Море согласия — страница 4 из 7

ТЕСЕН МИР

Киржим пальвана, обогнув южную оконечность острова, вышел б море и остановился в полуфарсахе от берега. За бортом покачивались поплавки рыбацкой сети. Кеймир стоял на носу судна, командовал. Меджид и Смельчак заводили сеть. Действовали они сноровисто, ловко, но снасть тяжело поддавалась. По всему было видно — улов не маленький. Вот Смельчак подал конец сети пальвану, и тот, выпрямившись во весь рост, удивленно воскликнул:

— Посмотрите, кажется, опять урусы!

Взглянув в морскую даль, Смельчак и Меджид увидели два больших корабля. С надутыми парусами они плыли от Дервишской косы к северному мысу острова.

Рыбаки лихорадочно заработали руками, вытягивая улов. Рыба вместе с сетью тяжело плюхнулась на дно киржима, забилась, закишела под ногами. Кеймир выправил парус и повел судно к берегу.

— Кият вернулся, — сказал он.

Следуя мелководьем, киржим прошел проливом между Дервишем и Челекеном, свернул налево и оказался в небольшой бухте. Выбросив сеть с уловом на песок, рыбаки быстро направились к кибиткам. Издали было видно, как на русских судах опустились паруса, и к берегу один за другим поплыли баркасы.

Пока друзья шли к кочевью, там уже собралось множество народу. Дымились тамдыры и котлы: женщины готовили плов и шурпу, кипятили чай, пекли чуреки. Около входа в белую Киятову кибитку стояли вооруженные казаки. Они близко на подпускали никого. Кеймир догадался: «Кият угощает Урусов».

Шли толки, что русские привезли много хлеба. От кибитки к толпе и обратно беспрестанно бегал Атеке — приносил свежив вести. Не успел народ «проглотить» слухи о хлебе, как стало известно о договоре с ак-патшой: «Будут теперь по три, четыре раза в год приходить к острову русские корабли, привозить хлеб и добро разное, а туркмены станут продавать урусам нефть и соль».

К вечеру русские офицеры вместе с Киятом и другими ханами вышли наружу. Пальван, растолкав толпу, приблизился к Муравьеву:

— Хов, Мурад-бек, помнишь меня?

Полковник курил чубук. Затянувшись и выпустив клубы дыма, он улыбнулся:

— Как не помнить? Помню. Только почему ж ты из сукна, какое тебе подарил, халат не сшил?

Кеймир засмеялся, польщенный тем, что Муравьев узнал его. Он пустился в объяснения, что сукно променял на коня, на коне ходил в аламан, привез себе жену, а теперь остался от нее только сын, — но сбоку подошел Кият, процедил сквозь зубы:

— Уходи отсюда и не появляйся... С тобой у меня разговор еще впереди...

Удрученный столь внезапной нападкой, пальван потоптался на месте и пошел прочь. Всю дорогу думал: «Чем же я мог прогневить хана? Может, за свою Тувак боится, не хочет, чтобы я подходил к его кочевью? Или — того хуже: наговорили, что заглядывался на нее?» Войдя в кибитку, он лег на спину, посадил малыша на грудь. Забавлялся с ним и все время думал: «что могло случиться?»

Бостан-эдже поставила сыну чайник и пиалу.

— Скажи, сынок, кто приплыл и с какими вестями? — спросила она.

— Кият с урусами, — со вздохом ответил Кеймир. — Злой приехал, не пойму, отчего бы ему таким быть. Хлеба много привез, товаров разных...

— Люди злятся от величия и богатства, — отозвалась мать, опускаясь рядом и сажая на колени внука. — Выпей молочка, Веллек-джан, — уговаривала она малыша, всовывая ему в рот кожаную соску. Внук зачмокал губами, тараща большие черные глаза — глаза Лейлы. Кеймир вспомнил ее, вздохнул и долго думал о ней.

Прослышав, что русские будут продавать пшеницу по три риала за восемь пудов, Кеймир на другой день запряг в арбу верблюда, прихватил с собой друзей. Втроем направились к западному берегу, где стояли русские корабли. Преодолев вершину Чохрака, спустились в низину и, действительно, попали на торжище. Русские продавали пшеницу мешками, без веса; подвозили ее на баркасах и предлагали каждому, кто подходил. Риалы за хлеб собирал Иван Муратов. Рядом с ним стояли ханы и старшины.

Кеймир подогнал свою арбу к самому баркасу. Слез, вынул из кушака деньги, хотел было браться за мешок, но тут к нему важно подошел Булат-хан.

— Хлеб не для всех, пальван, — проговорил он, растягивая слова. — Тебя пусть Гамза-хан кормит.

— Ну, ну, — толкнул хана Кеймир. — Уж не ты ли хочешь оставить меня без хлеба. Смотри, как бы сам не остался!

Пальван опять потянулся к мешку, но тут его остановили Мулла Каиб и Мирриш.

— Не затевай ссоры, пальван, уходи, — посоветовал Мирриш. — Тех, кто каджарам помогал, сегодня Кият-ага с острова прогоняет. Нет места на Челекене пособникам Бабахана. Смотри, как бы твоя кибитка не исчезла, а не о хлебе думай. Хлеб не для тебя привезен!

Кеймир стоял как оплеванный. Грудь его наполнилась яростью. «Да, зря я отвез своих друзей к Джадукяру,— подумал он. — Сейчас бы мне они пригодились. Будь они здесь, я по-другому бы разговаривал с этими вонючими жуками». Но делать было нечего: силой хлеб не возьмешь. На стороне Кията урусы. Они к каждому слову хана прислушиваются. Кеймир отошел в сторону, сел на песок. Меджид и Смельчак взяли по мешку. Больше им не продали. Ханы побоялись, что хлеб попадет в руки Кеймира. Пальван, возвращаясь и своим кибиткам, думал: «Теперь понятно, за что преследует Кият, Только прав ли он? Не помирать же нам с голоду!»

В тс время, как пальван был на торжище, Кият-хан изгонял с острова неугодных ему людей, прибирал к рукам нефтяные колодцы. К полудню он объехал всю южную сторону острова и выехал к кибитке Кеймира.

День был в самом разгаре, на дворе — ни души. Знойная тишина разливалась по войлоку юрт, по черному песку и кустикам полыни.

— Эй, кто-нибудь есть? — позвал Кият-хан.

В ответ послышалось блеяние. Всадники подъехали ближе к кибитке и увидели странное. У входа на привязи стояла коза, а под ней ползал годовалый малыш в белой рубашонке. Он приподнимался на колени и сосал козье вымя.

— Бай-е, — засмеялся Кият. — Смотри, какой йигит растет! Уж не пальвана ли сын?

— Его, — отозвался Таган-Нияз. — Мать ребенка украли каджары. Напрасно, Кият-ага, ты хочешь прогнать пальвана.

Подошла мать Кеймира.

— Салам алейкум, эдже, — сердито поздоровался Кият.— Что-то у вас тихо, будто все умерли. Где сын твой?

— За хлебом уехал, — ответила Бостан-эдже и указала рукой в сторону.

— За хлебом! — обозлился Кият. — Твой сын, видно, любит хлеб. А я хотел ему напомнить, что надо чтить память отца. Веллек-батыр никогда не заигрывал с каджарами. А в кого же твой сын удался! Скажи ему, пусть как-нибудь зайдет ко мне.

— По молодости да по глупости услужил пальван каджарам. Еще не знает, на каком туйдуке играть.— сказал Таган-Нияз.

— Нет, Таган-Нияз. Я знаю — он мстит мне за Тувак! — с раздражением заявил Кият-хан. — Не уговаривай, я проучу его как следует.

— Напомню тебе, хан, еще раз, что пальван спас твою семью от верной гибели! Неужто забыл об этом?

Кият промолчал, повернул коня и хлестнул его камчой.

Муравьев, не откладывая, приступил к топографической съемке острова. Передвигался пешком. За ним вели в поводу навьюченных лошадей подпоручики Рюмин и Катани. Процессию замыкал взвод казаков. Солдаты несли треногу и шанцевый инструмент. Время от времени полковник останавливался, велел ставить веху и начинал съемку. Демка крутился возле своего господина, покрикивал на солдат:

— Да втыкай, шельма... Шеста никогда не видел, что ли?

— А ты чего стоишь? Помоги товарищу!

— А еще с Дону, — ворчал он, усмехаясь, — Бусолей никогда что ли не видывали и вешек не ставили...

Отряд Муравьева неотступно сопровождала толпа любопытных. Демка успевал покрикивать и на них. То он отгонял их, чтобы не «пялили бельма», то спрашивал о чем-нибудь и хохотал, то посылал за молоком и чуреками. Туркмены охотно выполняли все, что он приказывал.

Днем, когда по острову расплылся белесый зной, Муравьев вывел отряд к берегу и приказал поставить палатку. Пока казаки натягивали на колья брезент, он прошел с подпоручиками к воде: офицера привлекла толпа собравшихся туркмен. Кочевники, раздетые до пояса, в штанах, засученных до колен, стояли в воде и сосредоточенно смотрели в глубь моря.

— Любопытно — чем так увлечены эти люди? — заинтересовался Муравьев. — Кажется, что-то вроде соревнования.

— Стараются, кто глубже нырнет, — предположил Рюмин.

— А для чего ножи у них в руках? — усомнился Катани.

— Они что-то режут на дне! — подсказал Демка, догнав офицеров. - И опять этот здесь, как его... батыр что ли по-ихнему? Богатырь, словом.

Русские подошли как раз в то время, когда Кеймир вынырнул из воды и стоял на мокром песке, тяжело дыша. В руках он держал большой нож. На гостей он не обратил внимание.

— Здравствуй, пальван, — осторожно сказал полковник. — Чего стоишь сердитый, как буйвол?

Кеймир ухмыльнулся и ничего не ответил. Муравьев понял, что пальван на него обижен. И догадался почему: в день приезда, когда Кият прогнал пальвана из своего кочевья, полковник не заступился за него, а надо бы.

— Хлебом запасся? — спросил Муравьев, и это прозвучало откровенной насмешкой. Николай Николаевич не знал, что и тут пальвана обидели. А Кеймир решил, что полковник знает обо всем и насмехается.

— Придет время — запасемся, — ответил он со злостью и окончательно озадачил Муравьева.

Смельчак, сидевший рядом на корточках, поднялся и сказал:

— Урус-хан, по какому закону не продали пальвану хлеб? У нас заведено — лучше убить, чем с голоду уморить.

— Позвольте, позвольте, — удивился Муравьев. — У меня нет причин обижать тебя, пальван. Кият, видно, Дема, садись на баркас и привези муку пальвану.

— Много, ваше высокоблагородие?

— Мешков пять, — распорядился Муравьев.

Дема козырнул и, в свою очередь, приказал подошедшим казакам, чтобы подогнали сюда баркас. Двое солдат отправились берегом к большой русской лодке, которая стояла в заливе.

Муравьев подошел к Кеймиру, положил на плечо руку:

— Не отчаивайся, сейчас привезут тебе хлеб.

Кеймир смущенно улыбнулся. Никогда он не думал, что знатный русский офицер будет так запросто разговаривать с ним.

— Чем вы гут заняты? — спросил полковник.

— Ай, нефтакыл достаем, — отозвался пальван. Видя, что русский заинтересован происходящим, он тотчас вошел с ножом в воду, и нырнул. Минуты две его не было. Николай Николаевич забеспокоился — не случилось ли чего. Туркмены засмеялись. Пальван вынырнул метрах в пятидесяти от берега и, покрыв в несколько взмахов расстояние, вышел на песок. Он тяжело дышал, белки глаз покраснели.

— Задохнуться так можно, — сказал Муравьев. — Слишком долго под водой был.

— Нет, не задохнемся, — переводя дыхание, отозвался пальван. — Нефтакыл крепко сидит — не отрубишь.

Тотчас он вновь ушел под воду и опять минуты через две вынырнул. На этот раз он плыл к берегу на спине. На животе пальвана громоздился большой кусок нефтакыла.

Казаки попросили Муравьева, чтобы позволил искупаться. Николай Николаевич разрешил. Тотчас они принялись нырять, но ни один не мог достать дна, откуда вырезал пудовый пласт затвердевшей нефти пальван. Туркмены откровенно посмеивались над ними, а Демка запальчиво кричал:

— Тоже мне, донские! Тут вам не Дон... Эх, попробовать и мне, что ли?

