– Правильно говоришь, сынок… Конечно…
Сначала по наивности я полагал, что его широкие плечи и костистые кулаки помогли завоевать авторитет в камере, где на двадцати квадратах размещались тридцать два озлобленных, потерявших людской облик человека. Но потом мне шепнули, что на самом деле, как только меня сюда доставили, пришла малява от какого-то авторитета, в которой рекомендовалось меня не прессовать и поберечь для каких-то им пока неясных целей.
Едва попав на нары, я сразу же почувствовал непреодолимое отвращение к тюремному быту. Сначала некоторый интерес вызывали обитатели камеры, представлявшие причудливое смешение самых различных психологических и физических типов, судеб и преступлений. Это было бы любопытно, если бы я очутился в камере во время кратковременной экскурсии, а не по обвинению в убийстве. Но причина пребывания в этом заведении не внушала мне радужного взгляда на будущее, и поэтому настроение стремительно рухнуло до нуля. Ни в какие конфликты я не лез, в разговоры не вступал, свои права особо не качал, но и не спускал никому ни малейшей попытки ущемить оные.
Целыми днями я сидел, пялясь в крошечную «решку» (окошко под потолком), и размышлял над тем, как мне выкарабкаться из этой ямы дерьма, в которую влез по собственной глупости (а может быть, меня туда умело загнали опытные погонялы). Во всяком случае, я был уверен, что о моем подвиге, за который грозил немалый срок – взрыве джипа, товарищ Молодцова пока не знает, а значит, не знают пока и в СИЗО. Но если узнают – мне придется худо, братки из волгоградской группировки меня на ножи поставят за то, что я отправил близнецов на тот свет и еще двоих их прихвостней покалечил. И доказательства они, в отличие от Молодцовой, не потребуют…
В один далеко не прекрасный день, когда я возлежал на втором ярусе продавленной, как лодка, шконки и моя шестичасовая вахта сна подходила к концу (в СИЗО не хватало мест, и заключенные спали по очереди), сквозь сон я заметил какое-то шевеление в камере и возбужденный шепот:
– Смотри, «конь» пришел! Доставай скорее!..
– Глазок прикройте, козлы, вертухаи заметят…
– Взял?.. Кому?..
– Штурману…
Потревоженный пронзительным шепотом, я уютно свернулся калачиком и перевернулся на другой бок. Сквозь сладкую предрассветную дрему (в четыре часа дня) мне казалось, что всё происходит с кем-то другим, не со мной, что всё это только сон, который в момент пробуждения бесследно исчезнет, не оставив ни малейшего следа…
Мне снилась Кэтрин, ее бледное лицо, густые ресницы, щекочущие щеку, если прижаться лицом к лицу, звучал ее голос с чуть заметным, таким бесконечно милым акцентом и неистребимыми ошибками в русском языке… Мне снились ее угловатые плечи, родинка на левой груди, трогательная цепочка позвонков гибкой спины, ее запах, так живо воскрешающий весь пряный сумбур наших редких ночей… Я готов был всю ночь напролет плавиться в горячих объятиях своих снов, бормоча ее имя. Но, просыпаясь, с отупелой тоской видел сизый дым, плавающий по камере слоистыми облаками, остывшую баланду в мисках и кружки с чифирём, слушал мат, шлепанье карт по голым доскам стола, крики: «Масть пошла!», «Червового туза зажал, падла!» – вдыхал запах параши и немытых тел, спрессованных на маленьком пятачке цементного пола, привычно вздрагивал от лязганья ключа в замке камеры, гадая, что это – вызывают кого-то на допрос или очередной обыск. От тяжелой, до чертиков обрыдшей действительности некуда было спрятаться, и даже из блаженного забытья законного сна меня нагло вытаскивали, грубо тряся за плечо, вот как сейчас, после того как в камеру через окно заскочил «конь» – записка.
– Эй, хлопец, вставай, у Штурмана дело до тебя есть!
Это был Вован, мелкая шестерка, на цирлах бегавший перед Штурманом и исполнявший все его приказания. Я хотел было слегка вмазать ему по физиономии, чтобы не мешал досыпать, но имя Штурмана подняло меня с постели и отрезвило быстрее, чем холодный душ. Неподчинение камерному авторитету в моей ситуации означало петлю на шее, а этого я не мог себе позволить.
Потерев ладонью лицо, чтобы прогнать остатки сладких видений, как будто умываясь, я соскочил со второго яруса и подошёл к единоличной шконке Штурмана. Тот спал, когда ему было угодно, хоть днем, хоть ночью, резался в карты и полновластно вершил дела чуть ли не всей тюрьмы. Штурман приглашающе указал взглядом на место рядом с собой. Его темное хмурое лицо, всё изрезанное ранними морщинами и шрамами, было сосредоточенно и серьезно.
– Тут малява мне пришла от верного человека, Коп, – деловито и негромко произнес Штурман, когда я опустился рядом с ним.
Я молчал. Пусть говорит, если что имеет сказать.
– Тут и насчет тебя есть пара строк, – многозначительно добавил Штурман.
В камере дым стоял коромыслом, за столом шла бурная игра, и к нашему разговору никто не прислушивался, даже подсадные, про которых все давно знали, – они не смели вникать в дела авторитета. От такого любопытства их не спас бы даже их крестный, «кум», то бишь начальник оперчасти.
