ко мне придет, а я к нему? Или он тоже впал в нервную апатию, не знает, чего хочет, не знает, как быть? Я-то временами уже чувствовал, что, если кто-то, пусть даже полиция, применит ко мне насильственные меры, все будет лучше, чем эта гулкая пустота, чреватая столькими возможностями.
Я теперь очень старался собраться с духом, чтобы увезти Хартли в Лондон — впихнуть ее в машину и обманом внушить ей, что она едет домой, но был далеко не уверен, что это правильный ход. Пусть Шрафф-Энд, как выразился Титус, «полон необъяснимых вибраций», но это мой дом, я к нему привык. И здесь я могу спокойно общаться с Хартли, здесь струится узкий ручеек общения, особенно когда мы говорим о прошлом. В каком-то смысле нам легко вдвоем. И конечно же, скоро наступит какой-то перелом, какое-то диалектическое изменение. А что я, черт возьми, буду делать в Лондоне с плачущей, истеричной Хартли в моей тесной квартирке, где стулья навалены на стол и фарфор стоит нераспакованный? К кому мы можем пойти в Лондоне? Не хочу показывать Хартли людям, которые, даже искренне желая помочь, будут втихомолку смеяться над ней. Скорее всего мне, нам обоим, нужен кто-то, кто бы о нас заботился или хотя бы просто был при нас, как защита и гарантия обыденности. Пусть от Титуса и Гилберта не много пользы, но благодаря их присутствию всю ситуацию можно хоть как-то терпеть.
Однако, после того как у нас побывала Розина, Титус и Гилберт взбунтовались, хотя пока еще и не в открытую. Думаю, что их тоже, каждого по-своему, угнетало молчание Бена. Они ждали кульминации, развязки. Ждали, когда кончится напряжение и можно будет перевести дух. Гилберт откровенно боялся драки и рукоприкладства. Что на уме у Титуса — в этом я не был уверен и страшился гадать. С тех пор как Хартли жила у нас, я ни разу толком не поговорил с ним. А следовало. Я все хотел, но так и не собрался. Возможно, что Титус изнемогает от напряжения и колебаний — хочет и не хочет убежать к отцу, помириться или даже претерпеть наказание, избавиться от матери, избавиться от меня. Эта ужасающая догадка мешала мне позондировать его, при том, что мне еще столько предстояло обдумать и решить. А он тем временем ушел в себя, обиженный, что его перестали обхаживать? Я не прочь был его обхаживать, но сейчас не находил в себе для этого ни ума, ни сил. И он разочаровал меня. Я рассчитывал на его помощь, на его любовь и поддержку в отношении Хартли, его находчивость, его обещание, наконец. А он ясно показал, что отмахнулся от проблем, связанных с его матерью. Предпочел не думать о непристойности ее заточения. Не захотел стать при ней вторым тюремщиком. Это можно было понять. Но меня раздражало, что он как будто безмятежно наслаждается жизнью. Он купался в море, он пел, он сидел на скалах с Гилбертом, попивая вино и черносмородинный сок (их последнее увлечение). Вел себя тот самый нахлебник, от роли которого так гордо отмежевался. Поскольку Гилберт объявил, что боится один ездить за покупками, Титус сопровождал его, и они накупали на мои деньги прорву дорогостоящей еды и напитков. Бена они ни разу не встретили. Может быть, Бен уехал? Куда? К кому? Эти тайны мало меня утешали.
Бунт Гилберта и Титуса выразился и в намеках, что мне пора что-то предпринять насчет Бена. Гилберт, во всяком случае, что-то мямлил в этом смысле, и Титус, несомненно, был к этому причастен. Что именно я должен сделать, было не так ясно, но какого-то шага они от меня ждали. Петь они стали поменьше и побольше сидели на кухне и шептались как заговорщики; и я даже среди других своих горестей и забот испытывал ревность, когда видел их вместе и они сразу замолкали при моем появлении. Они то и дело бегали смотреть, нет ли писем, Гилберт даже купил большую квадратную корзину и пристроил ее на камнях в конуре, чтобы какое-нибудь письмо не намокло или его не унесло ветром. Я не вступал с ними в разговоры, очень уж боялся, как бы не услышать от Титуса, что он намерен сходить на разведку в «Ниблетс». Что, если Титус уйдет в «Ниблетс» и не вернется? О нелепой похвальбе Розины я им, конечно, не рассказал, да и про себя решил, что это очередная выдумка назло мне. Не забыл и той новости, что узнал от нее, как ни гнал от себя эти мысли. Я от души надеялся, что она отбыла обратно в Лондон.
К вечеру того дня я внушил себе, что, если Бен не даст о себе знать, я завтра что-то предприму, что-то окончательное, решающее, хотя и не видел еще ясно, каким будет этот шаг к избавлению. Скорее всего я увезу Хартли и Титуса в Лондон. Сколько еще можно надеяться, что она проявит собственную волю. Наверно, она хочет, чтобы я увез ее силой. Придя к этой мысли, я почувствовал, что решение мое почти созрело, я даже почувствовал какое-то облегчение. Но это решающее «завтра» в том виде, как оно мне рисовалось, так и не наступило.