— Поезжай, привези муку, — строго напомнил полковник.

— Слушаюсь, ваше высокоблагородие... Вот сейчас баркас подгонят.

— Пловцы отменные, — сказал, отвернувшись от денщика, Муравьев и посмотрел на Катани. — Пальван с Огурджинского сюда проплыл, — и хоть бы что!

— Неужто так? — опять вклинился в разговор Демка,

— А ты думал... Ну, ладно, ладно — отправляйся...

Демка сел на подошедший баркас и поплыл к кораблям: отсюда их не было видно, они стояли где-то вдали, за береговым изгибом. Подпоручики тоже разделись Муравьев приказал казакам затевать зарево. Возле палатки разожгли походный мангал и поставили на него большой чугун. Муравьев пригласил Кеймира к себе в палатку начал расспрашивать, отчего он не ладит с Киятом. Пальван обо всем рассказал. Муравьев вздохнул:

— Да, пальван, Кият крут... Впрочем, я скажу ему, чтобы не преследовал тебя.

Демка вернулся часа через три, когда уже пообедали. Войдя в палатку, спросил, куда везти муку. Полковник сказал пальвану:

— Садись с ним в баркас, вези муку к себе.

— Сколько дать за муку? — спросил Кеймир. — Ни гроша, — ответил Муравьев.

— Если перевести на риалы — сколько будет «ни гроша»? — снова спросил пальван. Муравьев рассмеялся и объяснил, что дает ему хлеб бесплатно.

Кеймир не поверил, затоптался на месте. Николай Николаевич подтолкнул его к выходу:

— Иди, иди, пальван. А вечером навести кочевье Кията. Разговор будет.

Вечером Кеймир подошел к кочевью как раз в то время, когда начинался генеш (Генеш — совет). Кият с русскими усаживались на ковре близ белой кибитки. Все остальные сели на кошмах или прямо на песке. Генеш проходил открыто. Вместе со старшинами сели послушать, о чем будет толк, многие челекенцы. Кеймир отыскал своих друзей, опустился на корточки рядом с ними. Слуги Кията разносили собравшимся чайники и пиалы. Смельчак тоже взял чайник и три пиалы. Кият в это время сказал:

— Милостью аллаха и многослезными желаниями нашими совершилось богоугодное: ак-патша, государь-император Александр внял мольбам племени иомудов и направил к нам посланника своего, известного вам Мурад-бека, жаждущего вам блага. Да окажем ему почести и выслушаем величавые слова, кои привез он от своего государя.

Сидящие тихонько и одобрительно заговорили, а полковник Муравьев, тронув указательным пальцем усики, оглядел всех внимательно и на чистейшем туркменском языке произнес:

— Мир и благоденствие вам, островитяне, от государя моего, командующего и меня лично.

Челекенцы слышали и раньше, что Мурад-бек хорошо говорит по-туркменски, но все равно произнесенные им слова произвели магическое действие на собравшихся. Восторг и одобрение прокатились по рядам. Муравьев с достоинством оценил похвалу. Улыбаясь, он поднял руку и продолжал при абсолютной тишине:

— Я побывал с посланием вашим, старшины, у самого государя-императора. Вот что велел он вам передать. Много народов равных окружают Россию, и всем им государь русский выказывает свое уважение, как сыновьям родным. Со всеми государь состоит в деловых связях. И вас, иомуды, ныне он назвал своими добрыми соседями и друзьями. Государь-император заводит с вами богатую торговлю, а доверенным лицом со стороны вашего племени называет высокочтимого вами старшину Кият-ага. Отныне и далее на все дни ему доверяется иметь торговые дела со всеми купцами. Вот договор. — Николай Николаевич достал из желтой сумки исписанный лист с гербовой русской печатью и подал Кият-хану.

Многие старшины встали и приблизились к Кияту, чтобы взглянуть на государственную бумагу. И Кият, великодушно улыбаясь, пустил договор по рукам, чтобы все его посмотрели, ощупали и вернули назад. Пока бумага передавалась из рук в руки, Муравьев продолжал:

— Отныне и на все дни повелевать всей торговлей на восточном каспийском берегу станет Кият-ага. Всяк, кто пожелает сбыть добро свое на продажу или обмен, обязан обращаться к нему и через него получит положенное. Купцам русским впредь запрещается вступать в торговые связи с населением острова без ведома Кията-ага, ибо государственная торговля — это прежде всего надлежащий порядок и стабильность цен.

ГАЗАЛ КЕЙМИРА

В Астрабаде, неподалеку от восточных ворот, там, где речка Эшер вступает в город, стоит небольшой дощатый мост. Если перейти его и следовать берегом реки к городским стенам, то вскоре окажешься в большом дворе. Ворота его всегда открыты. Когда войдешь, то сразу увидишь две гигантские чинары и под ними деревянные настилы, на которых, сидя, подогнув под себя ноги или полулежа, насыщается, чем бог послал, разношерстный люд. За чинарами, в глубине двора, жарятся шашлык и люля-кебаб. Там же стоит громадный самовар, из которого курится, дымок, От самовара к настилам и обратно бегает с чайником низенький, в пестром халате и круглой войлочной шапочке, чайчи. Он же подает и жаркое. Ему платят за угощение и ночлег краны, у него выведывают нужные новости и через него распространяют всевозможные слухи. Двор этот называется кавеханэ, а слугу-чайчи зовут Делаль, что значит — делец, маклер. Когда-то чайчи действительно занимался маклерскими делами, но давно уже распростился с этой профессией. Кличка же Делалэ прилепилась к нему навечно.

В этой кавеханэ — обители дервишей, мелких торговцев, нищих и юродивых, — вот уже несколько дней жили Смельчак и Меджид. Чтобы распространять слухи о том, что Кият-хаи получил покровительство русского царя, завел торговлю с российскими купцами, несказанно разбогател и всех иомудов скликает под свое крыло, им вовсе не требовалось скитаться по шумному базару и кривым улочкам Астрабада. Весть, слетевшая с языка в гуще людей под чинарами, за день обходила все дворы и возвращалась назад, в кавеханэ в таком красочном обрамлении, что даже тот, кто ее выпустил, слушал с разинутым этом. Подобное случилось и с челекенскими посланниками.

В пятницу Смельчак, беседуя за пиалой чая с постояльцами кавеханэ, сказал осторожно: «Кто беднеет, а кто жиром покрывается. Сын шакала, Кият, до того разъелся, что любого может накормить, только служи ему верой и правдой». На другой день Смельчак и Меджид от других людей, но под этими же чинарами услышали: «3ря вы здесь сидите, иомуды. Шли бы к Кияту. Говорят, богатства его неисчислимы. Сам ак-патша ему друг, и он снабжает Кията всеми товарами и лучшей пищей!»

Когда рассказчики ушли, Смельчак, смеясь, сказал Меджиду: «Не податься ли и Нам побыстрее на Челекен? Не приведи аллах, съедят все люди, ни мне, ни тебе ничего не достанется!» Друзья пили чай и радовались столь удачному повороту дела, за какое взялись.

А с поручением Кеймира не ладилось. Меджид, притворившись слепым, а Смельчак поводырем, дважды проходили мимо замка Гамза-хана, но пока ничего не выведали: там Лейла, или ее вообще в живых нет? Хотели подкупить стражника, чтобы все разузнать, но тот много разговаривать не стал. «Идите, пока не спустил собак!» — пригрозил он. И друзья удалились, косясь на высокие каменные стены замка.

На следующий день Меджид чуть было не попал в руки купца Энвер-хана. Они со Смельчаком шли по базару, проталкиваясь сквозь толпу, и неожиданно увидели его: он сидел в лавке, глядя на проходящий люд. Приметив Меджида, купец прищурился, будто вспоминая что-то, а когда «слепцы» отошли немного, крикнул: «Эй, ты, богом ударенный! А не тот ли ты, что продал мне ворованный алмаз? Ну-ка, эй, постойте!» Энвер-хан бросился закрывать лавку: быстро опустил дощатую ставню и повесил замок. Меджид понял, какая опасность ему грозит, сунул под мышку дутар, открыл глаза и пустился наутек. Смельчак едва поспевал за ним. Вернувшись в кавеханэ, они забились в угол и все время посматривали на ворота — не появился бы Энвер-хан.

Он пришел вечером. Приглядывался к сидящим под чинарами. Меджид лег и накрылся халатом. Смельчак незаметно вышел со двора. Энвер-хан покинул кавеханэ с озабоченным видом. Друзья, сойдясь вновь, решили вести себя как можно осторожнее и побыстрее действовать — иначе несдобровать. Прислушиваясь в этот вечер к разговорам, они поняли, что заварили «большой казан с пловом». О Кият-хане только и шли толки. Рыжебородый перс из Кара-Су, сидевший у самого дерева, рассказывал, что многие иомудские кочевья снялись с Гургена и двинулись на север к Кияту. А на Сумбаре вышли из повиновения шаха некоторые гокленские ханы.

— Что и говорить, затеянная война с гурками к хорошему не приведет, — делал он выводы, причмокивая губами и качая головой. — Если Кият нападет на Астрабад, то даже, войско не соберешь, чтобы отбить его: все наши воины на турецкой границе.

— Говорят, Гамза-хан должен приехать в Астрабад, — подал голос другой каджар.

— Ай, что может сделать Гамза-хан! — возразил, взмахнув рукавом, рыжебородый. — У Гамза-хана у самого дочь иомуды утащили — ничего не смог с ними сделать. Целый год, даже больше, у какого-то йигита жила. Теперь хан нашел ее, под семью замками держит, боится — как бы опять не украли!

Услышав эти слова, Смельчак подсел ближе к рыжебородому и насмешливо сказал:

— Я кое-что слышал про ханскую дочь. Говорят, иомуды ее утащили из Ноукента. Интересно, где же она теперь?

Рыжебородый с некоторым недоверием скользнул хитрым взглядом по лицу и одежде Смельчака:

— А тебе зачем о ней знать? Может, хочешь сосватать?

Все рассмеялись, и перс доверительно сообщил:

— Порченую ее привезли в замок. Теперь хан ищет, кому бы ее с рук сбыть.

Пробегавший рядом с чайниками Делаль на минутку остановился, сказал предупреждающе:

— Дженабе-вали, я слышу, вы много знаете о том о сем. Я, может, больше знаю, но молчу и советую то же селать вам. — С этими словами чайчи удалился. У Смельчака возникла мысль: «Надо прибегнуть к его помощи».

Едва Делаль убежал к самовару, как рыжебородый, оглядевшись вокруг себя, будто взвешивая, с кем он сидит, отполз в сторону и лег, накрыв лицо шапкой. Другие тоже разбрелись по углам. И разговор в кавехана как-то сразу затух, словно проползла холодная змея и вызвала у людей молчаливое омерзение. Вскоре с тахты поднялся хромой перс и торопливо вышел со двора. Смельчак и Меджид, проводив его настороженным взглядом, перекинулись между собой догадкой;

— Глаза и уши хакима.

— Так и есть, он.

Не прошло и часа, как тот же хромой возвратился с двумя фаррашами и ткнул палкой, поднимая с кошмы рыжебородого. Когда тот приподнялся, хромой сказал:

— Вот этот.

Фарраши, не говоря ни слова, схватили рыжебородого под руки и поволокли к воротам. Он упирался и спрашивал: «За что?», но его не слушали.

— О аллах, — тяжело вздохнул Меджид.

— Теперь и мне понятно, почему предупреждал чайчи, — проговорил вполголоса Смельчак.— Ну, ничего: сев на верблюда, за седло прятаться не будем.

Когда все улеглись спать и Делаль, залив уголь в самоваре, сел на пороге своей кельи, чтобы самому съесть порцию шашлыка и выпить пиалу чая, Смельчак подошел к нему. Подсев, он терпеливо ждал, пока чайчи покончит с ужином. Наконец, тот бросил последние крошки в рот, сказал «бисмилла» и вопросительно посмотрел на Смельчака.

— Делаль-ага, не разменяете ли мне тюмен на краны и шаи? (Краны и шаи — мелкая разменная монета) — спросил Смельчак и вынул из кушака золотой тюмен.

