Священник повернулся к шкафу. На гвозде, вбитом в дверцу, висели два больших ржавых ключа. Именно такими представляли девочка и ее мать, да и, наверное, когда-то сам священник ключи святого Петра. Он снял их, положил на открытую тетрадь, лежавшую на барьере, и, взглянув на женщину, ткнул пальцем в исписанную страницу.
– Распишитесь вот здесь.
Женщина, зажав портфель под мышкой, стала неумело выводить свое имя. Девочка взяла цветы в руки, подошла, шаркая, к барьеру и внимательно посмотрела на мать.
Падре вздохнул.
– Никогда не пытались вернуть его на правильный путь?
Закончив писать, женщина ответила:
– Он был очень хороший.
Несколько раз переведя взгляд с матери на дочь, падре с жалостью и изумлением убедился в том, что плакать ни та, ни другая не собираются. Тем же неизменно ровным тоном женщина продолжала:
– Я ему говорила, чтобы никогда не крал у людей последнюю еду, и он меня слушался. А раньше, когда он был боксером, его, бывало, так отделают, что по три дня не мог встать с постели.
– Ему все зубы выбили, – добавила девочка.
– Это правда, – подтвердила мать. – Для меня в те времена у каждого куска был привкус ударов, которые получал мой сын в субботние вечера.
– Неисповедимы пути Господни, – вздохнул священник.
Но сказал он это не очень уверенно, отчасти потому, что опыт сделал его немного скептиком, а отчасти из-за жары. Он посоветовал им покрыть чем-нибудь головы, чтобы избежать солнечного удара. Объяснил, позевывая и уже почти засыпая, как найти могилу Карлоса Сентено. На обратном пути, сказал он, им достаточно будет позвонить в дверь и просунуть под нее ключ, а также, если есть возможность, милостыню для церкви. Женщина выслушала его очень внимательно, но поблагодарила без улыбки.
Направляясь к наружной двери, падре увидел, что внутрь глядят какие-то дети, прижавшись к металлической сетке носами. Когда он открыл дверь, дети бросились врассыпную. Обычно в это время на улице не было ни души. Сейчас, однако, там были не только дети. Под миндальными деревьями стояли небольшие группы людей. Падре окинул взглядом улицу, преломленную в призме зноя, и мягким движением снова затворил дверь.
– Подождите минутку, – сказал он, не глядя на женщину.
Дверь в глубине дома открылась, и оттуда вышла его сестра; поверх ночной рубашки она набросила черную кофту, а волосы у нее были теперь распущены и лежали на плечах. Она молча посмотрела на священника.
– Что случилось? – спросил он.
– Люди поняли, – прошептала сестра.
– Лучше им выйти через патио, – произнес падре.
– Да все равно все повысовывались в окна.
Похоже, мать поняла это только теперь. Она вглядывалась в сетку, пытаясь рассмотреть, что происходит на улице. Потом взяла у девочки цветы и пошла к двери. Девочка двинулась за ней следом.
– Подождите, пока солнце опустится, – сказал падре.
– Вы расплавитесь, – добавила, стоя неподвижно в глубине комнаты, его сестра. – Я вам зонтик одолжу.
– Спасибо, – кивнула женщина. – Нам и так хорошо.
Она взяла девочку за руку, и они вышли на улицу.
Однажды[14]
Понедельник выдался не холодным и не жарким; дождь к утру прекратился. Дон Аурелио Эскобар, дантист-самоучка и любитель встать пораньше, открыл кабинет в шесть. Вынул из застекленного шкафа вставную челюсть, посаженную на гипсовую форму, и разложил на столе инструменты от меньшего к большему, аккуратно, будто для выставки. Одет он был в полосатую рубашку без воротничка, застегнутую под шеей позолоченной пуговицей, и брюки с подтяжками. Фигура у дантиста была жесткая и сухощавая, а смотрел он чаще всего невпопад, как смотрят глухие.
Приготовив все нужное, он подкатил бормашину к креслу на пружинах и сел шлифовать челюсть. Работал, казалось, бездумно, но усердно, не переставая жать на педаль машины, даже когда не пользовался бором.
После восьми он разогнулся, поглядел на небо за окном и увидел двух задумчивых стервятников на коньке соседнего дома. Стал работать дальше, предчувствуя, что до обеда снова пойдет дождь. Пронзительный голос сына, мальчика одиннадцати лет, отвлек его от работы.
– Пап!
– Что?
– Алькальд спрашивает, не вытащишь ли ты ему зуб.
– Скажи, меня на месте нет.
Он полировал золотой зуб. Отодвинул на расстояние вытянутой руки, рассмотрел, прищурившись. Из приемной снова донесся голос сына:
– Он говорит, ты на месте, потому что он тебя слышит.
Дантист не отрывался от изучения зуба. И только положив его к остальным готовым, ответил:
– Вот и хорошо.
Снова взялся за бормашину. Из картонной коробки с неготовыми изделиями достал мост на несколько зубов и принялся шлифовать золото.
– Пап!
– Что?
Выражение его лица не менялось.
– Он говорит, если не вытащишь ему зуб, он тебя застрелит.
Неспешно он убрал ногу с педали, очень спокойным движением откатил бормашину от кресла и полностью выдвинул нижний ящик стола. В ящике лежал револьвер.
