Бо́ льшую часть помещений корабля наглухо запечатали, но и то, что осталось в распоряжении Миши, поражало огромными размерами. Сквозь широкий прозрачный куполообразный потолок глядело Солнце – в три раза больше, чем на Земле. Миша отчетливо видел солнечные пятна и необычайно красивые протуберанцы, появляющиеся из пурпурной короны, и, случалось, даже гранулы, образованные конвекцией на поверхности. Безмятежность солнечного диска была иллюзорной. Солнце порождало яростный шторм частиц и электромагнитного излучения, и «Вечный буран» был всего лишь крошечным зернышком в бурном океане.
Тонкая, как паутинка, нить электромагнитных волн соединяла Мишу с Землей и извещала его о бедах того далекого мира. Только что ему сообщили, что центр управления полетами под Москвой уничтожен крылатыми ракетами и управление «Вечным бураном» осуществляется из запасного командного центра в Самаре. Последние новости об идущей на Земле войне он получал каждые пять часов и каждый раз думал о своем отце.
Маршалу Михаилу Семеновичу Левченко казалось, будто он смотрит на глухую стену, хотя в действительности перед ним находилась голографическая карта московского театра военных действий. И наоборот, когда он повернулся к большой бумажной карте, висевшей на стене, то увидел широту и глубину и ощутил пространство.
Всегда и при любых обстоятельствах он предпочитал традиционные карты. Он и сам не мог бы сказать, сколько раз ему приходилось искать какие-нибудь отметки в самом низу карты, для чего и ему самому, и штабным генералам и офицерам приходилось вставать на четвереньки; даже сейчас, подумав об этом, он чуть заметно улыбнулся. Вспомнил он и о том, как накануне военных учений сидел в своей палатке и скреплял листы только что полученных тактических карт клейкой лентой. У него эта лента всегда путалась и липла не туда, куда следовало, а вот сын, даже в самый первый раз, когда попросил посмотреть, как проходят маневры, справлялся с этим делом куда лучше, чем кто-либо другой…
Поймав себя на том, что его мысли снова обратились к сыну, маршал решительно заставил себя вернуться к насущным проблемам.
На командном пункте находились лишь маршал и командующий Западным военным округом; последний непрерывно курил, прикуривая одну сигарету от другой. Оба рассматривали облака дыма, плавающие над голографической картой, с таким вниманием, будто это и было само поле отчаянного сражения.
– Натовцы стянули под Смоленск семьдесят пять дивизий. Линия боестолкновения – сто километров. Они прорвали нашу оборону во многих местах.
– А Восточный фронт? – спросил маршал Левченко.
– Как вам известно, бо́ льшая часть нашей 11-й армии перешла на сторону правых. Силы правых теперь насчитывают двадцать пять дивизий, но их наступление под Ярославлем, несомненно, лишь разведка боем.
Земля содрогнулась от слабых отголосков дальнего мощного взрыва. Тени, тянувшиеся по всему просторному помещению от свисающих с потолка ламп, запрыгали.
– Пошли разговоры об отступлении в Москву, строительстве укреплений и баррикад и подготовке к уличным боям, наподобие тех мер, что были приняты семьдесят с лишним лет назад.
– Совершеннейшая глупость! Если мы свернем Западный фронт, НАТО обойдет нас с севера и соединится с правыми в Твери. В Москве паника начнется сама собой, даже без их усилий. У нас есть выбор лишь из трех вариантов: контратака, контрудар, контрнаступление.
Командующий округом тяжело вздохнул и молча уставился на карту.
– Я знаю, что у Западного фронта мало сил, – продолжал маршал, – и намерен для его укрепления перебросить армию с Восточного фронта.
– Что? Так ведь у нас и без того серьезные трудности с обороной Ярославля.
Маршал усмехнулся:
– Нынче у многих командиров беда в том, что они склонны рассматривать проблему только с военной точки зрения. Потому и не видят дальше беспросветной тактической ситуации. А вот скажите, глядя на карту: неужели у правых не хватает сил, чтобы взять Ярославль?
– Я так не считаю. 14-я армия – отборная сила с мощной бронегруппировкой и низковысотными ударными силами. Продвигаться менее чем на пятнадцать километров в день, не испытывая при этом серьезного сопротивления, для них это… Такое впечатление, что они намеренно сдерживают темп.
– Совершенно верно, они смотрят и выжидают. А смотрят они на Восточный фронт! И если мы перехватим инициативу на Восточном фронте, они и дальше будут смотреть и выжидать. Возможно, даже пойдут на сепаратные переговоры о перемирии.
Командующий округом давно уже держал в руке очередную сигарету, но не закуривал, а, похоже, совершенно забыл о ней.
– Предательство армии на Восточном фронте действительно было для нас как нож в спину, но некоторые командиры увидели в этом предлог для того, чтобы перейти к пассивной стратегии. Это продолжаться не должно и не будет! Конечно, нельзя не признать, что тех сил, которые мы сегодня имеем в Московском регионе, недостаточно для того, чтобы полностью переломить положение. Наша надежда на резервы из Кавказского и Уральского округов.
