– По-моему, надо оставить в покое женщину, которая убила человека, потому что он ей опротивел, после того как она с ним переспала, и не только он, но все, с кем она была в постели.
– Ну уж ты хватила через край, – сказал Хосе растроганно, и в голос его просочилась нежность.
– А если женщина говорит мужчине, что он ей противен, когда тот уже одевается, потому что у нее перед глазами все, что он над ней вытворял весь вечер, и она чувствует, что ни мылом, ни щеткой не отодрать его запах…
– Это бывает, королева, – сказал Хосе, теперь уже с некоторым равнодушием, по-прежнему надраивая стекло. – Его вовсе незачем убивать. Просто пошли его куда подальше.
Но женщина все говорила, и быстрые бесцветные слова ее лились взволнованно, без удержу.
– Ну а если женщина говорит, что он ей противен, а он вдруг бросает одеваться и снова к ней, и давай ее целовать, и…
– Да ну! Какой порядочный мужчина сделает такое, – сказал Хосе.
– Ну а если сделает? – сказала женщина с ожесточением. – Ну представь, что сделает!
– Да ну, до этого не дойдет, – сказал Хосе. Он по-прежнему тер одно и то же место на стойке, но разговор явно его интересовал уже меньше.
Женщина стукнула по стеклу костяшками пальцев. Она снова стала уверенной и сказала с пафосом:
– Какой ты дикий, Хосе. Ничего не понимаешь. – Она с силой вцепилась в его рукав: – Нет, ты скажи, эта женщина должна была его убить?
– Да будет тебе, – примирительно, как бы успокаивая ее, сказал Хосе. – Раз ты говоришь – так оно и есть.
– Ведь она же защищалась? – Женщина трясла его за руку.
Наконец Хосе бросил на нее мягкий, потеплевший взгляд.
– Пожалуй, так, – сказал он.
И подмигнул ей понимающе, как бы подыгрывая, – мол, он соучастник какого-то злодейства. Но женщина оставалась серьезной. Лишь выпустила его рукав.
– А ты соврал бы, чтобы спасти женщину, которая сделала такое?
– Ну, это зависит…
– От кого же? – спросила она.
– От женщины, – сказал он.
– А ты представь, что это женщина, которую ты очень любишь. И не чтоб иметь ее, понимаешь, а так, как ты сам говорил, просто любишь.
– Ладно. Пусть будет так, как ты хочешь, королева, – вяло сказал Хосе, которому этот разговор уже порядком надоел.
Он отошел от нее. Посмотрел на часы и увидел, что почти половина седьмого. «Через несколько минут, – подумал он, – ресторан заполнят посетители», – и еще яростнее принялся тереть стекло, поглядывая на улицу. Женщина неподвижно сидела на табурете.
Молча, сосредоточенно, с выражением бесконечной тоски, точно угасающая лампочка, она следила за Хосе. Вдруг, после тягостного молчания, она произнесла кротким, искательным голосом:
– Хосе!..
Он посмотрел на нее с глубокой и печальной нежностью, какая бывает во взгляде быка. Нет, ему не хотелось больше никаких разговоров. Он посмотрел просто так, лишь бы убедиться, что она здесь и ожидает, в общем-то зря, найти в нем защитника.
– Я вот говорю, что завтра уеду, а ты хоть бы что, – сказала женщина.
– Ну… – сказал Хосе. – Но ведь ты не сказала куда.
– А туда, где не нужно спать с мужчинами.
Хосе усмехнулся:
– Ты что, всерьез уезжаешь? – И лицо его вдруг переменилось, точно он наконец понял, что к чему в жизни.
– Это от тебя зависит, – сказала женщина. – Сумеешь соврать про то, когда я пришла, – завтра уеду и покончу с этим навсегда. Идет?
Хосе улыбнулся и согласно кивнул. Женщина наклонилась к нему:
– Если я когда-нибудь вернусь и увижу на этом месте в это же время другую женщину – умру от ревности.
– Если вернешься, привези мне что-нибудь, – сказал Хосе.
– Да, – сказала женщина. – Обещаю, что куплю тебе заводного медвежонка.
Хосе улыбнулся. Провел тряпкой в воздухе между ней и собой, словно протер незримое стекло. Женщина тоже улыбнулась. Теперь ласково и кокетливо. Хосе двинулся к другому краю стойки, на ходу протирая стекло.
– Ну что? – спросил он не оборачиваясь.
– Значит, ты всем, кто бы ни спросил, скажешь, что я пришла без четверти шесть, так?
– А зачем? – спросил Хосе ей в спину.
– Какое тебе дело? – сказала она. – Главное, что ты это сделаешь.
Дверь, скрипя, открылась. Вошел первый посетитель и занял столик в углу. Хосе поспешил к нему, бегло взглянув на часы. Ровно половина седьмого.
– Ладно, королева, будет, как ты хочешь, – сказал он рассеянно. – Я всегда делаю, как ты хочешь.
– Ну что ж, – сказала женщина, – тогда зажарь мне бифштекс.
Хосе открыл холодильник, достал тарелку с мясом, положил его на стол и зажег плиту.
– Я приготовлю тебе отличный бифштекс на прощание.
– Спасибо, Пепильо.