— Ваз хов! — тихонько воскликнул Делаль. — Зачем с такими деньгами ты сидишь в этой кавеханэ! — Он взял тюмен и отсчитал Смельчаку десять кран. Чутьем бывший маклер угадал, что с этого парня можно кое-что сорвать; ведь не зря же он и его друг отираются в кавеханэ с позапрошлой пятницы. — По каким делам в Астрабаде? — спросил Делаль, располагая улыбкой к откровению.

— Да есть небольшое дело, Делаль-ага, только не каждому можно говорить о нем, — проговорил удрученно Смельчак.

— Мне ты можешь довериться. Нет такого человека в Астрабаде, который назвал бы меня хоть раз болтуном, — с обидой произнес Делаль. — А если надо в чем тебе помочь — я к твоим услугам. Не бойся меня.

— Говорят, дочь Гамза-хана теперь у него в крепости? — тихонько произнес Смельчак.

— А... Вон ты по какому делу! — вяло улыбнулся Делаль. — Здесь я тебе ничем не помогу: украсть ее невозможно.

— Ай, зачем ее воровать, — отозвался Смельчак. — Надо ей передать вот эту вещицу. — Смельчак вынул из-за пазухи маленький сверток.

Делаль взял сверток, прикинул на руке и сказал: — Давай пять тюменов и пойдем. — Не много ли, Делаль-ага?

— Не жалей, не то шесть возьму.

Смельчак мгновенно вынул деньги и отсчитал пять крупных монет и отдал их в руки чайчи. Тот сунул их вместе со свертком за пазуху и вышел в боковую дверь со двора. Выходя, махнул рукой, чтобы Смельчак следовал за ним.

Они довольно долго шли берегом речки. Над головами шелестели деревья, под ногами скрипели речные камушки. Почти у самого дворца хакима, где речка уходила под изгородь большого сада, перешли на другую сторону и зашагали темным переулком. Вскоре остановились на углу замка Гамза-хана.

— Стой и жди меня здесь, — предупредил Делаль и исчез в темноте.

Смельчак опустился на корточки и прислонился спиной к стене. Ни звука не было слышно в Астрабаде: город будто вымер или затаился от страха. Даже собаки не лаяли. Смельчак, поджидая Делаля, думал: «Чайчи на обман не пойдет. Другое дело — может привести фаррашей». Решил так: если Делаль будет возвращаться не один, то надо бежать.

Делаль вернулся один. Не разговаривая, взял Смельчака за руку и потянул за собой. Вскоре они оказались в каком-то дворе, где их поджидал высокорослый бородатый старик.

— Я взял твою вещицу и твои деньги, — сказал он удовлетворенно. — Я передам эту вещицу ей. Что еще передать?

Еще месяц назад, когда пробирались к Астрабаду, Меджид и Смельчак решили во что бы то ни стало проникнуть под видом слепых сазандаров во дворец Гамза-хана, чтобы высмотреть лазейки и потом воспользоваться ими. Об этом подумал Смельчак сейчас.

— Дженабе-вали, передай ей: «Они хотят тебе спеть газал Кеймира». Пусть она пригласит к себе.

— Ладно, иди. Только и на это тоже потребуются тюмены. — Бородатый взял Смельчака за плечи, повергнул лицом к воротам и вывел на дорогу. Делалю он сказал:

— Завтра до захода солнца зайди.

Делаль и Смельчак прежним путем, через брод по каменистому берегу возвратились в кавеханэ. Заждавшийся Меджид встретил друга облегченным вздохом. Смельчак тихонько сказал:

— Прочищай свое горло, Меджид, — скоро придется петь.

Переспав ночь, Смельчак с самого утра начал ждать вечера. День показался ему слишком длинным. Несколько раз друзья принимались за чаепитие, играли в кости и все время поглядывали в ту сторону, где над глиняными трущобами бедняков возвышался замок Гамза-хана.

Лейла сидела на балконе среди служанок, слушала всевозможные рассказы о бандитах и разбойниках, которых якобы с отъездом Гамза-хана появилось очень много в Астрабаде. Старшая служанка, Фатьма-раис, смакуя сплетни, сокрушенно вздыхала:

— С чего бы это вздумалось госпоже везти вас, Лейла-джан, в Мешхед в такую пору, когда кругом так неспокойно. Разве сейчас до покаяния? Да и в чем грех ваш, Лейла-джан?

Лейла, сильно похудевшая после мучительных переживаний, безучастно внимала речам женщин. Ей было совершенно безразлично то, о чем говорят. И только слова Фатьмы-раис тронули ее сознание. Вздохнув, она отозвалась тихо:

— Разве меня везут к имаму Реза как грешницу? Нет, раис-ханум, я не грешна. Мама хочет очистить мою грудь от душевной болезни. Она говорит, что только имам Реза может снять с моей души муки и вернуть радость жизни. Только я этому не верю. Нет такого святого, который бы помог мне.

— Да, да, некоторые не понимают страданий матери по своему дитяти, — сочувственно подала голос еще одна служанка.

В это время на веранде появился евнух. Остановившись, он облокотился на перила и круглыми холодными глазами некоторое время смотрел на женщин. Служанки тотчас прекратили беседу. Лейла спросила, что ему нужно.

— Ханум, мне нужно тебя, — сказал он и засмеялся.

У Лейлы от смеха похолодела спина. Однако она, чтобы не обидеть Джина, встала и пошла к нему. Евнух еще шире заулыбался, склонился в поклоне, затем вбежал в покои дома и поманил Лейлу пальцем. Служанки, привыкшие к чудачествам евнуха, давно перестали обращать внимание на его странное поведение, и сейчас не придали ему никакого значения. Фатьма-раис махнула на евнуха рукой и принялась говорить женщинам еще о чем-то. Лейла же, напротив, насторожилась: евнух так затаенно вел себя с нею впервые. Оказавшись с ним в коридоре, возле двери своей комнаты, она не на шутку перепугалась: Джин полез к себе за пазуху. При этом глаза его таинственно заблестели, а изо рта вырвались нечленораздельные звуки. Он сунул ей в руки небольшой сверток, открыл дверь и втолкнул ее в комнату.

— Потом приду. Приду, — сказал он и затворил дверь.

Лейла, ошеломленная, стояла некоторое время: не понимала, что происходит — глупая игра Джина или... Она развернула сверток, тихо вскрикнула, схватилась за сердце и опустилась на ковер. Тотчас она пришла в себя, метнулась к двери и повернула ключ. Все ее движения теперь говорили о собранности и осторожности. Можно было подумать — она обрела то, чего ей так не хватало в последнее время. В свертке Лейла нашла маленькую недовышитую тюбетейку сына. Она не успела ее закончить. В тюбетейку была воткнута игла с красной шерстяной ниткой. Закрывшись, Лейла прижала тюбетейку к груди, селе на ковер и принялась жадно рассматривать ее. Тоскующей болью опять зашлось сердце, перед глазами встал маленький Веллек со слезами на чумазом лице.

— Ой! — вскрикнула испуганно Лейла. — Ой, да что же я сижу! Он ведь здесь! Он где-то здесь...

Лейла подскочила к двери, повернула ключ и выглянула в коридор. Евнух стоял у стены, поджидая ее.

— Зайди сюда. Джин, — сказала она прерывистым голосом. И когда он вошел в покои молодой госпожи, она спросила: — Где он? Где ты взял это?

— Ханым, это передали тебе иомуды. Они хотят пройти во дворец и спеть газал Кеймира. Если позовешь их — они придут.

— Газал Кеймира? Где они?

— Скажи, когда им прийти?

Лейла поняла, что в Астрабад приехали люди от ее мужа, может быть, даже он сам здесь.

— Пусть придут сейчас, — проговорила она торопливо. — Сейчас, я буду ждать их.

Евнух быстро удалился. Лейла в маленькое слюдяное оконце видела, как он спустился с веранды во двор и скрылся в сторожевой пристройке, у ворот. Он долго не появлялся, и Лейла, поджидая его, комкала в руках тюбетейку, прижимая ее к губам и молчаливо, без голоса, плакала. Сердце молодой матери обливалось тревогой и радостью. И невозможно было побороть это чувство. Стоило сейчас войти сюда Ширин-Тадж-ханум, и Лейла выдала бы себя. «Веллек-джан, Кеймир...» — повторяла она про себя милые имена и мысленно то уносилась к кибиткам Челекена. то опять возвращалась сюда. Забывшись, она не заметила, как, вернувшись, евнух вошел в комнату. Увидев его, Лейла вздрогнула.

— Ну, что? Ну говори, где они? — подбежала она к нему.

— Ханым, они придут завтра, — ответил евнух, и Лейла увидела в глазах его и в уголках губ легкую усмешку. Она подумала: он упрекает ее за что-то, и спросила о том, что ее давно смущало:

— Джин, скажи мне, почему ты зовешь меня «ханым», а не «ханум», как все каджары? Ведь ты не туркмен...

— Я жил с туркменами, — опять с усмешкой ответил евнух. — Они добры были ко мне. Но ты, госпожа... Ты не признаешь меня. — Евнух затоптался на месте, опустил голову и, круто повернувшись, вышел.

Лейла растерялась: этот Джин обвинял ее в том, что она не признала его. Но при чем тут она? Почему должна его признавать? Мысли ее приближались к истине, и казалось, вот-вот она откроет для себя что-то забытое, но сын и муж опять захватили все ее сознание.

Делаль, вернувшись в кавеханэ, сказал, что дочь Гамза-хана уже знает о них и пригласила их петь газалы на завтра.

Ночью Смельчак шептал своему другу:

— Пой о таком, чтобы она поняла, что мы приехали за ней. Чтобы ждала нас. Чтобы не закричала, когда заберемся к ней.

— Вай, Смельчак, не с того конца мы взялись, — с тоскою отвечал Меджид. — Разве ты не видел — какие там стены и какая стража у ворот?

— Если трусишь — так и скажи, — горячился Смельчак. — Я пойду один. А ты возвращайся домой и держись за подол своей жены...

— С чего ты взял, что трушу, оправдывался Меджид.

— Ну, если не трусишь, то думай о другом.

Друзья стали строить планы похищения Лейлы один фантастичнее другого. Время быстро шло. И вот, наконец, наступило долгожданное утро.

Как только солнце поднялось на высоту тысячелетних платанов, осветив сады, мечети и глиняные кварталы Астрабада, «слепцы» вышли из кавеханэ и направились к замку Гамза-хана. Не доходя до угла ханской обители, Смельчак начал выкрикивать:

— Да снизойдет всевышний! Да ниспошлет нам тех, кого бодрит сладкозвучный газал о Кеймир-Кере! Да снизойдет всевышний!..

Тотчас из сводчатого углубления дворца выглянул здоровущий каджар-привратник. Смельчак угадал в нем ночного собеседника. Каджар прокричал:

— Эй вы, уроды! Идите сюда! Госпожа пожелала послушать вас!

«Слепцы» ускорили шаг. вошли в сводчатый вход, миновали железные ворота и оказались во дворе. Со всех четырех сторон тянулись айваны, а над ними свисали широкие и длинные деревянные веранды. К ним восходили крутые лестницы, На верандах уже толпились домочадцы и слуги Гамза-хана.

Гостей встретила Фатьма-раис и просила подождать у фонтана. Они остановились. Смельчак пялил глаза, оглядывая двор и ища в нем лазейки Меджид делал то же самое сквозь прищуренные ресницы. Подошли четыре служанки, расстелили перед сазандарами хагир (Хагир — циновка из рисовой соломы) и пригласили сесть. Подобрав под себя ноги, Смельчак сел и увидел: с веранды спускается Лейла. Сразу узнал он ее, Она сильно волновалась, это было заметно по ее лицу. «Не выдала бы»! — мелькнула у него мысль, но ханум взяла себя в руки. Она спокойно подошла к музыкантам. В глазах ее стояли слёзы, а уголки губ вздрагивали. Она узнала обоих й чуть заметно кивнула. Фатьма-раис засуетилась перед молодой ханум:

— Лейла-джан, вчера вы просили пригласить странствующих музыкантов, Они перед вами. Скажите, что бы вы хотели послушать?..

