ику луны, радетельному отцу ласковых прибоев, перед Ним да преклонится весь род людской и воспоет Ему песнь ХВАЛЫ И СЛАВЬ!, ибо Оно внутри людей и в них растет, и они живут и умирают в Нем, и Оно для них тайна и цель, истина и приговор, спасение и единственный путь к вечности, так есть и так будет, до скончания века, которое и будет концом моря, если у моря будет конец, у Него, Святого, Единого и Нераздельного, Моря-Океана, Ему же ХВАЛУ И СЛАВУ воссылаем, ныне и присно и во веки веков.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
АМИНЬ.
Первое первое — это мое имя; первое — это мое имя; второе — их глаза; первое — это мое имя; второе — их глаза; третье — назойливая мысль; четвертое — крадущаяся ночь; первое — это мое имя; второе — их глаза; третье — назойливая мысль; четвертое — крадущаяся ночь; пятое — истерзанные тела; шестое — голод; первое — это мое имя; второе — их глаза; третье — назойливая мысль; четвертое — крадущаяся ночь; пятое — истерзанные тела; шестое — голод; седьмое — ужас; восьмое — безумные видения; первое — это мое имя; второе — их глаза; третье — назойливая мысль; четвертое — крадущаяся ночь; пятое — истерзанные тела; шестое — голод; седьмое — ужас; восьмое — безумные видения; девятое — мясо, а десятое — человек, который пожирает меня глазами и не убивает. Его зовут Томас. Он самый сильный из них. Потому что самый хитрый. Мы не смогли его убить. В первую ночь попытался Лере. Потом Корреар. Но он семижильный, этот Томас.
Уже полегли все его товарищи. На плоту нас осталось пятнадцать человек. Один из них — Томас. Он долго отсиживался в дальнем углу. Затем медленно пополз к нам. Каждое движение требует непомерных усилий. Я это хорошо знаю, ибо со вчерашнего дня не могу сдвинуться с места и решил умереть здесь. Всякое слово вызывает пронзительную боль, всякий жест — невыносимое напряжение. А он все ближе и ближе. За поясом у него нож. Ему нужен я. Я знаю.
Одному Богу известно, сколько прошло времени. Нет больше ни дня, ни ночи. Вместо них — неподвижная тишина. Мы на дрейфующем кладбище. Открываю глаза — он уже здесь. Не знаю, кошмар это или явь. Может, я просто сошел с ума? Наконец безумие добралось и до меня. Хотя, если это безумие, то от него не легче, наоборот — одни страдания. Хоть бы он что-нибудь сделал, этот Томас. Но он только смотрит в упор, и все. Еще шаг — и он навалится на меня. Я безоружен. У него нож. Я полностью обессилел. В его глазах спокойствие и решимость зверя, готового к прыжку. Невероятно, но Томас еще способен ненавидеть. В этой поганой тюрьме, плывущей по воле волн, осталась одна смерть. Невероятно, но он еще помнит. Если бы я мог говорить, если бы во мне еще теплилась жизнь, я сказал бы ему, что вынужден был это делать, что в этом аду нет ни жалости, ни вины, нет ни меня, ни его, а есть только море, море-океан. Я велел бы ему не сверлить меня глазами, а поскорее прикончить. Пожалуйста. Но я не в состоянии говорить. Он не двигается и не сводит с меня глаз. И не убивает меня. Когда-нибудь это кончится?
Вокруг страшная тишина. На плоту давным-давно никто не стонет. Мертвые уже умерли, живые только ждут. Не слышно молитв и криков — ни звука. Море легонько пританцовывает, нашептывая что-то на прощанье. Я не чувствую ни голода, ни жажды, ни боли. Ничего, кроме невыносимой усталости. Открываю глаза. Этот человек все еще здесь. Закрываю глаза. Убей меня, Томас. Или дай спокойно умереть. Ты уже отомстил. Уходи. Переведи взгляд на море. Я уже ничто. Моя душа больше не моя, не лишай меня смерти этим взглядом.
Море легонько пританцовывает.
Не слышно молитв и стонов — ни звука.
Море легонько пританцовывает.
Увидит ли он, как я умру?
Люди зовут меня Томасом. А это — рассказ о подлости. Я пишу его в моей памяти, собрав остаток сил и глядя на этого человека, которому не будет прощения. Мой рассказ прочтет смерть.
«Альянс» был могучим и большим кораблем. Море никогда бы не одолело его. На такой корабль идет три тысячи дубов. Плавучий лес. Он сгинул по людскому недомыслию. Капитан Шомаре то и дело заглядывал в карты, измеряя глубину мелководья. Но капитан не умел заглядывать в море. Не умел распознавать его цвета. «Альянс» зашел на Аргенскую банку, и уже никто не мог его остановить. Странное кораблекрушение: как будто приглушенный стон раздался из недр судна и оно застопорилось, дав легкий крен. Замерло.
Навсегда. Я видел, как борются с яростной бурей могучие корабли и как, сдавшись, они исчезают в волнах высотою с замок. То были поединки.
Прекрасные. «Альянсу» так и не довелось побороться. Тихий конец. Вокруг расстилалось почти ровное море. Противник был внутри, а не супротив. И вся его сила была пшиком перед таким противником. Многие люди погибали на моих глазах в этой схватке. Но корабли — никогда.
Корпус судна начал трещать. Было решено покинуть «Альянс» и соорудить этот плот. От плота разило смертью еще до того, как его спустили на воду.
