ин из нас больше не мог держать их под контролем.
– Хорошо, – сказал он. – Мне нужно еще полчаса, чтобы кое-что здесь доделать, а потом я приду.
– Я оставлю для тебя свет на крыльце.
Я улыбнулась и, вне себя от счастья, перекинула сумочку через плечо, поцеловала его в щеку и вышла.
Глава 14. Дин. Нью-Йорк, 1986
– Вы сегодня рано, – заметила Кэролайн. Обычно я начинал прием с десяти и проводил сеансы допоздна.
Я постучал по открытому файлу, лежавшему на моем столе.
– Хотел подготовиться к сеансу с юным Эбботтом.
– Он сегодня?
– Да. Через пятнадцать минут.
Она чуть помедлила в дверях, потом сделала несколько шагов в мой кабинет, осмотрела диван, книжный шкаф, напольные часы. Она поджала губы, и я почувствовал, что она чем-то недовольна.
– Я хотела бы увидеть вас в моем кабинете, когда у вас будет возможность, – сказала она. – Мне нужно кое-что с вами обсудить.
Все во мне задрожало.
– Да, конечно.
Она вновь оглядела кабинет, словно мысленно его переделывая, и я вдруг испугался, что она узнала о моем преступлении и теперь уволит меня или, того хуже, привлечет к уголовной ответственности. Она больше ничего не сказала, развернулась и вышла.
В то утро я едва мог сосредоточиться. Не знаю, заметили ли мои пациенты, насколько я рассеян, но в какой-то момент мне пришлось извиниться, выйти из кабинета, закрыться в туалете и сделать несколько глубоких вдохов, чтобы прийти в себя. Но когда я вернулся в свое кресло и мой пациент продолжил говорить о своем покойном брате, я оцепенел от ужаса при мысли, что мои отношения с Мелани были обнаружены.
Господи, о чем я думал, связываясь с пациенткой? Это было бессовестное злоупотребление властью, и я знал, что это неправильно, – конечно, знал, – но я был слаб, одинок и сломлен после смерти тети Линн. Я должен был немедленно позвонить Джону Мэтьюзу и записаться к нему на сеанс. Я должен был следовать соответствующим протоколам. Но я этого не сделал. И вот что вышло.
В обед я попрощался с последним за утро пациентом и собрался с силами, чтобы подняться наверх и встретиться лицом к лицу с Кэролайн.
– Заходите. Присаживайтесь, – сказала Кэролайн, не отрываясь от своих записей, и нетерпеливо махнула рукой, будто я нарушил ход ее мыслей и ей нужно было, чтобы я молчал, пока она не закончит.
Я сел. Она продолжала заниматься своими делами, не обращая на меня внимания. Затем она отложила ручку, закрыла папку, сложила руки вместе и посмотрела через большой стол прямо на меня.
– Вчера вечером, – сказала она, – я была в Линкольн-центре, и меня представили человеку, который попросил меня об одолжении.
Я тихо вздохнул. Из-за этого она меня вызвала? Или таким способом она пыталась подступиться к неловкой теме?
– Об одолжении? – повторил я.
– Да. – Она поднялась, обошла стол и оперлась на него прямо передо мной, так что я вынужден был смотреть на нее снизу вверх. Кэролин, безусловно, обладала талантом отстаивать свою профессиональную власть владелицы практики и никому не давать спуска.
– Так вышло, что этот человек – Оскар Гамильтон, – сказала она.
Я почувствовал, как мои плечи слегка расслабились, потому что все, что было связано с Оскаром Гамильтоном, одним из богатейших бизнес-магнатов Нью-Йорка, не могло иметь ничего общего со мной и моей неосмотрительностью.
– Оказалось, что одна из его дочерей учится на режиссера в Тише[4] и снимает документальный фильм о том, как люди справляются с горем после потери любимого человека.
Я поерзал на стуле, ожидая, пока Кэролайн объяснит, какое отношение все это имеет ко мне.
– Мистер Гамильтон спросил, может ли его дочь приехать сюда, чтобы взять интервью у психотерапевта, который прольет свет на психологию горя, и, поскольку это было темой вашей замечательной диссертации, я подумала, что вы идеально ей подойдете. – Кэролайн вновь села за стол. – Кроме того, у вас приятная внешность. Вы будете хорошо смотреться на экране.
Я неловко засмеялся и опустил глаза.
– Даже не знаю.
– Вы слишком скромны, Дин. Может быть, как раз в этом секрет вашей привлекательности. – Какое-то время она изучала мое лицо. – Как бы то ни было, я только что говорила по телефону с дочерью Оскара – ее зовут Оливия, – и она хотела бы прийти завтра днем. Она сказала, что это займет час, может быть два, так что я уже попросила Джейн перенести ваши дневные сеансы.
Я немного отстранился.
– Понимаю. Так, значит, меня ждет дебют в кино? – Я старался говорить любезно, хотя мне было не очень приятно, что она не спросила сначала у меня.
– Вы будете великолепны, – сказала она. – Я очень это ценю. – Она взяла ручку, давая понять, что хочет вернуться к работе. Я встал, вернулся в свой кабинет и с облегчением рухнул в кресло.
Когда я пришел к Мелани тем вечером, было уже темно. Я задержался на работе, чтобы закончить длинные подробные записи о юноше, который врывался в дома соседей, чтобы шпионить за ними, пока они спали. Когда его наконец поймал с поличным домовладелец, который встал ночью, чтобы перекусить, парень запустил в него большим разделочным ножом.