— Пусть споют газал Кеймира. — подавленно произнесла Лейла.

Смельчак улыбнулся, подтолкнул Меджида. Тот, ударив по струнам дутара, запел:

Разлученный с любимой, стонет Кеймир.

Горек стал ему дом, тесен стал ему мир!..

Последние три слова двустишия Меджид вытянул на высокой ноте. Голос «слепца» зазвучал так звонко, что слушатели восторженно заговорили между собой. И в этот момент с веранды послышался тонкий хохот евнуха. Смеясь, с распростертыми объятиями, он спускался по лестнице. Он узнал своих старых друзей и теперь спешил к ним, забыв об осторожности. Фатьма-раис, видя, что евнух может испортить всем настроение, велела слугам, чтобы заткнули ему рот и не подпускали близко. А запнувшемуся на полуслове Меджиду сказала:

— Продолжай, больше тебе не помешает никто!

Меджид опять запел сначала:

Разлученный с любимою, стонет Кеймир,

Горек стал ему дом, тесен стал ему мир!

О любимой своей не забыл ни на миг.

Посылает за нею друзей он своих!..

Однако Фатьма-раис ошиблась, сказав, что больше Меджиду никто не помешает. За спиной музыканта загремели ворота, послышались голоса, и вдруг разнесся крик Мир-Садыка:

— Эй, держите их! Это люди Кията!

Смельчак оглянулся, вскрикнул и в одно мгновение оказался на лестнице. Глянув вниз, он увидел, как человек шесть фаррашей навалились на Меджида. Кто-то пнул сапогом дутар, и он со звоном отлетел к фонтану. Женщины с визгом бросились в разные стороны. Воспользовавшись суматохой, Смельчак взбежал на веранду, не зная, что ему делать дальше. Мгновенно он сообразил: в дом бежать нельзя, сразу схватят. Взгляд его упал из деревянные резные колонны, которые соединяли пол и потолок веранды. Смельчак вскочил на парапет, обхватил колонну и быстро полез вверх на крышу. Он зацепился руками за жестяные края кровли, подтянулся и по-кошачьи ловко вылез наверх.

Снизу раздалось несколько выстрелов. Фарраши, вскидывая хирлы, стреляли по беглецу. Вот он встал во весь рост и, балансируя руками, чтобы не упасть, пошел еще выше. Вдруг наступила тишина. И в это жуткое мгновение просвистела стрела, выпущенная стражником из лука. Стрела вонзилась Смельчаку в спину. Он покачнулся, взмахнул руками, упал, покатился по жести к тяжело ударился о камни двора.

— О! О! О-о! — разнесся панический крик.

Но это кричал не Смельчак. Храбрец был уже мертв. Стрела пронзила его насквозь. Он лежал, раскинув руки, и изо рта его текла кровь. Крик издал евнух. Схватившись за голову, он бросился по лестнице вверх, заметался по веранде и скрылся где-то в глубине замка.

Меджида избивали ногами и кулаками. Больше всех старался Энвер-хан.

— Я сразу узнал его, — приговаривал он, стараясь ударить по лицу. — Проклятые воры, исчадье ада. Я стал следить за ними, и вот они попались оба!

— Эй, Энвер-хан, зачем врешь? — возражал Делаль, подскакивая то с одной, то с друтой стороны к поверженному музыканту. — Пусть Мир-Садык скажет, кто ему сообщил об этих двух разбойниках! Если бы не я, то тебе, Энвер-хан, не видать бы их, как своих ушей!

— Поглядите на него! — возражал Энвер-хан. — Мою добычу он присваивает себе и хоть бы глазом моргнул!

— Ладно, разберемся! — прикрикнул на обоих Мир-Садык.

Лейла не вынесла ужасного зрелища. Увидев пронзенного стрелой Смельчака и услышав вопль евнуха, она потеряла сознание. Над ней, склонившись, хлопотали служанки. Мочили виски и грудь водой, поили шербетом. Ширин-Тадж-ханум в доме не было: она уехала во дворец к старой подружке — жене хакима. Фатьма-раис, взывая, приговаривала:

— Что же я скажу моей госпоже! О горе мне, о горе!

Когда Лейла пришла в себя, ее тотчас увели наверх в комнату и уложили в постель. Во дворе установилась гнетущая тишина. Только к вечеру двор немного ожил. Возвратилась госпожа — на верандах и лестницах появились слуги, послышались тут и там приглушенные, осторожные голоса.

Мир-Садык сидел на айване с Ширин-Тадж-ханум, говорил ей:

— Ширин-джан, ни в коем случае нельзя сейчас везти бедняжку в Мешхед! Вы посмотрите, как они обнаглели! Если они пробрались даже сюда, то поймите, какое несчастье может произойти в дороге!

Госпожа молчаливо слушала и соглашалась со своим управляющим.

К БАЛХАНАМ

К концу сентября съемка красноводских берегов была завершена. Море уже дышало холодными ветрами, и Муравьев с досадой думал: «Пора отправляться к Балханам, да где-то запропал Кият-ага». Ожидая его со дня на день, он готовился к походу и достраивал Вознесенское укрепление.

Казаки вырубили в горах из гюши двухсотпудовый крест, притащили его на брезенте в крепость и с помощью блоков водрузили на каменный постамент. Сооружение высотой в четыре аршина вознеслось над двором крепости. На основании высекли: «Сооружено во имя Вознесения Господня в 1821 году в правление Грузиею Алексея Петровича Ермолова, полковником Николаем Муравьевым». По этому случаю полковник устроил небольшой банкет: съехали на берег офицеры с «Куры», только что возвратившиеся из Баку. Ратьков привез пополнение — двенадцать донских казаков, и Якши-Мамеда, который все лето плавал на шкоуте астраханского купца Герасимова.

В синем суконном бешмете, в круглой шапке, с небольшой крашеной бородкой и лихо закрученными усиками, он резко отличался от других. Тот, кто не знал ранее, мог легко принять его за кавказца. Даже выговор у него появился свой — полутуркменский. Он растягивал слова и все время прибавлял «э».

— Что сделает Мехти-Кули, а, если у Ярмол-паши столько солдат, сколько звезд на небе?!

— Разве туркмен может жить без бороды, э? Все аманаты были безбородые, как косе, только мне одному разрешили носить.

Якши-Мамед взахлеб рассказывал о богатствах Ярмол-паши. Хвастался, что не один раз бывал у него в доме — натирал воском полы, чистил щеткой бильярдный стол. А потом, когда Иван Муратов привез двух ахалтекинских жеребцов, то Ярмол-паша позвал к себе Якши-Мамеда на чай и долго расспрашивал о лошадях.

Рассказ Якши-Мамеда был прерван суматохой во взводе казаков: с Дарджи пришел караван из пятидесяти верблюдов. Казаки принялись вьючить животных мешками с провиантом и постелями, бочонками с водой. Якши-Мамед махнул рукой, сказал с досадой:

— Ладно, потом расскажу, — поднялся и пошел. Через час, другой, стали подходить киржимы. Дело оставалось за Киятом, ко он, по рассказам туркмен, заехал из Гасан-Кули на Челекен. Ждали, вот-вот появится.

Не теряя времени попусту, Муравьев предложил Рюмину вместе осмотреть Уфринские горы. С офицерами отправились пятеро казаков и Сеид, вызвавшийся показать тропы. Сеид был услужлив и любезен. Коротким путем он вывел полковника к вершине Кара-Сенгир и охотно отвечал на все, что интересовало офицеров.

На обратном пути Муравьев ускакал далеко вперед — оторвался от отряда. Оказавшись в пустынном ущелье, он вдруг заметил, что следом за ним едет Сеид — остальные приотстали.

— Поехали рядом. Сеид-ага, чего тащиться в хвосте? — пригласил Муравьев.

— Ай, Мурад-бек, мне здесь тоже хорошо.

Тени всадников двигались по крутой стене ущелья. Косясь на них, Муравьев увидел, как Сеид снял с плеча ружье. Мгновение полковник оглянулся, Сеид растерялся, замешкался и стал слезать с коня. Проговорил недовольно:

— Ай, что-то сбилось седло.

Муравьев, тоже, соскочил с лошади, усмехнулся. Он подождал отставших Рюмина и казаков, и все вместе поехали дальше. О своем подозрении Николай Николаевич никому ничего не сказал, но твердо уверился, что Сеид охотится за ним.

Следующую ночь Муравьев провел без сна: приплыл наконец-то Кият. Они скрылись в палатке Муравьева и долго не выходили оттуда. Демка с казаками, сторожившими вход, и слуги Абдулла и Атеке, сидевшие тут же на корточках, слышали голоса:

— Шах-заде объявил: если туркмены не разграбят корабли и не убьют урусов, то он побьет тех и других,— говорил Кият.

— Не будем играть в труса, — спокойно произнес Муравьев. — Решено: следуем к Балханам. Экспедицию усилим моряками. Я велю лейтенанту Юрьеву, чтобы взял с собой своих матросов и присоединился к нам.

Кият промолчал, что шах-заде оценил его голову и голову переводчика Муратова в несколько тысяч тюменов.

Выйдя из палатки, Кият зашагал между костров, ища сына, с которым не виделся все лето.

Якши-Мамед сидел у костра со своим младшим братом, Кадыр-Мамедом. Здесь же, склонив в молчании голову и вороша в огне прутиком, сидел Кеймир. Ему уже сообщили о гибели Меджида и Смельчака: он долго метался по берегу, рвался к своему киржиму, чтобы ехать в Астрабад и отомстить за кровь друзей. Его кое-как отговорили от нелепой затеи.. Он успокоился, и теперь его одолевали тяжкие думы. Подойдя к костру, Кият опустился на корточки около пальвана, оглядывая сыновей. Прежде чем спросить Якши-Мамеда о его поездке, сказал Кеймиру:

— Утешься, пальван. Гибель каждого из нас поджидает. Плохо, если умрем, ничего хорошего для народа не сделав. А друзья твои умерли после того, как подняли на ноги многих иомудов.

— Лучше бы я сам с ними пошел, — ответил хмуро Кеймир.

— Ты тоже пойдешь, — успокоил его Кият, — Всему свое время. А пока не горюй. — И Кият перевел взгляд на Якши-Мамеда. — Ну, выкладывай.

Якши-Мамед привстал на коленки, принялся рассказывать о плавании с купцом Герасимовым, Побывали они на Сальянах, у Ленкорани. Рыбой купец все трюмы загрузил. Договорились, что весной приплывет за рыбой на Атрек. Хлеб привезет, товары разные. Якши-Мамед вынул из-под полы халата красивую вещицу и подал ее отцу.

— Вот и чайный погребец передал тебе Герасим, Кият взял бережно подарок, разглядел у огня и завернул в кушак.

Поднявшись до свету, экспедиция двинулась на восток. Пятьдесят верблюдов везли поклажу и одно орудие. Несколько киржимов продвигались краем берега. Корабли остались на месте: залив был слишком мелок.

С утра было пасмурно, и к полудню пошел мелкий колючий дождь. Караван шествовал северным берегом Дарджи, огибая култуки Балханского залива. Места здесь были всегда топкие, а дождь превратил их в грязное болото: верблюды и люди продвигались чуть ли не по колено в воде. За день едва одолели тридцать верст и стали лагерем при кочевье Худай-Кули.

На другое утро, обогревшись за ночь у костров, двинулись дальше. Пройдя шестнадцать верст, достигли русла древнего Актама — широкой обрывистой котловины, заполненной водой. От котловины на восток уходило древнее речное русло шириной в тридцать саженей. Северный берег его состоял сплошь из песчаных дюн. Чтобы идти дальше, следовало переправиться через Актам, но киржимы давно отстали: залив был слишком мелок.

К тому же ветер дул с берега на море и не давал продвигаться парусникам. Остановившись возле древнего русла, Муравьев, Кият-хан, Муратов и офицеры долго совещались, как быть. Людей можно было переправить, но с верблюдами дело обстояло сложнее. Муравьев решил не рисковать. Послал к горам несколько туркмен: разведать, есть ли там колодцы. Целый день экспедиция простояла возле Актама.

Вечером они возвратились и привезли несколько тулумов пресной воды. Муравьев решил: коли есть на Балханах вода, то есть там и лес, и жизнь растительная, и животная.