– Ближайшим соединениям Кавказского округа потребуется не меньше недели, чтобы подготовиться к перебазированию и добраться до места. А если учесть соотношение сил в воздухе, то и еще дольше.
Карина и старший лейтенант на том же многострадальном «газике» въехали в город уже в четвертом часу дня. Только что объявили воздушную тревогу, и на улицах не было ни души.
– Майор, я уже тоскую по своему «Т-90»! – вздохнул старший лейтенант. – Я закончил курсы командиров бронетехники и примерно тогда же расстался со своей девушкой. Зато, когда прибыл в часть и увидел этот танк, мое сердце снова воспарило. Я положил руку на броню, и она оказалась гладкой и теплой, как девичья кожа. Ха, да что там девушки!.. Вот она, настоящая любовь для мужчины! А не далее как сегодня утром моя любовь словила ракету «Мистраль». – Он снова вздохнул. – Возможно, до сих пор горит.
В это время они услышали сливающиеся в частую дробь разрывы на северо-западе – несомненно, это была ковровая бомбардировка, уже весьма редкое явление в современной воздушной войне.
А лейтенант заново переживал утреннюю драму:
– Полминуты не прошло, а танковой роты как не бывало.
– Враг потерял не меньше, – ответила Карина. – Я сразу же тщательно изучила поле боя. Потерь с обеих сторон было примерно поровну.
– Я думаю, что где-то один к одной и двум в их пользу, – уточнил танкист. – А вот по вертолетам, наверно, хуже, но вряд ли больше, чем единица к одной и четырем десятым.
– Но в таком случае преимущество должно было остаться на нашей стороне. Ведь у нас было определенно больше техники. Почему же верх взяли они?
Танкист оторвал взгляд от дороги и посмотрел на Карину:
– Майор, ты же специалист по радиоэлектронной войне! Неужели не понимаешь? Все ваши игрушки – системы управления и связи пятого поколения, боевые трехмерные дисплеи, симуляторы динамической ситуации, оптимизатор плана атаки, да что угодно – отлично смотрелись в имитационных сражениях. Но в реальных боевых условиях я видел на экране только две надписи: «ОШИБКА СВЯЗИ» и «НЕ УДАЛОСЬ ВОЙТИ В СИСТЕМУ». Взять, к примеру, сегодняшнее утро. Я понятия не имел, что происходит спереди и на флангах. Я получил только один приказ: «Вступить в бой с врагом». Ах, если бы мы оставили хотя бы половину сил во втором эшелоне, враг не прорвался бы через наши позиции. Вероятно, так было на всем фронте.
Карина знала, что в только что закончившемся сражении с обеих сторон сошлось, пожалуй, больше десяти тысяч танков и тысяч пять вертолетов.
За этим разговором они доехали до Арбата. Еще совсем недавно популярная пешеходная улица была совершенно пуста; витрины многочисленных антикварных магазинов и художественных салонов были заложены грудами мешков с песком.
– Моя стальная любовь вела себя лучше некуда. – Старший лейтенант вновь вернулся к утреннему бою – «Челленджер» я подбил, это как пить дать. Но мне так хотелось завалить «Абрамс», понимаешь? «Абрамс»…
Карина перебила его, указав на вход в один из магазинов:
– Здесь умер мой дедушка.
– Но сюда вроде бы никаких бомб не попадало.
– Это случилось двадцать лет назад – мне было всего четыре года. Зима в тот год выдалась жутко морозная. Отопление отключили, в комнатах на стены намерз лед. Я сидела, прижавшись к телевизору, чтобы хоть немного согреться, и слушала, как президент обещал «дорогим россиянам» теплую зиму. А я была голодная, замерзла и плакала.
Дедушка смотрел на меня, молчал, молчал, а потом придумал. Он взял свою военную медаль, которой очень дорожил, и мы с ним отправились сюда, на Арбат. Здесь тогда была толкучка, где можно было продать все что угодно, от водки до политических убеждений. Какому-то американцу приглянулась дедушкина медаль, но давал он за нее всего сорок долларов. И все время насмехался, дескать, ордена Красной Звезды и Красного Знамени вообще ничего не стоят, а вот за орден Богдана Хмельницкого он дал бы сто долларов, за орден Славы – сто пятьдесят, за орден Нахимова – двести и двести пятьдесят – за орден Ушакова. «Орден Победы самый дорогой, но у вас его быть не может, его давали только генералам». Но орден Суворова тоже ценный, и он заплатил бы за него четыреста пятьдесят долларов… Дедушка слушал, слушал и ушел. Мы брели по Арбату, а мороз все крепчал. А потом силы дедушки кончились. Уже почти стемнело. Он сел на ступеньку вон того антикварного магазина и велел, чтобы я шла домой одна. На следующий день его нашли там замерзшим насмерть; одна рука у него была в кармане, а в ней он сжимал медаль, которую заслужил собственной кровью. Глаза у него были открыты, и он до самой смерти смотрел на город, который полвека назад спас от танков Гудериана…