За круглым столом восседает жирная бабища с чертами плодовитой матери семейства. Перед ней на тарелке лежит крошечный обнаженный человек, с которым эта дама умело расправляется при помощи ножа и вилки, – еще живая голова с искаженными от ужаса чертами наколота на зубец вилки, аккуратно расчлененное тело полито кетчупом и посыпано мелко нарезанной зеленью. И главное, зрителю непонятно – кетчуп это или кровь… А внутри женщины копошатся съеденные ею люди… Еще несколько жертв, ожидая своей участи, лежат на блюде, украшенные лимонными дольками и кусочками живой плоти. У одного из мужчин с лицом великомученика (полнейшее сходство с супругом прототипа картины!) во рту веточка петрушки, вместо глаз вставлены оливки – всё это напоминает дореволюционное барское пиршество, когда сытая челядь вносит в залу поросёнка, фаршированного гречневой кашей. Короче, «чудище обло, озорно и лаяй». Но самое замечательное – выражение лица каннибалки, холодное и деловитое, равнодушное и пресыщенное, жадное и вместе с тем царственно-великолепное. А голова человека, наколотая на вилку, – это голова его самого, Рината. На блюде и внутри женщины – лица многих его друзей… Теперь уже многих нет в живых – «иных уж нет, а те далече…».
Когда она увидела его картину «Наслаждение» на выставке в «Gallery-art», она сразу поняла, кого он изобразил, несмотря на полнейшее несходство общих черт. В чём, в чём, а в его творчестве она великолепно разбиралась!
Она приблизилась к нему, обдав ароматом дорогих духов. Этот аромат был ему незнаком, слишком долго они не виделись, и со змеиной улыбкой прошептала:
– Кажется, я тебя еще не скушала, да?.. Но, судя по твоему натюрморту, ты, бедняга, сам торопишься оказаться в уютной атмосфере моего желудка! К сожалению, пока близкое знакомство с ним я не могу тебе гарантировать! Но только пока!
И тут же, как только к ним приблизился ее дородный супруг, в дорогом костюме, при галстуке и с бриллиантовыми запонками, она беззаботно защебетала:
– Грандиозный успех, Макс! Глазунов по сравнению с тобой бездарный мазилка, ты на голову превзошел его своими иллюстрациями к «Илиаде»! Не удивлюсь, если тебя в один прекрасный момент выдвинут на лауреата Госпремии! Рафаэль по сравнению с тобой – первоклашка. Ты видел, Сашок, какие глаза у его возлюбленной из «Наслаждения»? – обратилась она к супругу. – В них бездна ада, в них райское наслаждение злом. Глаза врубелевского «Демона», только лучше! Это русские «Цветы зла»! И ты знаешь, я, кажется, узнала и твое лицо, милый, внутри этой ужасной женщины!
– Да? По-моему, ты ошибаешься, детка, – холодно парировал супруг, отходя к другим полотнам.
– Макс, ты гений, я всегда это говорила. – Улыбаясь, она перешла к другой картине. – Но без меня ты остался бы вопиющей бездарностью! Это как раз тот редкий случай, когда модель сделала художника, а не наоборот. – И, одарив его своей американизированной улыбкой в пятьдесят два зуба, она царственно повернулась и ушла.
После разговора Ринат еще рассеянно принимал благодарности, но на душе у него стало как-то пусто и тоскливо от прозвучавшей в ее словах недвусмысленной угрозы. А может быть, он, как всегда, преувеличил значение ее слов? Позже, конечно, он выкинул этот эпизод из головы, приписав его ярости брошенной женщины, но иногда в его ушах звучал свистящий шепот, и в памяти всплывали дьявольские глаза с насмешливым прищуром.
Потом были рецензии в газетах. Разные – и хулительные, и хвалительные. Кое-кто из критиков разглядел в его «Наслаждении» аллегорическое воплощение современной цивилизации, пожирающей души человечества тягой к материальному достатку. А один тип даже дописался до того, что увидел в облике героини, ни много ни мало, мать-сыру землю, родящую, кормящую и принимающую людей в свое лоно, а из этого сделал прямой вывод о корневой близости художника Максютова с древними славянскими оргиастическими культами.
Да, Она – это чудовище, его злая муза, его коварная Фрина Мегарянка! Второй такой, как она, хочется верить, больше нет и не будет. И слава богу, что не будет!.. Та модель, что приходила к нему два дня назад позировать для серии античных рисунков, конечно, сильно напоминает Ее, но эта натурщица – только бледное, слабое подобие, карикатура на его идеал, чьи обгоревшие останки давно покоятся в могиле. Ну что же, на безрыбье, как говорится…
Свернувшись клубочком, чтобы было теплее, и постелив на кочку свернутую в несколько раз «Криминальную хронику», я привалился к сырой стене колодца и задремал. Спал я недолго и некрепко – всё чудилось во сне, что кто-то кричал и звал меня сверху. Я выплывал из обморочного полусна, пытался орать что-то в ответ, но тишина вновь отвечала мне только чавканьем собственных ботинок в желтой грязи и тихим шорохом осыпающейся со стен глины.
Очнулся я, совсем задубев от холода, и решил, что уже настало утро. По самым скромным подсчетам, прошли уже сутки с момента моего заточения, а я все еще находился в неведении относительно того, что со мной собираются делать мои тюремщики. Постепенно надежда начала гаснуть, и я, кажется, стремительно терял способность увидеть хотя бы один, самый завалященький фотон, невесть как просочившийся в подземелье.