— Рискнем, Кият-ага, переправимся, — объявил он и подозвал Юрьева. — Вот что, лейтенант, бери с собой Катани, Рюмина, матросов и начинайте переправляться.

— А с верблюдами как, ваше высокоблагородие?

— На киржиме. Пошлем казаков, пусть хотя бы один приволокут по отмели.

Тотчас человек двадцать отправились по берегу залива. Часа через три, идя по колено в воде, к устью подогнали киржим Кеймира. Сам пальван помогал казакам, упираясь плечом в борт. И он, и казаки посинели от холода. У некоторых то и дело сводило судорогой руки и ноги. Другие кашляли и кляли службу и погоду. Однако самое сложное началось, когда стали затаскивать на киржим верблюдов. Животные ревели и не слушались вожатых. С трудом загоняли их в парусник и опять, утопая по пояс в воде, толкали киржим, пока он не достигал противоположного берега.

Казакам, работавшим на переправе, Муравьев приказал немедля развести костры, обогреться и высушить одежду. Кеймира полковник усадил у костра рядом с собой. Спросил:

— Устал, пальван... замерз?

— Нет, не замерз, — нехотя отозвался Кеймир, кутаясь в брезентовую накидку, какую ему подали казаки.

— Что ж тогда не весел? — опять спросил Муравьев, Пальван промолчал.

Отряд Юрьева возвратился к вечеру. Переправившись в лагерь, офицеры рассказали о своей вылазке. Колодец Беур-Кусьси, из которого туркмены день назад брали воду, лежит у самой подошвы горы. Вода в нем отменная. Что касается растительности, то она — скудна. Чахлые карликовые деревца арчи и можжевеловые кусты растут по склонам и на вершине. Строевого леса вовсе нет.

— Мертвые горы, — печально говорил Юрьев. — Там и жителей-то вовсе нет. И места сии не заслуживают внимания.

На другой день лагерь снялся с южного рукава Узбоя — Актама и отправился в Худай-Кули.

Вечером, когда достигли кочевья и разбили палатки, к Муравьеву опять наведался Сеид. Полковник сидел у костра в окружении офицеров. Появление Сеида заставило его вздрогнуть. Вид у проводника был растрепанный, лицо осунулось, а в глазах горела решимость, будто он отчаялся на какой-то дерзкий поступок.

— Чего тебе, Сеид? — дрогнувшим голосом спросил Муравьев, думая о пистолете: «Если кинется с ножом — застрелю».

Сеид вдруг упал на колени и забормотал с горечью:

— Убей меня, Мурад-бек... Убей!

— Эй, ты, сдурел что ли! — крикнул Демка и оттолкнул проводника.

— Не трожь его, — спокойно сказал Муравьев, — Пусть сядет.

Сеид подполз к костру и сел на корточки, потупив взгляд. Муравьев понял, что к Сеиду пришло раскаяние, но не подал виду, что в чем-то подозревает его.

— За что же я тебя должен убить? — спросил полковник. — Кроме хорошего, я от тебя ничего не видел.

Из темноты, словно призрак, появился Кият. В отсветах костра было видно его гневное лицо: глаза сужены, ноздри расширены. Руки Кията сжимались в кулаки. Он ничего не сказал, но при виде его Сеид поспешно заговорил, давясь собственными словами:

— Прости меня, Мурад-бек. Прикажи мне, что для тебя сделать — я в твоей власти.

— Скажи, зачем ты у Хива-хана был! — грозно выговорил Кият.

Сеид подскочил на месте, завертелся и принялся торопливо рассказывать. Был он схвачен Кутбэддином на базаре в Кара-Су. Шейх увез его с собой в Хиву и там выдал хану. Повелитель ему сказал: «Привезешь голову уруса — озолочу. Не выполнишь повеления — удавлю, найду тебя, где бы ты ни спрятался», Сеид приехал в лагерь с этим страшным заданием,

Сеид склонил голову, будто положил ее на плаху.

— Ладно, Сеид-ага, — произнес устало полковник. — Повинную голову меч не сечет. Иди.

Проводник счастливо хохотнул, крутнулся волчкам и исчез в темноте. Кият-хан злобно выругался и пошел прочь: у него не хватило великодушия простить соплеменника, туркмены за такое не прощают.

Следующий день экспедиция провела в дороге. Возле Балкуи сделали небольшой привал. Кият со своими людьми отправился в лагерь на Дарджу. Полковник с офицерами и казаками переправились на пакетбот. Суда, огибая скалистые выступы берегов, двинулись к Кара-Сенгирю и через сутки стали на якорь. Команда принялась загружать пшеницей все гребные суда. Присоединились к перевозке хлеба несколько киржимщиков. Опять Муравьев увидел среди туркменских моряков Кеймира. Полковник решил вознаградить его как следует еще там, на переправе, и сейчас время было выполнять намеченное. Пригласив его на корабль, сказал весело:

— Хорошую службу ты мне сослужил, пальван. Вот тебе в подарок синее сукно. Сошьешь бешмет...

Кеймир, опустив длинные тяжелые руки, вздохнул. Вспомнил опять аламан, Лейлу, сына, друзей своих.

Муравьев истолковал задумчивость пальвана по-своему. Решил, что не угодил подарком. Кликнув матросов, он приказал загрузить киржим Кеймира пшеницей, а сверху положить два казана. Пальван поблагодарил полковника и, не заезжая на Дарджу, отправился к берегам Челекена.

Переправляя на берег остатки пшеницы и подарки, чтобы вознаградить туркмен за помощь, Муравьев все время с беспокойством думал, что уже октябрь подходит к концу, а экспедиция не выполнила полностью задания.

В записке о втором путешествии на восточный берег Каспия, составленной на основе решения Комитета по Азиатским делам, указывалось: произвести съемку Красноводской косы, северного берега Балханского залива, острова Челекена, затем приступить к обозрению Балханских гор, дабы выяснить, есть ли на них лес. По окончании этих работ выбрать наиболее удобное место для постройки крепости и, следуя на север, произвести обозрение Киндерлинского залива, острова Агиз-ада, Александр-бая и устья Эмбы.

С половиной дел полковник управился, Но о поездке к северным заливам и островам теперь не могло быть и речи, приближалась зима. Пора возвращаться.

Вечером в кают-компании собрались офицеры, дабы отметить окончание пребывания у восточных берегов. За ужином Муравьев огласил всем, что представит Кият-хана к медали, а Таган-Ниязу вручил свидетельство о его преданности России.

Кият был благодарен за заботу о нем, но думал не о награде, а о том, что станется с ним и его племенем, когда уедут русские.

— Когда еще приедешь, Мурад-бек? — спрашивал он угрюмо.

— Не знаю, Кият-ага, — в тон отвечал Муравьев. — Положение с постройкой крепости усугубилось: леса поблизости нет и воды маловато. Не знаю, как посмотрит Алексей Петрович. Может, из Астрахани сосну повезут...

— С Якши-Мамедом как? — с тревогой спрашивал Кият.

— Сына, коли не тяготишься разлукой, возьму с собой. Обещаю тебе сделать из него стоящего человека. Будет твоим хорошим наследником... Ну и сам приезжай. Теперь русские суда часто будут к Челекену ходить. Садись да и подавайся в Тифлис. Всегда буду рад встрече.

— Да, да... Приеду, Мурад-бек. Обязательно приеду, — обещал рассеянно Кият-хан.

— Тут вот, чтобы тебе и народу твоему покойнее было, я заготовил небольшое воззвание, — объяснил Муравьев и достал из сумки письмо. — Муратов, зачитай-ка вслух, — сказал он и подал бумагу. Переводчик встал из-за стола.

— «Старшины иомудов! — начал он с торжественной приподнятостью. — Просьба ваша дошла до главнокомандующего над землями, лежащими между двух морей. Он милостиво взглянул на ваш народ. Видя преданность вашу и сострадая о вашем бедном положении, он послал меня к вам для лучшего узнания вас и дабы более увериться в искренности наших намерений... Я знаю бедность и нужды ваши и требую содействия вашего к исполнению видов наших, клонящихся единственно к нашему благу.

Некий старец, отходя в вечную жизнь, завещал детям своим жить дружно; он приказал принести к себе пучок стрел и, не развязывая их, велел сломать его: никто из них не мог сего сделать; когда же он, развязав пучок, дал каждому по одной стреле врознь, то все стрелы сломали поодиночке.

Так и вы, люди храбрые, презирающие смерть, вместе сильные, но врозь слабые, будете вечно несчастливы в бедны, пока не соберетесь под начальство единого из вас, вами же избранного, коего ум, опытность и честность были бы вам известны. Кият-ага, пользующийся доверенностью России, назначен для собрания вас. Он жертвовал всем: и спокойствием, и имуществом, и связями для вашего блага. Будьте признательны, жертвуйте всякий десятой долей того, чем он пожертвовал, и скоро земля ваша будет процветать торговлей и пышностью. Дремлющие силы ваши проснутся, и вы будете грозою ныне обижающих вас. Вот мой совет: соберитесь к старшему из вас, рассмотрите мысль мою, основанную на многих опытах. Буде она понравится вам, отдайте Кияту должное почтение, буде нет, оставайтесь по-прежнему и не жалуйтесь на судьбу, карающую вас. Всякому из вас предстоит две дороги; да изберет себе всякий ту, которая ему понравится. Я вам предсказал будущее ваше и в том и в другом случае исполнил долг свой: осталось вам о себе подумать. Думайте и не теряйте времени в исполнении»,— Все, Николай Николаевич, — дочитав, тихо сказал Муратов. — Если что непонятно, я готов пояснить.

— Все понятно, — облегченно вздохнул Кият.

Утром пакетбот, приблизившись к Челекену, бросил якорь. Кият и Таган-Нияз распрощались со всеми, взяли с собой Якши-Мамеда, чтобы он простился с матерью, и отплыли на баркасе к острову. Пришлось еще два дня стоять в ожидании Киятова сына. С севера задувал холодный порывистый ветер: моряки побаивались, как бы не разразился ураган.

Наконец-то возвратился Якши-Мамед, привез несколько ковров для Муравьева и главнокомандующего. Полковник пожурил его за долгое отсутствие и велел поднимать паруса.

При нарастающем ветре русские суда прошли мимо Челекена и скрылись в морской туманной дали.

ШТОРМ

Вскоре разыгрался такой шторм, какого не видывали Туркмены в последнее полстолетие. Со стоянок сорвало несколько киржимов и унесло в море. Ураган сорвал на Челекене четыре кибитки. Они, как перекати-поле, промчались по острову и бросились в ревущие волны. Все восточное побережье замутнело от песчаной пыли. Солнце, лишенное лучей, выглядело круглой дыней, И не только туркменский берег утопал в пыли и ревел разъяренными волнами. Шторм охватил и западное побережье.

В дербентской гавани в этот день бросил якорь шкоут астраханского купца Аджи Абдуллаева, доставивший Куринскому полку более двух тысяч четвертей муки и пшена. Купец, с трудом переправившись на берег, поспешил к командиру полка, чтобы подполковник дал людей на разгрузку судна.

Дербент выглядел неприветливо. Крепость на горе была окутана желтым пыльным облаком, раскачивались и трещали в низине деревья. На улицах — ни души. Аджи-ага, шатаясь от резких порывов ветра, бьющего то сбоку, то в лицо, кое-как добрался до казарм куринцев. Его провели в канцелярию. Днем в ней горела свеча — такое ненастье стояло на улице. Швецов, с пожелтевшим лицом, изнеможденным лихорадкой, кутаясь в сюртук, не сразу понял, что надо тут купцу-персиянину. И только когда до него дошло, что купец доставил хлеб, он немного оживился. «Слава те господи», — проговорил Швецов, выходя во двор и оглядывая рейд. Было видно, как бросало из стороны в сторону, словно огромный челнок, купеческий шкоут. Несколько баркасов, загруженных мешками, продвигались от судна к берегу. Швецов кликнул дежурного офицера и приказал направить на выгрузку провианта взвод пехотинцев, Зазвучала команда. Из казарм выскочили солдаты, строясь в две шеренги. Однако их помощь не понадобилась.