К вечеру плотный голубой воздух стал темнеть, тяжелеть, хотя солнце светило и небо оставалось безоблачным. Солнце светило как сквозь дымку, но дымка словно состояла из голубых капель, слетевших с неба. Я помню мертвенный колорит этого вечера, яркий сумрачный свет, блестящие, вибрирующие краски скал, травы за шоссе, желтой машины Гилберта. Ни ветерка, ни малейшего дуновения. Море угрожающе спокойное, гладкое как стекло, маслянистое, везде одинаково синее. Беззвучные зарницы на горизонте — как гигантский далекий фейерверк или какие-то нездешние атомные взрывы. Ни облачка, ни глухого раската грома, только эти огромные беззвучные вспышки желтовато-белого света.
Днем я побеседовал с Хартли, мы говорили о прошлом, и я вновь ощутил узкий чистый ручеек общения с ней, становившийся, как я убеждал себя, все глубже и шире. Да, легкость этого общения несомненна, аромат его ни с чем не спутаешь. Здесь я мог водрузить знамя моей любви, мог надеяться мало-помалу убедить ее. Любовь к ней в такие минуты выливалась в сострадание, в жалость, в одно желание — уберечь, исцелить, пробудить жажду счастья там, где раньше была пустота. Для этого я старался всеми правдами и неправдами заглушить в ней мысль о возвращении домой, незаметно внушая ей, что теперь оно невозможно; а пока пусть тешит себя иллюзией, что это возвращение состоится, скоро она поймет, что оно немыслимо, что она сама его больше не хочет. Исподволь я усиливал нажим. Моя тактика постепенности была выбрана правильно и скоро, скоро принесет свои плоды. Хартли еще повторяла, что ей нужно домой, к мужу, но говорила она это почти спокойно и, кажется, не так часто и словно бы механически.
Наконец я ушел от нее. Днем я перестал ее запирать. Она ведь нарочно, упорно пряталась — от Гилберта и, главное, от Титуса. Да и куда она убежит днем
незамеченная? Другое дело — ночные приступы отчаяния. В парадную дверь позвонили. Спустившись в прихожую, я увидел, как дрожит проволока, еще раньше, чем услышал негромкий звонок на кухне. Я подумал: Бен. Спросил себя: один? И чтобы обогнать страх, пошел к двери быстро, без всяких предосторожностей. Я не стал запирать дверь на цепочку, а сразу распахнул ее. Передо мной стоял мой кузен Джеймс.
Джеймс улыбался спокойной, глуповатой, довольной улыбкой, которую он иногда на себя нацеплял. В руке он держал чемодан. На шоссе рядом с «фольксвагеном» Гилберта стоял его «бентли».
— Джеймс! Какими судьбами?
— Ты забыл? Ведь завтра Троица, ты пригласил меня.
— Ты сам себя пригласил. А я забыл, разумеется.
— Если хочешь, могу уйти.
— Да нет, нет, входи… Зайди хоть на минутку.
Меня охватили замешательство, досада, испуг. Появление моего кузена предвещает недоброе. Его присутствие в доме все изменит, вплоть до чайника. Здесь мне с Джеймсом не сладить. При нем я не могу управлять своей жизнью.
Он вошел, поставил чемодан, с интересом огляделся.
— Хорошо стоит твой дом. А эта бухта с шаровидными валунами просто поразительна. Я, конечно, ехал нижней дорогой.
— Конечно.
— А этот громадный утес в море, весь усеянный кайрами… ты понимаешь, о чем я говорю?
— Нет.
— Ты его что, не видел? Ну да ладно. И башня «мартелло» здесь, оказывается, есть. Это тоже твои владения?
— Да.
— Понятно, что это место тебе приглянулось. Дом когда построен?
— Ох, не знаю. В начале века, чуть раньше, чуть позже. О Господи!
— Что с тобой, Чарльз? Ты меня извини, надо было предупредить тебя письмом. Я пробовал позвонить, но у тебя, видимо, нет телефона. Я могу остановиться и не у тебя. Мили за две отсюда я проезжал мимо очень приятного вида гостиницы… Ты здоров, Чарльз?
— Заходи в кухню.
Из-за необычного освещения в кухне было полутемно. Одновременно с нами туда вошли через другую дверь Титус и Гилберт, и позади них мигнула беззвучная летняя зарница.
Пришлось их представить друг другу.
— Знакомьтесь, это мой кузен Джеймс, заглянул ненадолго. Гилберт Опиан. А это мой юный приятель Титус. Больше здесь никого нет, мы перед тобой в полном составе. — Говоря это, я как бы случайно приложил палец к губам, авось заметят.
— Титус, — сказал Джеймс, — значит, ты здесь. Это хорошо.
— Не понимаю, — сказал я Джеймсу. — Ты же его не знаешь.
Я заметил, что Титус уставился на Джеймса, словно узнал знакомого.
— Нет, но ты упомянул о нем в нашем разговоре, неужели не помнишь?
— Ах да. Ну как, Джеймс, выпьешь на дорогу?
— Спасибо. Чего-нибудь. Хоть вот этого белого вина, благо откупорено.
— Мы пьем его с черной смородиной, — сказал Титус.
— Вы его кузен по отцовской или по материнской линии? — поинтересовался Гилберт, он любил ясность в таких вопросах.
— Наши отцы были братьями.
— Чарльз всегда притворяется, что у него нет родных. Такой скрытный.
Любезно вращая глазами, Гилберт налил четыре бокала вина. Он немного похудел, лазая по скалам в своих новеньких спортивных туфлях. Выглядел моложе, держался свободнее. Титус подлил в бокалы сока. Было ясно, что оба они рады новому человеку, непредубежденному, со стороны, с которым можно поговорить, который разрядит атмосферу; рады, возможно, и тому, что мы получили подкрепление.