Несколько упражнений помогли слегка разогреть задубевшие конечности. Желудок, устав требовать от своего хозяина пищу, уже давно перестал бурчать и уже только тихонько ныл, выпрашивая у меня хоть корочку хлеба. Но что я мог предложить своему верному, безотказному другу, всегда так регулярно и в срок переваривавшему еду, – увы, ничего! Только влажную газету, на которой я провел ночь (или день), но, думаю, от такого питания он отказался бы категорически.
Следующие часа два я развлекался, издавая жалобные и не очень крики, оглашая унылыми завываниями мокрое подземелье, как первосортное английское привидение. Вскоре пришлось перейти к угрозам – ноль эмоций в ответ. К обеду у меня начались галлюцинации. Перед мысленным взором вставала тарелка с мамиными варениками, горяченькими, со сметанкой. Тарелка постепенно увеличивалась в размерах, превращаясь в огромный таз, который не поместился бы и в прожорливого борова.
Потом сладостные видения вареников сменились призраками котлет и фантомами цыплят. Через пару часов сладких грез я снизил планку своих требований и решил ограничиться созерцанием буханки черного хлеба, которая неотступно стояла перед моим внутренним оком, вызывая приступы младенческого слюнотечения.
Всё еще надеясь на милость победителей, я пытался отогнать видения громогласными вызовами охранников, но усилия были тщетны.
– Что они там, сдохли все, что ли? – ярился я и неожиданно замер от свежей неприятной мысли, чудом навестившей мою голову, несколько затемненную страстным желанием жрать. А что, если они действительно там все погибли? Может, этих уродов, людей Рэма, вырезали всех до одного эти, как их там, ну, из банды Касьяна? Или наоборот, люди Рэма перерезали прихвостней Касьяна – знать бы точно, кто меня схватил. Как там у них бывает, что-то вроде кровной мести за убитых братков… Что же мне теперь, тут представиться от голодной смерти?
Я решил действовать. Хотя тело уже изрядно ослабело от воздержания и напоминало высохшие мощи, но, собрав остатки воли в кулак, я решил бороться до последнего. Щелкнул зажигалкой. Обошел свою камеру по периметру и по диаметру, ковырнул стены. От бодрых мыслей о подкопе пришлось сразу же отказаться – слишком уж много времени займет это грязное дело. Графа Монте-Кристо хотя бы регулярно кормили, а я вынужден питаться только собственным желудочным соком.
Самое реальное и разумное решение, к которому я постепенно пришел, – попробовать выдолбить ступени в грунте и по ним подняться наверх. Диаметр колодца был достаточно мал, и я мог бы вскарабкаться по ступеням, опираясь для устойчивости одной рукой на противоположную стенку колодца. Попробовав совершить то же самое по гладкой стене, я неизбежно свалился бы обратно – влажная глина была скользкой, как мыло.
Не хотелось портить маникюр, поэтому, выковыряв из земли небольшую щепочку, я бурно принялся за работу. Мою трудоспособность увеличивала в несколько раз мысль о том, что там, наверху, может оказаться что-нибудь съестное, например заплесневелый сухарик или картофельные очистки. А если там отыщется еще и сигарета, хотя бы до половины выкуренная, – я буду на седьмом небе! Мысль о куреве взбодрила меня даже больше, чем мысль о еде.
Первые пять ступеней, располагавшихся до уровня двух метров, дались без особого труда. Но дальше работа пошла менее успешно. Приходилось действовать враскорячку, вися, как паук, над пропастью. Опираясь ногами в только что вырытую ступеньку, а рукой – в противоположную стенку, я чувствовал себя акробатом, севшим на шпагат между двух тумб, с той маленькой разницей, что мои опорные ноги то и дело разъезжались по скользкой глине и я грозил загреметь вниз, обрушив всю работу.
В тяжелом физическом труде время текло незаметно и чувство голода как будто притупилось. Время от времени я отдыхал, спустившись по ступеням и с тоской взирая вверх. Зажигалка моя всё больше чахла и дохла, и я с ужасом думал о том мгновении, когда она погаснет и мне придется работать без малейшего проблеска света. Утешала только мысль, что колодец не может быть бесконечным. Если бы он шел вертикально от самого центра Земли, то в нем было бы гораздо жарче, чем я ощущал. По моим техническим расчетам, он мог быть пять, ну, максимум, семь метров глубиной. В Подмосковье грунтовые воды обычно залегают близко к поверхности, это я знаю по собственному опыту – несколько лет назад мы копали с батяней колодец на даче и нам хватило углубиться на четыре метра, чтобы достичь воды.
А что, если здесь горка?.. А что, если здесь какая-то геологическая аномалия и колодец гораздо глубже?.. Нет, не может быть, утешал я себя, посасывая влажный комок глины, чтобы утолить жажду (из лужицы, натекшей на дне колодца, я опасался пить, предполагая, что упавшие туда и полуразложившиеся мыши подействуют на мой хрупкий организм не лучшим образом). Обычно люди селятся там, где вода подходит близко к поверхности. А иначе зачем рыть колодец в чистом поле? Не для меня же лично!.. К тому же колодец явно незакончен, еще даже не достигнут водоносный слой, а иначе я плавал бы здесь, как утка в проруби.