– Тут тебе предлагают соскочить при случае, – равнодушно произнес Штурман, не глядя мне в лицо, как будто всё это его мало касалось и мне предлагали всего лишь партию в домино, а не уголовно наказуемое деяние – побег.
– Кто? – осмелился спросить я.
– Тебе виднее, Коп, кто может тебе это предложить…
– Отсюда не сбежишь, – мрачно заметил я.
– Отсюда – нет. Но соскочить, если тебя повезут на допрос, или в суд, или на место, можно. Так что готовься, тебя будут ждать.
– А когда? – наивно спросил я.
– Этого и папаша господь бог не знает, – хмыкнул Штурман, по-домашнему прихлёбывая из кружки чифирь. – Готовься, тебе дадут знать.
– А от кого, от кого записка? – не отставал я, тщетно пытаясь разобраться в ситуации.
– Эй, Буряк, не хочешь со мной перекинуться по маленькой?! – как будто не слыша моего вопроса, крикнул Штурман кому-то в самую гущу сизого дыма.
Серая фигура с готовностью подскочила и засеменила в наш угол, на ходу тасуя колоду.
Я понял, что аудиенция закончена, и полез на койку досыпать положенный мне час. Но сон напрочь вылетел из головы. «Что это, подстава? – думал я. – Или кто-то действительно обо мне заботится? Неужели кому-то выгодно, чтобы я был на свободе? Зачем? Чтобы не раскололся о взрыве близнецов? Или чтобы повесить на меня новые преступления? Или чтобы единолично расправиться со мной? Кто эта „добрая душа“? За „спасибо“ такие дела не делаются, значит, мне придется расплачиваться чем-то? Но чем? Разве что собственной жизнью…» Я ворочался с боку на бок и не мог сосредоточиться, чтобы принять верное решение. Слова Штурмана означали, что при первой возможности мне устроят побег, и в моей власти решить, сорвусь ли я или по собственной воле останусь куковать на нарах. Побег до суда, если, конечно, он окажется неудачным, только ухудшит мою и без того отвратительную ситуацию. А удачный побег? Вся оставшаяся жизнь пройдет в страхе, я буду шарахаться от любого железнодорожника в форменной одежде, опасаясь снова загреметь за решетку. Но кто этот тайный доброжелатель? И доброжелатель ли это? Зачем и кому я нужен там, на воле? Знакомых среди криминальных авторитетов у меня нет, кроме покойных близнецов. Разве только, может быть, Шершавый по заказу Рэма, чтобы учинить надо мной самосуд? Или Касьян, чтобы безнаказанно поиздеваться надо мной? Но для этого не нужно организовывать такое малоперспективное дело, как побег. Достаточно переправить маляву Штурману, и можно с уверенностью искать меня на том свете – я просто упаду ночью во сне с койки и сломаю себе шею. А вдруг это Кэтрин? Может быть, у ФБР или ЦРУ, где она там служит, есть связи в российских тюрьмах? Может быть, это она пытается меня вытащить? Кэтрин!.. Такая мысль несказанно меня умилила. О, если бы это действительно было так! Из-за этого и помереть не жалко!..
Дверь камеры отворилась, и контролёр внутренней службы крикнул, перекрывая гул и мат тридцати человек:
– Копцев, на выход… К адвокату…
Я мгновенно слетел со второго яруса и, привычно заложив руки за спину, вышел из камеры.
«Неужели уже началось? – с замиранием сердца подумал я. – Неужели?»
Глава двадцатая
Адвокат оказался индифферентным молодым человеком шкурного вида. На носу у него сверкали стёклами стильные очки в дорогой оправе, но ноги в стоптанных кроссовках он предпочитал не высовывать из-под стола. Он мне сразу почему-то не понравился. Слишком шустрый и слишком уверенный в себе тип, подумал я. Однако послушаем, что он скажет…
– Меня зовут Борзятников Игорь Петрович, – представился он, протягивая мне руку.
Рука у него оказалась холодной и цепкой. Странная птица этот Борзятников. И фамилия характерная – как говорится, бог шельму метит.
– Я, кажется, не просил вас об услугах, – дипломатично начал я, рассматривая его золотой «Паркер» на столе и обшарпанный дипломат рядом.
– Вы не просили, – отозвался адвокат. – Зато об этом просили ваши друзья. Они же и оплачивают мои услуги.
– Вот как? – удивился я. – А мне еще недавно казалось, что у меня нет друзей… Если вы не в курсе, по странному, я бы даже сказал, где-то роковому стечению обстоятельств мои друзья все на данный момент, увы, безнадёжно мертвы.
– Очевидно, не все они мертвы, не все, – утешил меня Борзятников, доставая из дипломата шикарную кожаную папку с золотым тиснением. В ней были кипа бумаг, газетные вырезки и типографские бланки.
– Могу я в таком случае узнать их имена? – осторожно спросил я.
– Не можете. К сожалению, совсем не можете…
– Почему?
– Это одно из условий моего нанимателя.
Подобная скрытность пришлась мне не по вкусу, и я резко заметил, поднимаясь на ноги:
– Тогда я вынужден отказаться от ваших услуг и от услуг неизвестных мне людей… Разговор окончен, вызывайте конвой.
Борзятников удивленно уставился на меня и заметил:
– С вашей стороны это совершенно неблагоразумно.