ашенные губы, которые она то и дело облизывала, да синие глаза, эти бессмертные озера, были влажные и вдруг наполнились непролитыми слезами. Она подвигала плечом в слабой попытке высвободиться, и я отнял руку. Впервые после нашей новой встречи я как следует рассмотрел ее лицо и ощутил глубокую победную радость от того, что это дорогое лицо, в сущности, не изменилось, и от того, что она старая, а я все равно ее люблю.
И еще в ее лице, хоть оно было и встревоженным и печальным, я увидел что-то от ее юношеской живости. Я узнал — и только тут понял, как прочно успел забыть, — форму ее губ, которые помада только портила. Я коснулся этих знакомых губ коротким, легким поцелуем, как мы целовались когда-то; и в ее спокойном, пассивном приятии этого поцелуя было понимание, само по себе служившее ответом. Она сказала:
— Я так изменилась, я теперь другой человек, в твоем письме столько доброты, но так быть не может — ты любишь нашу молодость, но это не я.
— Это ты. Я узнал тебя в поцелуе. — И это была правда. Поцелуй преобразил ее, как принцессу в сказке. Я вспомнил ощущение, вкус ее губ, их трепет; и начисто пропали вся скованность, сознание, что, мне никогда ее не обнять, которое мучило меня тогда в церкви. Теперь наши тела внезапно зазвенели в одном и том же ключе, послушные одной и той же силе. Когда я это почувствовал, мне захотелось кричать от радости, но я сохранил спокойный тон — я хотел лаской вызвать ее на разговор, не хотел вспугнуть ее. — Хартли, ведь это чудо, я ушел из театра, я приехал сюда в поисках одиночества — и нашел тебя. Я и ехал сюда за тобой, теперь я это понял.
— Но ты же не знал, что я здесь…
— Конечно, но я тебя искал, всегда искал. Она сказала:
— Так не может быть, — и подняла руку, словно заслоняя лицо. Потом опустила руку на стол, и я твердо прикрыл ее ладонью. — Чарльз, послушай, я должна с тобой поговорить, времени очень мало. — Тыльной стороной другой руки она прикоснулась к глазам, и непролитые слезы перелились через край. Потом она добавила: — Ох, Чарльз, милый ты мой, — и склонив голову, подалась ко мне движением покорной собаки.
Я погладил сухие, ломкие волосы, осторожно отцепил повисшую заколку и положил в карман.
— Теперь ты останешься со мной навсегда, Хартли. Она подняла голову, опять утерла глаза, на этот раз рукавом зеленого летнего пальто, надетого поверх желтого платья, которое я уже на ней видел.
— Хартли, сними пальто, я хочу тебя видеть, трогать тебя. Сними.
— Нет, здесь холодно.
Я потянул пальто, и она сняла его. Была в этих движениях острая прелесть, словно то был всего лишь невинный духовный символ раздевания женщины, игра, в которую могли бы играть ангелы, не до конца ее понимая. Я тронул ее груди там, где они тепло и крепко прижимались к материи желтого, с круглым вырезом платья. Меня бесконечно радовало в ней полное отсутствие кокетства. С этим я столкнулся впервые. Пудра — небрежная привычка, платье неряшливое, первое попавшееся. Только ненакрашенные губы я воспринял как дань себе. Женщина, давно переставшая следить за своей внешностью, не может сразу приобрести нарядный и ухоженный вид. Меня бесконечно радовало, что Хартли и такая для меня привлекательна. Я чувствовал себя гордым, властным, успокоенным, словно избавился от долгих лет страха. И думал, я накуплю ей таких чудесных платьев, не слишком нарядных, не ярких, а именно таких, какие ей нужны. Я буду о ней заботиться.
— Чарльз, я должна тебе поскорее кое-что сказать, я для этого и пришла после твоего письма, пока он не вернулся…
— А он где?
— В столярке.
— Где-где?
— На столярных курсах. Они, собственно, строят там лодки, но занимаются и столярной работой, лодки он, по-моему, никогда не построит. На этой неделе, например, они делают полки. Все другие дни он вечером дома, вот мне и пришлось прийти сегодня же. Они кончают поздно, после работы, наверно, еще пьют пиво.
— Не хочу я о нем говорить, — сказал я. И подумал, будь у меня машина, я, если б умел править, увез бы ее сейчас же, сию же минуту.
— Чарльз, прошу тебя, послушай. Я пришла к тебе не так, как ты думаешь, не так, как ты просил в письме, это невозможно. Я просто пришла, чтобы кое-что тебе сказать и… ах, Чарльз, до чего же это странно — видеть тебя. Я думала, этого никогда не будет, немыслимо это, чтобы мы опять были вместе. Я представить себе не могла, что когда-нибудь опять увижу тебя и потрогаю, это как сон.
— Так-то лучше. Но это не сон. Твоя жизнь без меня — вот что было сном. А теперь ты просыпаешься от сна, от кошмара. Ах, почему ты меня покинула, как ты могла, я чуть не умер от горя…
— Сейчас нельзя об этом говорить…
— Нет, можно. Я хочу говорить о прошлом, хочу, чтобы мы вместе все вспомнили, все поняли, все заново пережили, утвердились как единое существо, которое никогда и не должно было разделиться. Почему ты меня покинула, Хартли, почему ты сбежала?
— Я не знаю, не могу вспомнить.
— Должна вспомнить. Это как загадка. Ты должна вспомнить.
— Не могу, не могу.