Над морем, в светящейся мгле, вдруг что-то тяжко ухнуло. Несколько деревьев с треском повалилось наземь возле самых ворот. Где-то дзинькнуло стекло, и дикие вопли донеслись с берега. Люди на берегу махали руками и звали на помощь. Куринцы бросились к морю. Но поздно. Шкоут сорвало и понесло навстречу ревущим валам. Было видно, как на судне метались моряки и ничего не могли сделать: шкоут уносило все дальше и дальше, и, наконец, его вовсе скрыла черная штормовая мгла.

На шкоуте остались штурман Баранов, унтер-офицер Томилин, шесть матросов и один солдат.

Прежде чем ошеломленный случившимся штурман пришел в себя, «Святой Иоанн» вынесло, как спичечный коробок, в открытое море. Шкоут начерпался воды: все трюмы были залиты, и оставшиеся две трети солдатского провианта мокли в соленой морской жиже. Матросы сами, без команд, догадались, что надо любым способом поднять паруса. Раскачиваясь на вантах, шестеро полезли вверх к полотнищам. Шкоут то раскачивался с боку на бок, то зарывался в волны бушпритом. Мачты падали, выпрямлялись, снова падали. Люди удерживались на них чудом. А грузный и косматый штурман Баранов, глядя вверх, выкрикивал команды и беспрестанно крестился.

Паруса удалось поднять и стать к рулю, но судно, подхваченное ветром, не поддавалось управлению. Напрасно штурман пытался поставить шкоут по компасу и взять направление на юг, к острову Сара. Судно уносило на восток.

Наступила ночь. Фонари гасли. Зажигая их, Баранов боялся, как бы огонь не перекинулся на надстройки, да не начался пожар — тогда верная гибель. Шкоут, стремглав, несся в темноте. Волны перекатывались через палубу, бились о стенки надстроек и заплескивались в трюмы.

Ночь экипаж «Святого Иоанна» провел в безуспешной борьбе со стихией. Наутро моряки не знали, в какой точке Каспия они находятся, куда направлять судно.

К следующей ночи люди валились от усталости, падали и тут же засыпали. Через час их будили.

Пробираясь к каюте, Баранов в темноте слышал, как сорвало один из парусов. Страшным огромным крылом он промел по палубе, сбив с ног несколько матросов. В свисте ветра штурман едва расслышал их крики и с тупой покорностью подумал: «Выбросило за борт». Парус шлепал на ветру, ударял по борту, и невозможно было закрепить его.

На рассвете, когда стали различимы очертания предметов, Баранов пересчитал людей и облегченно вздохнул: все были целы, никого за борт не выкинуло.

— Ну, поднажмем, братцы! — прокричал он, приободрившись. — Бог не выдаст — свинья не съест! Так, кажется, говорят татары... — И вдруг страшно завопил: — Берег! Руби мачту!

В развидневшейся мгле был виден быстро приближающийся берег. Словно бешеный скакун, шкоут несся к нему. Унтер Томилин схватил топор и принялся с размаху рубить мачту. Он успел сделать несколько взмахов. Сильный подводный удар опрокинул моряков на палубу. Судно вдруг закружилось, как в водовороте, затем боком понеслось прямо на песчаные дюны.

Молча передвигаясь, затравленно глядя на бугры, моряки вцепились руками кто за что, чтобы при ударе о берег не разбиться насмерть. Последний пенистый вал подхватил шкоут и мягко выбросил его на песок. Судно легло на бок, оголив днище и сломанный киль. Порванные паруса повисли над водой.

Теперь, когда стихия не угрожала, они сошлись в кучу, молча взирали на чужой пустынный берег и крестились. Всюду простиралась холмистая песчаная равнина. Ни кибитки, ни одного живого существа не было на ней. Только недогоревшая крупная звезда блестела в небе.

Посоветовавшись, моряки решили сойти и разжечь костер, чтобы высушить мокрую одежду и вскипятить чай. Пока команда перетаскивала мешки с провиантом и ломала коряги саксаула, Баранов определил по секстанту место крушения. Прибор указал восточный берег, близ Кара-Богазского залива. Первое, что пришло в голову штурману, было имя — Кият. Совсем недавно, в Астрахани, Баранов слышал о нем и знал, что живет он на острове Челекене. Штурман расстелил на коленях карту, измерил расстояние до острова. Версты перевел на часы и невесело подумал: «Если плыть на бударке, то займет не меньше недели, да и то ежели не будет мешать встречный ветер».

Ураган между тем постепенно утихал. Моряки развели костер, начали сушиться. Баранов тоже подошел к команде, снял с себя тяжелый намокший бушлат и брюки.

В полдень все снова перебрались на изуродованный шкоут и легли спать. Выставили одного сторожевого, матроса Дермидонта Алексеева. Моряк, пока спали его товарищи, видел, как на берегу появился мусульманин на лошади, посмотрел на шкоут и поскакал прочь. Дермидонт хотел крикнуть ему, но не успел и только подивился: «Чего бы бусурман испугался? Это мы должны теперь всех бояться!» Часа через четыре, когда встал Баранов, часовой рассказал ему о случившемся.

— Испугался, говоришь? — с недоверием сказал Баранов. — Нет, брат, вряд ли. Скорей всего за своими поскакал. К ночи жди — могут нагрянуть. — Тотчас у него созрел план: спустить на воду бударку, которая висела над самой водой, взять с собой двух человек и плыть на Челекен за помощью.

Штурман оглядел матросов, прикинул, кого взять с собой, и выбрал двух: унтера Томилина и дюжего, плечистого Карпа Архипова. Старшим в команде оставил Ивана Сергеева, Приказал ему: костров больше не разводить, дабы не привлечь внимания кочевников. Варить пищу и спать в шкоуте, непременно выставляя часового. Моряки сняли со шкоута бударку, погрузили на нее сухари и воду в бидоне, чтобы хватило по нужде на полмесяца, и пустились в путь.

Девять дней и ночей путешественники плыли вдоль берега. Останавливались на ночлег в небольших лагунах. Спали на песке, бросив под голову мешки и накрывшись брезентом. Питались сухарями и сырой водой. Огонь разводить боялись.

Трудным был переход от Красной косы до Челекена. Расстояние большое, море неспокойное. Будь ветер немного сильнее — могли бы вовсе не доплыть до острова. Но к счастью, после жесточайшей бури погода стояла хорошая. Ночью, правда, было холодновато, но днем пригревало солнце, и моряки ненасытно грелись его теплом.

К острову приплыли вечером, до захода солнца. Туркмены, заметив в море одинокую бударку, выехали к ней на киржиме, и, спустя час обессилевшие моряки предстали перед Кият-ханом. В кибитку, куда их ввели, сбежался люд со всего кочевья. Расспрашивали друг друга, что произошло, откуда взялись опять урусы. Вскоре всем стало известно, что моряки потерпели кораблекрушение и надо спасать остальных, которые сидят у Кара-Богаза.

Кият внешне не выказал беспокойства. Выслушав пострадавших, спокойно распорядился:

— Хов, Атеке, бери коня, скачи к Булату. Пусть снаряжает два киржима. А ты, Абдулла, поезжай к Кеймир-пальвану. Пусть тоже свой киржим готовит в путь. Да не забудьте сказать, чтобы все, кто поедет со мной, прихватили хирлы и луки. — Кият знал, что береговые туркмены или киргизы обязательно нападут и разграбят шкоут. Может быть, придется отбивать людей и добро оружием.

Баранова и двух матросов Кият усадил за сачак. Ел вместе с ними и расспрашивал о подробностях катастрофы. Видя, что люди измождены, он решил не брать их с собой. Сказал обнадеживающе:

— Аллах всемилостив, не пропадут. Ешьте, пейте да ложитесь отдыхать. Я сейчас же поеду туда,

— Без меня? — удивился Баранов. — Нет, дорогой Кият. Не затем я сюда десять дней добирался, чтобы прятаться в тепле, когда мои друзья-товарищи, можно сказать, гибнут. Я поеду с тобой.

Вскоре у кибитки Кият-хана собралось до полусотни джигитов, вооруженных ружьями и луками. Быстрой, хоть и нестройной толпой они двинулись в бухту, сели в парусники и тотчас отправились к месту крушения корабля.

Миновали Балханский залив, обогнули Красную косу. Плыли без остановок. Спали в киржимах и обед готовили тут же. На четвертые сутки, когда над Каспием опустилась непроглядная ночь, далеко-далеко впереди замаячил огонь.

— Опоздали малость, — сокрушенно сказал Кият. — Если бы на день раньше туда приплыть, то успели бы.

Баранов понял, что к месту гибели шкоута уже собрались полуголодные кочевники и теперь, наверное, делят добычу. Говорить ему, однако, ни о чем не хотелось. Страшная тоска сдавливала горло, из груди вырывался хриплый кашель: дало знать длительное путешествие по морю. Огонь приближался медленно. Казалось, он совсем рядом, но киржимы огибали мыски, пробегали лагуны, а пламя будто отодвигалось. Рано утром на берегу были замечены скачущие всадники: человек десять. Скакали они со стороны Кара-Богаза. Кият тотчас дал команду причалить к берегу. Несколькими выстрелами из хирлы иомуды привлекли внимание конников. Те остановились и слезли с лошадей. Кията они узнали тотчас, едва он вылез из киржима и ступил на берег.

— Откуда едете? — спросил Кият после обычных приветствий.

— Хов, Кият-ага! — обрадованно ответил один, — Аллах милосердный добычу нам в эту зиму послал. Целый корабль на берег выбросил.

Кият окинул настороженно всадника и только тут увидел, что хурджуны его наполнены до отказа зерном.

— Много там собралось? Нам что-нибудь достанется? — спросил с деланной усмешкой Кият.

— Не знаю, яшули. Мы сами кое-как успели. Мангышлакцы раньше нас на то место пришли.

— Много их?

— Сотни две будет. Может, больше.

— Ладно, йигит, спасибо тебе за весть. Поедем дальше, посмотрим — может, и нам чего-нибудь достанется. — И Кият пошел к киржимам.

Всадники вновь припустили коней и скоро скрылись за прибрежными дюнами.

— Плохо дело, Баран-ага, — сказал Кият. — Дальше тебе плыть нельзя.

Штурман не возражал: понял, что дело приняло серьезный оборот.

Кият взял с собой тридцать человек. Остальных оставил в киржимах и велел ждать его здесь. Краем берега густой толпой люди Кията двинулись к Кара-Богазу.

К полудню они увидели большой догорающий костёр, несколько кибиток на берегу и толпы мангышлакцев. Не сразу понял Кият, для чего разведен столь огромный костер. Лишь когда совсем подошел близко к кибиткам, то понял — догорает шкоут. Кочевники, разграбив судно, подожгли его.

Кият помрачнел. Направился прямо к юрте мангышлакского предводителя. Он не знал, кто сюда привел народ на разбой, но предполагал — должно быть знакомый хан. Кият хорошо знал всех мангышлакских. Со многими познакомился, когда гостил у Пиргали-султана.

Люди Кията остановились у входа. Сам он велел слуге позвать сердара. Из юрты вышел седобородый толстый старик в богатой хивинской шубе, в круглой шапке, опушенной лисьим мехом. Кият сразу узнал его: Мавлям-хан. Следом за ним появился Ораз-Мамед. Сузив глаза, он поздоровался и отвернулся. Кият окинул его презрительным взглядом, «Что ждать от этого человека, — подумал Кият, — если он не захотел вместе со мной угоститься во время курбан-байрама на Дардже?»

— Заходи, Кият-ага. Моя кибитка всегда была для тебя открыта, — пригласил Мавлям-хан и продолжал: — Нынче с радостью мы, можно сказать. Хлеба много добыли и пленных урусов взяли. Молодые, крепкие. Четверых в Хиву увезли, двух себе оставил.

— Оставшихся вернешь мне, Мавлям-хан, — строго выговорил Кият. — Не надо тебе забывать, что вместе со своим Пиргали-султаном ты живешь в подданстве ак паши...

— Вах, Кият-ага! — удивился Мавлям-хан. — Когда еще был разговор о подданстве, а сейчас какой год! Лет двадцать уже прошло. А разве за двадцать лет ак-патша нашел время накормить нас как следует, чтобы мы с голоду не нападали на его людей?