Люди это чувствовали и толпились вокруг шлюпок, чтобы не попасть в уготованную им западню. Пришлось загонять их на плот под дулами ружей.
Капитан клятвенно обещал, что никого не бросит и благополучно отбуксирует плот до самого берега. На этой посудине без бортов, руля и ветрил они сгрудились как стадо баранов. Я был одним из них. Там были матросы и солдаты, несколько пассажиров, а еще четверо офицеров, картограф и врач по фамилии Савиньи. Последние обосновались в центре плота, возле скудных запасов провизии, которая уцелела во время суматошной высадки с корабля. Они стояли на огромном ящике, а мы теснились вокруг, по колено в воде, притопив своим весом скороспелый плот. Уже тогда я должен был все понять.
Я запомнил эти минуты навсегда. Шмальц. Губернатор Шмальц. Именем короля под его начало были отданы новые колонии. Его спустили с правого борта в кресле. Позолоченном, бархатном кресле. Он восседал на нем с невозмутимостью литого памятника. Пока еще пришвартованные к «Альянсу», мы уже боролись с морем и страхом. А он преспокойно висел в воздухе и спускался в свою шлюпку, ну прямо херувим из театральных представлений. Губернатор и его трон раскачивались словно маятник. И я подумал: болтается, как повешенный на рее, когда тянет вечерним бризом.
Не знаю, в какой именно момент они нас бросили. Я пытался устоять на ногах и прижимал к себе Терезу. Вдруг раздались крики и выстрелы. Я поднял голову. И над десятками ныряющих голов и кромсающих воздух рук увидел море, и уплывающие вдаль шлюпки, и пустоту между ними и нами. Я не верил своим глазам. Я знал, что они не вернутся. Мы были во власти случая. Нас могло спасти только везение. Но побежденным никогда не везет.
Тереза была девочкой. Не знаю, сколько ей было на самом деле. Мне она казалась девочкой.Когда я жил в Рошфоре и работал в порту, она ходила мимо меня с корзинами для рыбы и смотрела на меня. Она смотрела до тех пор, пока я в нее не влюбился. Это было все, что у меня там было. Моя жизнь, чего бы она не стоила, и Тереза. Я записался в экспедицию, отправлявшуюся к новым колониям, и сумел записать ее — маркитанткой. Мы вышли в море на борту «Альянса». Поначалу все выглядело игрой. Безобидной игрой. Не знаю точно, что такое счастье, но в те ночи мы были счастливы. Когда мне выпало сойти на плот, Тереза захотела остаться со мной. Она могла сесть в шлюпку, но решила остаться со мной. Я просил ее не глупить, мы встретимся на берегу, ей нечего бояться. Она и слышать ни о чем не желала. Здоровые и крепкие как скала мужчины со слезами умоляли взять их в эти проклятущие шлюпки. С риском для жизни они сигали в воду, лишь бы удрать с нашей хлюпающей лохани. Она ступила на плот без единого звука, затаив в душе страх. Порой женщины способны на такое, что просто диву даешься. Хоть всю жизнь пытайся сделать то же самое — женской легкости все равно не достичь. Внутри они легкие. Внутри.
Первое время погибали ночью. Людей уносило волной, омывавшей плот. В кромешной тьме слышны были их удалявшиеся крики. К утру недоставало человек десять. Кто-то валялся, защемленный бревнами плота, затоптанный другими людьми. Офицеры вместе с картографом Корреаром и врачом Савиньи взяли положение в свои руки. В их ведении были припасы и оружие. Люди им доверяли. Один из офицеров, Лере, даже произнес пламенную речь, приказал поднять парус и поклялся доставить нас на землю. Там мы настигнем тех, кто нас предал и бросил, и не остановимся, пока они не отведают нашей мести. Он так и сказал: «…пока они не отведают нашей мести». Он говорил не как офицер, а как один из нас. Его слова воодушевили всех. Мы не сомневались, что так оно и будет. Нужно только преодолеть страх и выстоять. Море успокоилось. Легкий ветерок раздувал наш славный парус. Каждый исправно получал свой паек. Тереза сказала мне: «Мы выстоим». И я ответил: «Да».
А на закате офицеры вдруг выкатили из ящика одну из трех бочек вина и подтолкнули ее к нам. Они и пальцем не пошевелили, когда люди накинулись на бочку, откупорили ее и стали пить. К бочке сбегались со всех сторон, возникла давка, всем хотелось вина. Я ничего не понимал. И не сходил с места, прижав к себе Терезу. Дело было нечисто. Вскоре послышались крики и удары топора: кто-то рубил канаты, скреплявшие плот. Это и послужило сигналом. Завязалась жестокая схватка. Луна изредка пробивалась сквозь облака. Темноту разрывали короткие вспышки ружейных залпов, высвечивая дерущихся и павших. Клинки разили напропалую. Отовсюду слышались страшные вопли и стоны. У меня был только нож — тот самый, что я вонжу сейчас в в сердце этого человека, который не в силах от меня уйти. Я выхватил нож, но не понимал, кто друг, а кто враг. Я не хотел убивать, я был в растерянности. И тут снова выглянула луна, и я увидел: безоружный человек прижался к Савиньи, судовому врачу, и взывал о пощаде, пощаде, пощаде и продолжал взывать, даже когда сабля в первый раз пронзила его нутро, и во второй раз, и в третий… Он осел на бревна. Я увидел лицо Савиньи. И понял. Понял, кто враг. И что враг победит.