разрез волны, чуть больше подставляя ей левую скулу корпуса. Изображая невозмутимость, он смотрел по курсу вперед. Всё равно больше некому было глядеть...
— Слушай такую вещь, — толкнули его в бок. — Корабль вроде бы отяжелел. Как обстановка в носовых отсеках?
— Везде порядок. Вахта на местах, — доложил Чеголин и только потом обрадовался. Даже море в этот момент показалось тише, а с плеч свалился груз, равный водоизмещению сторожевика — шестьсот с лишним тонн. Капитана третьего ранга Выру почему-то больше всех беспокоило состояние дел в первом кубрике. Он послал туда главного боцмана, и тот доложил — там сухо. Флагманский эсминец между тем показал треугольник разноцветных огней. Сверху белый фонарь, слева — зеленый, по другую сторону — красный. Следовательно, он возвращался и, быстро сближаясь с «Тороком», мигал прожектором. Вспышки складывались в слова по азбуке Морзе:
«Ко...ман...ди...ру... Как... се...бя... чув...ству...е... те...»
— Кто натрепался? — нахмурился Выра, полагая, что начальству доложили о его болезни. — Сигнальщик! Пишите: «В командование кораблем вступил. Самочувствие гораздо лучше...»
Потом над этим семафором смеялись, изображая, как капитан первого ранга Нежин, кипя от возмущения, спрашивал у Выры, почему тот не догадался сообщить анализ мочи. Флагмана волновало самочувствие «Торока», а о болезни Выры он не подозревал.
Сумерки постепенно раздвинули границы обзора. Сторожевой корабль карабкался по сивому, косматому морю. Выра забрался на банкет с другой стороны от тумбы магнитного компаса и вместе с Артёмом считал волну, загибая для верности пальцы. А потом собственноручно засунул Чеголину в рот зажженную папиросу.
— Пока погрейся...
Лейтенант и правда продрог, а самому не приходило в голову нарушить инструкцию. В кино или в метро вот так же никто не вспоминает о куреве. Дело заключалось даже не в неожиданном послаблении. Главное, как оно было сделано. Капитан третьего ранга Выра и прежде, бывало, хвалил Артёма, хотя и не часто. Но он никогда ещё не ставил лейтенанта рядом с собой, совсем рядом, в точности, как на этом качающемся возвышении по сторонам главного магнитного компаса.
И считал на пальцах Выра не зря. Присмотревшись, Чеголин заметил, что после крупной волны следовали другие, поменьше. Девятого вала не бывает. Закономерность куда сложней. Её-то и фиксировал командир. После того как. Клевцов доложил о том, что доктор закончил хирургическое вмешательство, Выра предупредил механика, чтобы правая машина находилась в готовности отработать полным ходом назад, и посоветовал Чеголину отвязаться. Тот подчинился, хотя и считал, что в мокрой меховой одежде и русских сапогах плавать нельзя. Здесь не помог бы и надувной спасательный жилет. Однако совет командира оказался не лишним. Это стало ясно Артёму уже после поворота.
После того как «Торок» зарылся в очередной вал, руль положили на борт до отказа. Машины работали «враздрай». Лёжа между двумя кручами, корабль чертил по воде ленивую дугу, будто при замедленной киносъемке. Но капитан третьего ранга Выра недаром примерялся, почти как Яков Рочин, когда тому пришлось расстреливать мину в трале. Сторожевик накрыло, но не самой большой волной. Бурлящий поток, проникнув под брезентовый полог рулевой будки, ожег стужей. Чеголин и старшина рулевых вдвоем удерживали штурвал. Выра не отпускал рукоятей машинного телеграфа. И время тоже почти захлебнулось. Оно не могло тикать в забортной воде, как любые часы. Задерживая дыхание, лейтенант думал не о себе, но только о том, чтобы руль остался в прежнем положении. Потом, когда произвели расчеты, стало ясно, что всего градус отделял крен сторожевика от точки опрокидывания, то есть от невозвратимого маневра «оверкиль».