Она задумалась, будто погрузилась в какой-то странный мир, населенный зыбкими, расплывчатыми, неведомыми образами. Она не услышала, как зашипело сырое мясо, брошенное на сковороду с кипящим маслом, не услышала, как оно потрескивало, когда Хосе его переворачивал. Не почувствовала сочного запаха жареного мяса, который медленно распространялся по всему ресторану. Она так и сидела, уйдя в свои мысли, задумавшись глубоко-глубоко, и наконец подняла голову, зажмурилась, будто вернулась к жизни с того света. Увидела, что Хосе стоит у плиты, освещенный весело разгоревшимся пламенем.
– Пепильо!
– Ну что?
– О чем задумался?
– Вот думаю, купишь ли ты мне взаправду заводного медвежонка.
– Конечно, но мне надо знать, сделаешь ли ты на прощание то, о чем я попрошу.
Хосе глянул на нее из-за плиты:
– Сколько повторять одно и то же?! Ты хочешь еще что-нибудь, кроме бифштекса?
– Да, – сказала женщина.
– Чего? – спросил Хосе.
– Хочу еще четверть часа.
Хосе откинулся назад, чтобы посмотреть на часы. Потом взглянул на посетителя, который молча сидел в углу, а затем на мясо, зарумянившееся на сковородке. И лишь тогда сказал:
– Нет, серьезно, я ничего не понимаю, королева.
– Не будь дурачком, Хосе, – сказала женщина. – Запомни, я здесь с половины шестого.
Набо[9]
Набо лежал, сжавшись, на примятой траве. Конская моча словно задубила его кожу. Как сквозь наждак, чувствовал он ею огненное дыхание склонивших к нему морды лошадей, но тела своего не ощущал. Удар подкованного копыта в лоб опрокинул его в душную тягучую дрему, и теперь, кроме этой дремы, не было ничего. В ней витиевато сплелись едкие испарения конюшни и мирное роение насекомых в траве.
Набо попробовал разлепить веки, но вновь ослабил их, успокоился окончательно, вытянулся и замер. Так, неподвижно, он пролежал до самого заката, пока кто-то над ним не произнес:
– Идем, Набо. Хватит спать.
Набо поднял голову и не увидел в конюшне лошадей, хотя ворота были закрыты. Не слышалось их похрапывания, беспокойного топтания на месте, а окликнули его, должно быть, снаружи. Снова раздался голос:
– В самом деле, Набо. Ты давно спишь. Уже три дня.
И тут, с усилием открыв глаза, Набо осознал: «Меня лягнула лошадь, потому я лежу».
Он не знал времени. То ли прошел день, может, два с того момента, как он рухнул на утоптанную траву. Многоцветная картинка жизни его расплылась, будто под влажной губкой, расплылись и те субботние вечера, когда Набо еще ходил на площадь их маленького городка. Забыл даже, надевал ли он тогда белую рубашку и черные брюки. Не помнил он и свою шляпу, настоящую шляпу из зеленой соломы; не помнил, был ли он тогда обут в башмаки.
Набо приходил на площадь вечером, по субботам, и садился в каком-нибудь неприметном месте, но отнюдь не для того, чтобы слушать музыку. Он хотел увидеть того негра. Каждую субботу он смотрел на негра. В очках в черепаховой оправе, тесемками привязанных к ушам, негр стоял за дальним пюпитром и играл на саксофоне. Набо неотрывно смотрел на него, но негр ни разу не заметил парнишку. Во всяком случае, если бы кто-то, прознав, что Набо ходит на площадь посмотреть на негра, спросил его – не теперь, разумеется, теперь он ничего не помнил, а прежде, – заметил ли негр его внимание, Набо ответил бы, что нет. Это было главным его занятием помимо ухода за лошадьми: смотреть на негра.
Но однажды субботним вечером Набо застал на площади вместо негра лишь немой одинокий пюпитр, и забеспокоился. Впрочем, тот факт, что его не убрали совсем, означал, что негра ждут в следующую субботу. Но и через неделю его не было, и пюпитр тоже пропал со сцены.
Перевалившись на бок, Набо наконец увидел человека, который к нему обращался, но не признал его в сумраке конюшни. Тот сидел на дощатом настиле и отбивал на коленях какой-то мотив.
– Меня лягнула лошадь, – произнес Набо, пытаясь рассмотреть человека.
– Лягнула, – подтвердил мужчина. – Но лошадей тут нет, а мы давно ждем тебя в хоре.
Набо тряхнул головой. Он все еще не мог думать, но почувствовал, что раньше видел этого мужчину. Набо не ведал, о каком таком хоре тот говорит, но приглашение его не удивило. Он любил петь и, убирая за лошадьми, всегда напевал придуманные им самим песни, чтобы лошадям не было скучно. Он пел эти песни и немой девочке. Ее не занимал большой мир, она жила в своем собственном, ограниченном четырьмя убогими стенами, и, слушая Набо, безучастно смотрела в одну точку. Набо и прежде не удивился бы приглашению в хор, а сейчас тем более, хотя и не мог взять в толк, о каком хоре идет речь. Мысли выскальзывали, не проясняясь, голова гудела.
– Мне надо знать, где лошади, – сказал Набо.
Мужчина ответил:
– Их нет больше. Нам очень нужен твой голос.
Набо мучительно вслушивался в слова мужчины, но из-за боли в пораженной копытом голове мало что понял. Он уронил голову и забылся.
Две или три субботы Набо приходил на площадь, хотя негра больше не было в оркестре. Может, кто-нибудь и ответил бы, если бы он спросил, куда подевался музыкант. Но он не решался спросить, а просто приходил на концерты, пока другой музыкант с другим саксофоном не занял место нег