Ораз-Мамед засмеялся. Хозяин юрты, польщенный смехом соседа, тоже захохотал. Кият терпеливо ждал, пока оба натешатся. Мавлям-хан вытер рот большим и указательным пальцами, подвинул Кияту чайник и многозначительно произнес:

— Жизнь у всех, Кият-ага, переменчивая. Сегодня жив, завтра один аллах знает, что с тобой будет. И если аллах посылает тебе в руки счастье, то надо им пользоваться. Ты думаешь, я сюда за счастьем ехал? Нет, Кият-ага. Я даже не подозревал, что для меня лежит этот русский шкоут. Я ехал в гости к Ораз-Мамеду. Хивинцы у него угнали отару овец. Пришлось порыскать по степи, пока отыскали грабителей. Отобрали мы добро, направились к Ораз-Мамеду в гости за подарком и вот тебе — воздаяние аллаха за все наши благие дела: целый корабль с зерном и пшеном!..

— Истинно так, — хмуро подтвердил Ораз-Мамед.

— Эх, Ораз-Мамед, эх, ты, — сожалеючи выговорил Кият и вздохнул.

— Ай, что сделал плохого Ораз-Мамед?! — вскочил тот с кошмы.

Кият потянул его за рукав, чтобы сел, не горячился. Сказал:

— Разве ты не видишь, какие дела завязываются с урусами, с самим ак-патшой? Не сегодня-завтра они поставят на берегу свой караван-сарай, начнут торговать с тобой же, Ораз-Мамед. И с тобой, Мавлям-хан. А вы обижаете их. Вы съедите у них корабль, а потеряете выгоды столько, что можно погрузить на сто таких кораблей. Пока не поздно, верните хотя бы этих двух, которых еще не продали Хива-хану. И добро можно бы возвратить.

Услышав последние слова, Ораз-Мамед и Мавлям-хан вздрогнули и посуровели. Кият понял — верно не возьмешь.

— Разве соберешь то, что взяли?! — возразил с обидой Мавлям-хан, — Люди половину добра в котлах уже сварили, а остальное в свои кочевья увезли.

— Ладно, хан, — уступчиво произнес Кият. — Тех двух матросов отдай и пошли людей за другими, которых повезли в Хиву. Еще можно их вернуть. Клянусь аллахом, как заведем торговлю с урусами, ты за свои благодеяние получишь трижды больше.

Мавлям-хан склонил голову. Ораз-Мамед все еще поглядывал хмуро.

— Кият-ага, не к добру ты заводишь с ними связи, — сказал со вздохом он. Но в голосе его не было прежней уверенности. Кият подумал: «Замажь тебе рот медом да хлебом, будешь служить верой и правдой ак-патше». Помедлив, ответил:

— Будь помягче, Ораз-Мамед, и о тебе побеспокоюсь.

Слуга внес в кибитку чашу с жареной бараниной и свежие чуреки.

Снаружи в юрту доносились голоса, выкрики и смех: это мангышлакцы смеялись над иомудами: пришли, мол, поживиться добычей, да опоздали. Кият не стал долго засиживаться. Пообедав, он сразу собрался в обратный путь. Обоим ханам, выходя из кибитки, обещал отплатить добром за пленников. Мавлям-хан больше не сопротивлялся: повел Кията в соседнюю кибитку и передал ему двух связанных одной веревкой русских моряков. Об остальных сказал без уверенности:

— Аллах даст, может, Хива-хан не купит их, тогда к тебе приведу.

Не задерживаясь больше, Кият отправился в обратный путь. К вечеру достиг стоянки киржимов. Вышедший навстречу Баранов, увидев только двух своих подчиненных, позеленел лицом, схватился за грудь и надолго закашлялся.

— Эх, Василий Федорыч, опоздал ты малость, — всхлипывал Сергеев. Был он в драных чарыках и халатишке: обувь и одежду с него сняли. Точно так же выглядел и другой матрос, Колесников.

Тотчас все сели в киржимы и поплыли на юг, к Челекену, Сергеев торопливо рассказывал:

— Нет, не выходили мы наружу... И знать с себе никому не дали. Но разве корабль спрячешь от чужих глаз — он же не иголка. Разнюхали, стало быть, они. Слышим, стучат, открывайтесь, говорят... Степан Петров возьми да пальни из ружья. Вреда им не принес, а еще больше злости. Выволокли его первым, измолотили всего до бессознания... Ну, а мы не противились больно. Чего уж! Пятеро нас, а их посчитай — пятьсот.

Штурман лежал, укрывшись брезентом, и беспрестанно кашлял. Кият качал головой, думал: «Хоть бы до острова дожил. Простыл, бедняга».

На Челекен приплыли через четыре дня. Баранова, в бреду, положили на брезент и понесли в кибитку. Здесь заранее знали, что Кият привезет пленных урусов, и поставили им белую юрту, в которой раньше жил Муравьев, В ней было тепло. Красно пылал угольями саксаула очаг. Вдоль стенки терима лежали пуховые перины и подушки. Пока матросы осваивались и вздыхали, не помер бы штурман, Кият привел табиба, — седенького старичка. Тот ощупал руки и лоб больного, сказал Кияту:

— Тузлук надо.

Тотчас табиб ушел и скоро вернулся с громадной чашей. Возле юрты развели огонь и бросили в него кусок железа — обломок от якоря. Пока железо нагревалось, табиб налил в чашу воды и бросил в нее кусок соли. Затем покрошил в чашу какие-то снадобья и опять вышел на улицу — взглянуть на железо. Когда оно раскалилось докрасна, табиб позвал двух помощников. Те стали тушить огонь.

Штурмана посадили, поставили перед ним чашу с солью и водой. Двое матросов придерживали Баранова за плечи. Но вот в кибитку вошел один из помощников табиба, неся на лопате красное железо. Ловко он опустил раскаленный кусок в чашу, а табиб накинул на штурмана одеяло. В чаше зашипело, из-под одеяла повалил пар. Баранов закашлялся и замычал.

— Крепче, крепче держите, — сурово проговорил Кият, стоявший рядом. — Это от простуды.

Матросы испуганно глядели по сторонам. Каждый думал: не отдал бы штурман концы.

Но вот табиб сделал знак рукой, и больному открыли лицо. Лицо Баранова было красным, глаза слезились, и по щекам ручьями стекал пот.

— Что... что... что... — пытался сказать он и не мог, мешал кашель.

Сергеев накрыл его с головой одеялом, и моряки вышли из юрты. Кият пригласил всех к себе обедать.

Ночевали все вместе, рядом с больным штурманом. Ночью поднимались, поили кипяченой водой. На другой день табиб повторил тузлучные пары. И опять Баранов потел и исходил слезами.

Дня через три он начал принимать пищу. Кашель поутих, упал телесный жар. Кият сказал весело:

— Теперь не умрет. Теперь всех нас переживет. Моряки повеселели.

Чуть наступало утро, к кибитке, где жили урусы, сходились группами иомуды, находили общий язык и подолгу разговаривали о житейских делах. Моряки охотно рассказывали о своих деревнях, где до службы они жили крепостными крестьянами. Говорили о том, что баре могут делать со своими людьми, что захотят, вплоть до убийства. И челекенская голытьба — полунищая, но свободная от крепостных пут, — удивлялась и хорохорилась: зачем тогда ехать назад в Русею, оставайтесь здесь. Будете рыбу ловить, нефть добывать. Моряки посмеивались. В том-то и дело, что и сюда рука господская доходит. Попробуй упрячься — и отправишься в Сибирь на каторгу.

С особой охотой унтер и трое матросов выезжали на рыбный лов с Кеймиром. Пальван был простым, смышленым парнем, немного понимал по-русски и учил говорить моряков по-своему. Вместе с ним они ставили и выбирали сети, варили и жарили рыбу. Иногда спрашивали Кеймира: почему он не женится, не возьмет мачеху для мальчонки? Пальван сурово молчал. А после продолжительной паузы отвечал лишь тяжелым вздохом.

Баранов поправлялся медленно. Табиб лечил его после тузлучных паров каленым железом, чтобы взбунтовать закисшую кровь. Голова и грудь штурмана были покрыты пятнами от ожогов, но зато постепенно помолодел он душевно: разговаривать стал с ненасытным аппетитом, смеяться стал и даже высказал Кияту, что пора бы отправляться на тот берег, да не на чем.

— Живи пока у меня, Василий Федорыч, — советовал Кият. — Придет весна, купцы приедут, тогда и отправишься на Русею, Неужто плохо тебе здесь?

— Хорошо-то — хорошо, но служба ждет, Кият-ага.

И не знаю еще, чем дело кончится с моим крушением. То ли простят, то ли в солдаты забреют.

— Вот и живи, не спеши. Время пройдет, забудут обо всем.

Баранов, однако, написал письмо, в котором подробив изложил о катастрофе, о своем местонахождении и заботе туркмен. Кият взялся переслать письмо на тот берег; он снарядил Атеке к Махтум-Кули-хану, чтобы тот с первым же купеческим судном отправил бумагу в Баку.

ВЕРШИТЕЛИ СУДЕБ

Все лето командующий разъезжал по дорогам Россия в заграницы. В Тифлис он вернулся лишь в середине, декабря. Здесь, как и на Кубани и Дону, властвовала зима. Склоны гор, крыши домов и монастырей, башни Метехи, берега Куры, караван-сараи, цехи кожевенного заводика— все покрылось снегом. Было ветрено и морозно.

Ермолов, однако, не изменил своей привычке: не сел в крытые дрожки. Как всегда при возвращении, въехал в Тифлис на коне, окруженный свитой офицеров и сопровождаемый отрядом казаков. Черная бурка генерала раздувалась на ветру и походила на крылья хищной птицы. Крылья эти, облегая вороную стать коня, делали всадника похожим на мифического героя. Кавалькада проскакала по центральным улицам города, свернула к горам в остановилась против дома главнокомандующего. У бело-колонного крыльца толпилось множество военных и штатских. Среди прочих господ Ермолов увидел усатого Мадатова и сухощавого, сгорбившегося Вельяминова. Рядом стоял Грибоедов. Вяло улыбнувшись командующему, он вдруг перевел взгляд на двух чиновников, одетых в черные плащи поверх шуб, удивленно вскрикнул и, придерживая забинтованную руку, быстро направился к ним:

— Вильгельм! Боже мой, какими судьбами?!

Командующий нахмурился, легко соскочил с коня, бросил поводья ординарцу.

— Баню натопили? — спросил он, обнимая Вельяминова.

— Разумеется, Алексей Петрович. Сразу же, как стало известно о вашем приближении.

— Ну, так объяви всем, Иван Александрович, кто желает попариться — милости просим. — И он на ходу, обхватив Мадатова за плечи, трижды чмокнулся с ним. Спросил с некоторой тревогой: — Дела как, Валерьян?

— Да ничего, терпимо, — ответил уклончиво тот.

Командующий про себя отметил: «Так и есть — стоит только отлучиться, как начинается кавардак». Поприветствовав всех остальных, он, не задерживаясь, скрылся в вестибюле. Вельяминов тотчас объявил господам, что Алексей Петрович приглашает всех желающих в серные бани. Когда толпа встречающих отхлынула от портала, начштаба, войдя в вестибюль, прошествовал по длинному коридору и открыл дверь в покои командующего. Генерал уже сбросил бурку, мундир и ходил по комнатам с братом, Петром Николаевичем, командиром полка в Сартагалы, и чиновником Похвистневым, которого привез с собой из России. Видно, был обыденный разговор. Увидев Вельяминова, Алексей Петрович легко переключился на другое.

— Что персияне? — спросил он начштаба.

— С турками воюют, с нами заигрывают, — усмехнулся Вельяминов. — Сам Аббас-Мирза приезжал в Эчмиадвийский монастырь, меч свой освятил по-христиански, дабы нешадно карать турок.

— Эта сатана что хочешь выкинет, — зло засмеялся Ермолов. — Только верить ему нам не пристало. На помощь пусть не рассчитывает.

— Не переиграть бы, Алексеи Петрович, — предупредил Вельяминов. — Грибоедов за то и отозван вице-канцлером, что посетил Аббас-Мирзу и заявил, что Россия воздержится от совместного выступления против турок.

— Чем занят он теперь?

— Осуществляет торговые дела. Персы ныне вовсе от Европы отложились. Тракт Трапезундский перекрыт.