– Ну, скажи, пусть идет стреляет.
Он развернулся в кресле лицом к двери и положил руку на край ящика. На пороге появился алькальд. Левая щека у него была выбрита, а на правой, вспухшей и больной, топорщилась пятидневная щетина. В тусклых глазах дантист увидел долгие невыносимые ночи. Кончиками пальцев он задвинул ящик и мягко сказал:
– Садитесь.
– Доброе утро! – сказал алькальд.
– Доброе! – ответил дантист.
Пока кипятились инструменты, алькальд откинул голову на спинку кресла, и ему немного полегчало. В нос бил ледяной запах. Кабинет был бедный: деревянное кресло, бормашина с ножным приводом, фаянсовые сосуды в застекленном шкафу. Между креслом и окном полотняная ширма в человеческий рост. Услышав, что дантист подходит, алькальд сжал пятки и открыл рот.
Дон Аурелио Эскобар повернул голову алькальда к свету. Осмотрел больной зуб и осторожно надавил пальцами, приводя челюсть в нужное положение.
– Придется без обезболивания, – сказал он.
– Почему?
– Потому что там абсцесс.
Алькальд посмотрел ему в глаза.
– Ладно, – сказал он и попробовал улыбнуться. Дантист не улыбнулся в ответ.
Он поставил на рабочий стол судок с прокипяченными инструментами и холодными щипцами вытащил их из воды, все так же неспешно. Носком подтянул к креслу плевательницу и отошел к умывальнику. На алькальда он не смотрел. А тот следил за всеми перемещениями дантиста.
Болел нижний зуб мудрости. Дантист расставил ноги и сжал зуб горячими щипцами. Алькальд вцепился в ручки кресла, изо всех сил напряг стопы и ощутил леденящую пустоту в почках, но не испустил ни вздоха. Пока что дантист просто поворачивал запястье. Без злобы, скорее с горькой нежностью он сказал:
– За двадцать покойников с нами расплачиваетесь, лейтенант.
Алькальд почувствовал хруст костей в челюсти, и глаза его наполнились слезами. Но он так и не выдохнул, пока не понял, что зуб вышел. Увидел его сквозь слезы. Зуб казался таким чуждым боли, что алькальд теперь не мог понять пяти своих пыточных ночей. Склонившись над плевательницей, потея и тяжело дыша, он расстегнул китель и стал шарить в кармане брюк в поисках платка. Дантист протянул ему чистую тряпицу.
– Вытрите слезы.
Алькальд вытер. Его била дрожь. Пока дантист мыл руки, он бросил взгляд вверх, увидел местами прохудившийся потолок и пыльную паутину с паучьими яйцами и дохлыми насекомыми. Дантист подошел, вытирая руки. «Дома прилягте, – сказал он, – и полощите рот соленой водой». Алькальд встал, на прощание угрюмо отдал честь и направился к двери, на ходу разминая ноги. Китель застегивать не стал.
– Счет пришлете, – сказал он.
– Вам или муниципалитету?
Алькальд не обернулся. Он закрыл за собой дверь и сказал из-за металлической сетки:
– Один черт.
В нашем городке воров нет[15]
Дамасо вернулся с первыми петухами. Ана, его жена, беременная уже седьмой месяц, сидела, не раздеваясь, на постели и ждала его. Керосиновая лампа начинала гаснуть. Дамасо понял, что жена ждала его всю ночь, не переставала ждать ни на мгновение и даже сейчас, видя перед собой, по-прежнему ждет его. Он успокаивающе кивнул ей, но она не ответила, а испуганно уставилась на узелок из красной материи, который он принес, скривила губы, стараясь не заплакать, и задрожала. В молчаливой ярости Дамасо обеими руками схватил ее за корсаж. От него пахло перегаром.
Ана позволила поднять себя, а потом всей тяжестью упала к нему на грудь, прильнула лицом к его ярко-красной полосатой рубашке и зарыдала. Крепко обхватив мужа, она держала его до тех пор, пока наконец не успокоилась.
– Я сидела и заснула, – всхлипывая, проговорила она, – и вдруг вижу во сне – дверь открылась, и в комнату втолкнули тебя, окровавленного.
Дамасо молча высвободился из объятий жены и посадил ее на кровать, туда, где она сидела до его прихода, потом бросил узелок ей на колени и вышел помочиться. Она развязала тряпку и увидела бильярдные шары, два белых и красный, потерявшие блеск, с щербинками от ударов.
Когда Дамасо вернулся, она удивленно их рассматривала.
– Зачем они? – спросила она.
Он пожал плечами:
– Чтобы играть в бильярд.
Дамасо снова завязал шары в красную тряпку и вместе с самодельной отмычкой, карманным фонариком и ножом спрятал их на дно сундука. Ана легла, не раздеваясь, лицом к стене. Дамасо снял только брюки. Вытянувшись на постели, он курил в темноте и пытался уловить в предрассветных шорохах хоть какие-нибудь отзвуки того, что он совершил. Вдруг он сообразил, что жена не спит.
– О чем ты думаешь?
– Ни о чем, – ответила она.
От злости его голос стал еще глубже и ниже обычного. Дамасо затянулся в последний раз и загасил окурок о земляной пол.
– Другого ничего не было, – вздохнул он. – Зря проболтался целый час.