Я пока не был готов делать выводы. Мне нужно было больше сеансов с ним, потому что он не собирался говорить ни о том, что произошло, ни о том, что он чувствует по этому поводу. Это было все равно что пытаться выжать воду из камня.
Пустую парковку за конторой страхового брокера слабо подсвечивал единственный фонарь, мерцавший и потрескивавший, но ступеньки снаружи здания, ведущие к квартире Мелани на втором этаже, были хорошо освещены. Я поднялся по длинной лестнице и легонько постучал в оконное стекло. Мелани долго не отвечала, а когда наконец открыла, лицо у нее было кислое.
– Ты опоздал, – сказала она.
У меня совсем испортилось настроение, потому что день выдался тяжелый – сначала стресс, вызванный страхом увольнения, а потом трудный дневной сеанс, во время которого меня обзывал последними словами пациент, не умевший контролировать гнев.
– Прости. Я должен был написать отчет, который нужно сдать завтра.
– Мог бы и позвонить. – Она отвернулась, но оставила дверь открытой, чтобы я мог войти. – Я приготовила ужин, но теперь курица сухая, а брокколи размякла. Все испорчено.
Я закрыл за собой дверь и заметил белую скатерть, свечи и бутылку вина, хотя она знала, что я не пью.
– Я не знал, что ты планировала что-то особенное.
Обычно она работала над своей диссертацией и не возражала, если я опаздывал.
Она вынула из духовки сковороду с двумя куриными грудками, положила их на тарелки вместе с овощами и рисом. С грохотом поставила обе тарелки на стол, вылила остатки вина в свой бокал и швырнула бутылку в мусорное ведро.
– Ну давай уже, садись. – Она протащила свой стул по полу, плюхнулась на него, взяла вилку и нож и принялась сердито резать мясо. – И не вини меня, если на вкус будет как резина.
– Уверен, что это очень вкусно, – ответил я, садясь напротив. Мы ели молча, пока я не попытался уладить ситуацию. – Просто чудо, Мелани. Ты, наверное, потратила много времени.
– Очевидно.
Курица и правда была жесткой и сухой, но я старался не подавать вида.
– Но ты сердишься на меня.
– Вовсе нет. – Избегая смотреть на меня, она залпом осушила полбокала.
– Хочешь поговорить об этом?
– Не очень.
– Почему?
Она бросила столовые приборы на тарелку.
– Ладно. Я скажу тебе, почему злюсь. Сегодня я закончила писать диссертацию и поэтому хотела, чтобы этот ужин был особенным.
Я тоже отложил вилку и внимательно посмотрел на Мелани.
– Это же прекрасно. Поздравляю.
Проигнорировав мои слова, она продолжила есть.
– Лучше даже не пытайся.
– Не пытаться что? Сказать тебе, как я за тебя рад? А я правда рад.
– Был бы ты рад, пришел бы вовремя.
Я старался быть терпеливым и понимающим.
– Я не знал, что ты закончила сегодня. Я даже понятия не имел, что ты близка к завершению.
– В том-то и дело! Ты должен был знать.
Это был не первый раз, когда Мелани злилась на то, что я не заметил или не понял того, что, по ее мнению, должен был заметить и понять. Обычно я помогал ей справиться со злостью с помощью терапевтических приемов, но в тот вечер я был слишком вымотан и не хотел быть ее доктором. Я просто хотел поужинать.
– Я не умею читать мысли, – ответил я и тут же пожалел об этом, потому что еще в детстве выучил, что лучше не возражать. Я знал, куда это может привести.
Она подняла на меня взгляд, в нем читалось пронзительное презрение.
– Что, прости?
Ну вот.
Я изо всех сил старался говорить успокаивающим, ласковым тоном.
– Я не могу знать, о чем ты думаешь, пока ты мне не скажешь.
– Раньше ты знал, – ответила она. – Ты знал все, даже то, чего я сама о себе не знала. Ты задавал мне вопросы и вытягивал это все из меня.
– Если ты имеешь в виду разговоры в моем кабинете, то это было несколько другое.
– Почему? Мы говорили так же, как говорим сейчас.
– Да, но я вел себя как твой психотерапевт, – попытался объяснить я. – Когда я провожу с тобой время вне работы, я не хочу прилагать столько усилий, чтобы… вытянуть что-то из тебя.
Она горько усмехнулась.
– Что ты хочешь сказать? Что я многого от тебя требую? Так, что ли? – Она допила остатки вина, и мне вдруг стал противен ее пьяный, мутный взгляд. Он был мне слишком знаком.
– Я не об этом, – сказал я, пытаясь найти способ вытащить ее из бездны. Но она не дала мне шанса. Она выскочила из-за стола и скрылась в спальне, захлопнув за собой дверь.
Усталый и расстроенный, я потер виски и заставил себя встать и тихонько постучать в ее дверь.
– Убирайся к черту! – крикнула она. – Я не хочу с тобой разговаривать!
Я стоял у ее двери и думал о том, сколько раз она слушала, как ее мать ссорится со своими бойфрендами. Я хотел бы, чтобы у Мелани был другой пример, на основе которого она могла бы строить свое поведение. Жаль, что ей не довелось узнать деда-летчика. Останься он в живых, какой сейчас была бы ее жизнь?