— Хартли, постарайся. Ты сказала тогда, что я не буду тебе верен. Это и была причина? Не может быть, чтобы ты это думала, ты же знала, как я тебя любил!
— Ты уехал в Лондон.
— Да, но это было нужно. Я не от тебя уехал, я все время думал о тебе, ты это знаешь, я тебе писал каждый день. Или появился кто-то другой? — Как ни странно, эта ужасная догадка только сейчас пришла мне в голову.
— Нет.
— Хартли, ты его тогда знала? Ты знала его до того, как ушла от меня?
— Я не помню.
— Не можешь не помнить!
— Пожалуйста, перестань, пожалуйста.
Услышав, как она произнесла эти слова — как-то машинально, почти инстинктивно-уклончиво, — слова, так похожие на те, что я совсем недавно подслушал, — я чуть не закричал от боли и ярости и от какой-то жгучей жалости к ней.
— Ты его тогда знала?
— Это не важно.
— Нет, важно, каждая мелочь важна, каждую мелочь нужно разыскать, подобрать, искупить, надо заново прожить прошлое, прояснить его, очистить, мы наконец друг друга спасти, исцелить друг друга, неужели ты не понимаешь…
— Я тогда не знала его, он был вроде как женихом одной моей двоюродной сестры, Эдны, помнишь? Нет, конечно, где там, а потом она его отставила, и мне было его жалко…
— Но где ты с ним познакомилась? Это было уже после того, как ты сбежала?
— Да, я поехала к моей тетушке в Сток-он-Трент, там и Эдна жила. Когда мы были с тобой, я его не знала. Не в этом было дело, и вообще ни в чем, я не хотела, чтобы ты стал актером, ничего такого не было, пожалуйста, перестань.
— Да успокойся же, Хартли, и отвечай на мои вопросы. Я на тебя не сержусь, а все это очень даже важно. Ты не хотела, чтобы я стал актером? Но ты этого никогда не говорила.
— Говорила. Я хотела, чтобы ты поступил в университет.
— Но, Хартли, не может быть, чтобы только из-за этого.
— Никакого «только» не было, ох, не расстраивай ты меня, слишком уж мы были как брат с сестрой, и ты все командовал, я и решила, что не хочу. — Опять брызнули слезы. — У тебя платок есть?
Я достал ей чистое посудное полотенце, и она устало вытерла глаза, лицо, шею. На груди у нее на тесном лифе желтого платья не хватало одной пуговицы. Я готов был облапить ее и разорвать на ней платье.
Я снова сел.
— Хартли, если у тебя были сомнения, почему ты молчала? Мы вместе могли бы придумать какой-то выход. Так ужасно, что ты ушла без единого слова, просто грешно.
— Прости, прости, я только так и могла уйти, иначе было нельзя, это было нелегко. Ой, как мне холодно. Я лучше надену пальто. — Она надела пальто, запахнулась и подняла воротник.
— Как это могло случиться, не может быть, чтобы ты просто решила, было что-то еще, что ты утаила от меня. Помнишь тот день…
— Чарльз, сейчас некогда, и, право же, я не помню. Столько времени прошло, целая жизнь.
— А мне кажется, это было вчера. Я с тех пор так с этим и живу, вспоминаю каждую мелочь снова и снова и все спрашиваю себя, где же получилась осечка, и что с тобой сталось, и куда ты пропала. Не было, кажется, дня, чтобы я не гадал, где ты. И все это время я был один, хранил свою свободу, ради тебя. Это было вчера, Хартли, только тогда я и жил по-настоящему.
— Один. Как грустно.
Я не сразу понял, что это не издевка. Один? В каком-то смысле — да. Судя по ее тону, она никогда ничего не пыталась вообразить, ни о чем не задумывалась.
— Ты говоришь, что решила, что не хочешь идти за меня замуж. Но это не объяснение, я хочу знать…
— Ох, довольно. Ну просто так получилось. Если б я достаточно тебя любила, я бы за тебя вышла, если б ты достаточно меня любил, ты бы на мне женился. Никаких особых причин нет.
— Ты говоришь, я мало тебя любил, с ума сойти можно! Я тебя любил до предела и сейчас люблю, я сделал все, что мог, я не сбежал, не женился на другой, это ты виновата, я с ума сойду, если ты…
— Нельзя нам говорить об этих вещах, мы только… ну, барахтаемся, да теперь это и не имеет значения. Постой, я же должна тебе кое-что сказать, а ты не слушаешь…
Я подумал, надо держать себя в руках. Нельзя ее сейчас расспрашивать, но я все равно дознаюсь.
— Хартли, выпей вина. — Я налил ей испанского белого, и она стала машинально его потягивать. — Съешь маслину.
— Я маслины не люблю, они кислые. Но послушай же меня…
— Мне жаль, что здесь так холодно, этот дом ухитряется быть холодным, даже когда… ну хорошо, хорошо, я тебя слушаю, но помни: ты здесь и здесь останешься, что бы там ни было в прошлом, теперь ты моя. Скажи мне только одно: в тот вечер, когда ты была здесь рядом, на шоссе, и тебя вдруг осветили фары, ты тогда шла ко мне?
— Нет, но я… я просто хотела посмотреть на твой дом. Это как раз тоже был столярный вечер.
— Ты хотела посмотреть на мой дом. Постоять на дороге и посмотреть на освещенные окна. О моя милая, значит, ты все-таки любишь меня, несмотря ни на что.
— Чарльз, это не имеет значения.