— Так держать! Вахту заменить. Всем под горячий душ!
«Торок», виляя и рыская на попутной волне, бежал восвояси, и лейтенант Чеголин мог наконец спуститься вниз с чувством исполненного долга.
— Иди, иди, — торопил Выра. — Отдыхай. Пока постою со штурманом.
— Между прочим, я совершенно здоров.
— Коли так, напомню: «В командование вступил» и по обстановке обязан нести службу на мостике.
— Никто вас не отстранял от командования, и потому ваш семафор непонятен. — Чеголин содрогнулся от собственной наглости, в любую минуту ожидая разноса. — Но находиться здесь с температурой — это самоубийство. И зачем? Хуже, чем было, не будет...
Между тем на мостик прибыло подкрепление. Роман Мочалов явился, в чем был. Халат его, в пятнах йода и крови, выглядел очень внушительно, и Выра позволил себя уговорить.
— Только переоденься, хлопче, — посоветовал он Артёму, — разотрись и обязательно внутрь для сугреву. Доктор! Вы меня поняли?
Внизу всё было перевернуто вверх дном. В момент поворота волна сорвала броняшку, привинченную поверх светового люка над кают-компанией и, легко продавив стекла, хлынула вниз. В офицерском коридоре воды было по щиколотку. Виктор Клевцов вылавливал из неё соленые огурцы, смачно хрустел ими. Носовая аварийная партия тоже угощалась невесть откуда взявшимися огурцами.
— А Леонид ожил, — смеялся главный старшина Рочин. — «Ать, приеду, — мечтает, — на побывку домой, а туляки-земляки встречают, как героя, с самогоном и самоваром...»
Чеголина в тепле разморило. За истекшие шесть часов он устал не только физически, но от «спиритус вини» отказался. Как-никак Артёму доверяли корабль, и это обязывало больше любых запретов.
Василий Федотович вновь поднялся наверх при подходе к узкости. Ветер стихал, но семь оставшихся баллов — тоже не сахар, если приказано швартоваться в гавани. На берегу уже стояла санитарная машина из госпиталя. И еще на причале собрались зеваки, надеясь поехидничать, глядя на швартовку. Это так просто и так безопасно хихикать со стороны.
— Иди на полубак, хлопче, — по-домашнему распорядился Выра. — И глядите с Булановым в оба.
Было время Отлива, которое и в шторм, и в штиль здесь всё равно называют «часом кроткой воды». Шпунтовая ребристая стенка гавани возвышалась пятиметровым отвесом, и поданный на неё конец смотрел круто вверх. Швартов придержали, набросив восьмеркой на кнехт. И тут на палубе появились крысы. Баковая команда, отпрянув, глядела, как они карабкались на берег по стальному тросу, скользкому от пушечного сала. Швартов вздрагивал, будто от омерзения, и каждым рывком сбрасывал рыжих канатоходцев в воду. Место их тотчас занимали другие. «Нештатная комиссия по корпусу» в панике покидала корабль, но никому не верилось, что «Торок» свое отплавал.
Артём Чеголин прикидывал, где искать течь, думал о том, что следует немедленно изготовить аварийный материал, струбцины, распорки, цемент, шпигованные пластыри. Он совсем упустил из виду, что пауза на швартовке может обойтись дорого. Яков Рочин дольше его служил на флоте и потому был внимательнее. О криком «Полундра!» он сбил лейтенанта с ног и рядом упал сам. Надраенный втугую крученый перлинь с треском лопнул, хлестнул обрывками, которые вполне могли перешибить пополам.
— Брось, товарищ лейтенант, — сказал Яков Кузьмич, наспех пожав протянутую руку. — Чего там... Давай командуй!
Над гаванью вставало солнце. Заснеженные скалы отливали розовым, а между ними густо голубела, шершавилась вороненой рябью морская вода. Морозный прозрачный воздух щекотал и склеивал ноздри. От запаленного «Торока» шел неповторимый родной дух: смесь разогретого мазута, горячего металла и человеческого жилья.