— Долго раскачиваетесь, — недовольно сказал командующий.

— Дело не стоит. Торговлишка завязалась по всем статьям, — спокойно возразил Вельяминов. — Ныне Тифлис обращается в транзитный центр. Из Европы и Персии сюда товары идут.

— Ладно. Что еще хорошего? Муравьев не вернулся?

— Нет еще, Алексей Петрович. Однако известно по летучей: он в Баку и, может быть, уже по дороге к Тифлису.

— Спокойно ли в Ширвани? Говорят, хан бежал в Персию, а устье Куры успел продать этому мошеннику Иванову?

— Ширван — особая статья, — усмехнулся Вельяминов и покосился на посторонних. Командующий нахмурился.

— Ну, так, господа, что же мы сидим? Поехали в бани!

Спустя полчаса, в черной генеральской карете, запряженной тройкой рысаков, они съезжали по крутому склону к Куре. Миновав мост, проехали мимо развалин старой, разрушенной крепости, мимо оврага и остановились у каменных строений — серно-горячих бань. По пути к генеральской карете присоединилось еще несколько колясок, так что к баням подкатил целый кортеж, Десятка три господ, в генеральских сюртуках и треуголках, в меховых шубах поверх фраков, в бешметах с золочеными газырями, вошли с командующим в просторный предбанник, застланный мягкими коврами. Грянул оркестр. Длинноусые грузины за буфетной стойкой почтительно выпрямились. Их улыбчивые глаза указывали на обилие вин и закусок, расставленных в бутылках, кувшинах, на подносах и в плетеных корзинах. Ермолов, польщенный столь пышной встречей, едва заметно улыбнулся, ускорил шаг и скрылся в раздевалке.

Седоусый банщик-татарин бросился к генералу, чтобы помочь ему, но он легонько отстранил его. Сбросив мундир, командующий сам повесил его в шкаф, Возле Ермолова тотчас затолпилась целая группа свитских. Каждый предлагал ему свои услуги.

— К шутам, к шутам, — отгонял всех Алексей Петрович, кривя губы и стаскивая громадный желтый сапог с отворотами. Быстро, по-солдатски он сбросил с себя все одеяние и, поставив руки на бедра, стал поторапливать Верховского:

— Евстафий, поживей, дьявол. Заморозить меня хочешь!..

Верховский, видя, как живо управился командующий без посторонней помощи, отогнал от себя Амулата, который помогал ему. Другие, поспевая за Ермоловым, тоже разделись и топтались возле. Но вот вся компания двинулась к темному дверному проему и очутилась в каменном полумрачном помещении, Ермолов первым подошел к источнику, опустил ноги в ванну, окунулся и лег на теплые камни. Несколько человек подскочили к нему с шерстяными рукавицами и полотняными пузырями, Ермолов опять не принял ничьих любезностей, отогнал всех прочь. Доверился лишь старику-банщику. Тот проворно принялся массажировать мускулистое тело Ермолова.

— Машалла! Дай бог вам здоровья, — вскрикивая, приговаривал банщик. — Машалла...

— Сильней, сильней, — требовал командующий. Верховский, Воейков, Боборыкин, еще человек пять-шесть офицеров, лежали рядом, забрасывая командующего вопросами. Где, как не в бане, под горячим паром, и разговаривать по душам.

Все думали, что Алексей Петрович привез много интересных новостей. С Кавказа он был отозван на время государем-императором. Согласно рескрипту, ездил к нему в Лайбах, где проходил конгресс, Царь хотел назначить Ермолова командующим карательными войсками и бросить в Неаполь на подавление восстания. Однако ничего подобного не произошло. Генерал возвратился в Петербург, жил до осени в Царском Селе, встречался с императором. В Тифлисе было известно, что граф Каподистриас настраивает государя выступить в пользу освободительного движения в Греции, и ждали — государь пошлет туда кавказский корпус.

Верховский спрашивал:

— Алексей Петрович, слухи ходят, что государь-император имеет виды перебросить вверенный вам корпус на греко-турецкую границу?..

— Ничего определенного. Лайбах ничего не прояснил. Каподистриас, кажется, сдал свои позиции. Вряд ли государь выступит, — отрывисто отвечал Ермолов, морщась от соприкосновения рукавицы.

— Но все еще может измениться, Алексей Петрович,— не отступал Верховский. — Прошу вас снисходительнейше, доверьте мне полк.

— Я послал твое прошение Волконскому, — отвечал Ермолов. — Будем надеяться, что Петр Михайлович пойдет навстречу, — отозвался Ермолов.

— Но Волконский может отказать.

— А все же подождем, Евстафий. Самодовольство всегда успеем проявить.

— Многие свитские горят желанием получить силу, дабы выступить за свободу Эллады, — продолжал Верховский. — Да и все тифлисское воинство живет мечтою о походе в Грецию.

— Вы как сговорились,— буркнул Ермолов,— В Тульчине тоже только об этом и бубнят. И Петербург вновь оживился. Но следовало бы вам. господа знать, что бунт семеновцев ударил по вашим желаниям. Государь напуган — как бы не повторилось греческое «представление». Теперь ему до помощи ли восставшим?! Боюсь, напротив, он хотел бы подавить патриотизм Эллады. Впрочем, независимо от обстановки, Ефстафий, я обещаю тебе.

— Спасибо, Алексей Петрович.

Ермолов взмахом руки отогнал от себя банщика, сказал Верховскому:

— Вели-ка своему беку, пусть «слезгинит» на мне. Амулат, лежавший рядом, надменно усмехнулся.

Вспышкой гнева заволоклись его черные живые глаза. Генерал ставил его в положение холуя-банщика. Только нищие татары занимались столь унизительным делом — массажировать тела господ, а Амулат-бек — сын знаменитого Гасан-хана! Ермолов видел внутреннюю борьбу, происходящую в беке, и с любопытством ждал: унизится ли горец.

— Ну, так я жду, аманат, — ухмыльнувшись, напомнил Ермолов.

— Как вам будет угодно, ваше превосходительство, — натянуто вежливо отозвался Амулат. — Я рад, что мне выпала столь великая честь: топтать ак-пашу.

— Приступай без острот, аманат, — приподняв голову, сказал командующий. — Мог бы попросить и другого, но обратился к тебе лишь потому, что ты много легче другого да и пляшешь лучше. Ну!

— Пригласите музыкантов, ваше превосходительство! — капризно потребовал бек.

Все засмеялись. Выдумка Амулата понравилась и Ермолову.

— А ну, Воейков, кличь двух-трех грузин с пищалкой и бубном.

Вскоре в баню вошли и сели на корточках у порога трое музыкантов. Воейков велел им играть лезгинку. Как только они заиграли, Амулат вскочил на широкую спину командующего и в такт музыке начал двигать босыми ногами.

— Молодец, бек... молодец, — покряхтывая, выговаривал Ермолов. — Усердие твое будет замечено. Живей, живей, не бойся.

Через минуту Ермолов стряхнул с себя танцора, слез в каменный бассейн и начал плескаться в горячей воде. Омывая ладонями грудь, мускулы рук, шею, весело позвал:

— Подойди, Валерьян! Не кричать же мне через всю баню!

— Я вот он, Алексей Петрович, — натянуто улыбаясь, Мадатов приблизился к бассейну, Ермолов насторожился.

— Бани тифлисские, говорю, несравненны. Ни в Москве, ни в Петербурге таких не сыщешь.

— Да, да. Я тоже об этом, — скороговоркой согласился усач и поежился от того, как пристально его разглядывал Ермолов.

— Нут-ка, господа, занимайте мое место, — предложил командующий и, выйдя из большой каменной колоды, сказал Мадатову: — Пойдем-ка, Валерьян, выкурим по трубке.

За ними было увязались Воейков, Верховский и другие офицеры, но Ермолов остановил их. Едва генералы вышли в раздевалку, слуги подали им широченные турецкие халаты и туфли без задников. Несколько лакеев бросились в предбанник, в боковую комнату, где был накрыт столик. Ермолов и Мадатов прошествовали туда и сели в кресла. Тотчас на столе появилось вино и палочки дымящегося шашлыка.

— А теперь выкладывай, Валерьян Григорьевич, с чего хандришь, волком затравленным смотришь? — потребовал командующий.

— Да ведь мало ли что, Алексей Петрович. Вот недавно пристав ширванский помер. Жалко бедняжку.

— Слышал, — нахмурился Ермолов. — Только не пойму, почему его смерть тебе покоя не дает?

— Да ведь всякое болтают люди. Досплетничались до того, будто бы я его... Будто вместе с ним золотишко Мустафы-хана из Ширвани вывез, а потом, дабы не было свидетелей, отправил его на тот свет.

— Понятно, — отрывисто произнес Ермолов и опять спросил: — Золото не нашлось?

— Да уж ведомо, не нашлось. Но есть какой-то доносчик, который якобы видел как мы с приставом Макаевым ханский дворец обследовали.

— Кто же он, этот доносчик? — спросил Ермолов, спокойно потягивая из золоченого рога вино.

— Понятия не имею, Алексей Петрович. Кабы знал— иной разговор. Говорят, что комендант Ширзани, Высоцкий...

— Понятно... Ну, а богата ли золотая коллекция Мустафы ?

— Да есть кое-что...

— Ладно, Валерьян, я займусь сам. Подай-ка мне свечку.

Ермолов раскурил трубку, затянулся и окутался белыми клубами дыма.

— Стало быть, хан, кроме своих ног, ничегошеньки не унес? — засмеялся он после продолжительного молчания

— Пусть бы попробовал! — оживившись, хохотнул Мадатов и вдруг невпопад стал рассказывать о перегоне жителей Фитдага в старую Шемаху, дабы не завелись в горах разбойные племена.

Ермолов озорно засмеялся.

Выпив вина и выкурив по трубке, они опять направились в баню, чтобы сполоснуться еще разок.

Часа через два кортеж командующего двинулся к Куре, загрохотал по мосту. Где-то позади, приотстав, играл оркестр. Музыка умолкла, но еще долго слышался лай собак.

Вечером Ермолов принимал гостей. О делах вовсе не хотел говорить. В комнатах командующего витали светские сплетни. Ермолова окружили дамы. Они доставляли ему удовольствие россказнями. То, о чем нельзя было узнать от свитских, знали они. По-свойски откровенничала с Ермоловым вдова Ахвердова. Беседу вела по-французски: иронизировала и кокетничала, В считанные минуты командующий узнал, что в его отсутствие несколько раз наезжал в Тифлис Горчаков и виделся с Мерлиной; бывали балы — у Ховена, Багратиона-Мухранского, Орбелиани, у князя Мадатова. Тут же Прасковья Николаевна смутила Ермолова неожиданным вопросом: почему князь Чавчавадзе отстранен от командования полком.

Командующий холодно пояснил ей, что есть перипетии, кои не доступны даже уму военных, и он, право, не в силах сказать что-либо определенно. Ахвердова погрозила пухлым пальчиком, однако нашла в себе благородство и не спрашивала больше об этом.

Ермолов весь вечер отсиживался в своей комнате, на диване: принимал реверансы и поздравления с благополучным приездом. Все спешили к нему засвидетельствовать свое глубочайшее почтение. Некоторые присаживались тут же, другие, менее знатные по положению, не смели поддерживать какой бы то ни было разговор и отправлялись в гостиную, где за круглыми столиками, у стен, украшенных картинами в позолоченных рамах, пили шампанское и вели светские беседы, Среди прочих в компании и находились приезжие господа — Кюхельбекер и Устимович. Впервые после долгого лечения руки появился в обществе Грибоедов. С лица его не сходила странная торжествующая улыбка; он ненасытно глядел на своих друзей, будто не мог понять — как странно распоряжается судьба. Еще недавно он прозябал в Тавризе, но вот — Тифлис и даже больше: лучшие сыны России, друзья его — с ним.

Поздно вечером, когда Ермолов вышел к гостям, Кюхельбекер, разгоряченный шампанским, вышел на середину залы и с большим чувством прочитал стихи, посвященные командующему. Алексей Петрович, немного смущенный, воскликнул: «Браво!», и остаток вечера провел с компанией Грибоедова.

Разъехались поздно ночью.

На другой день в штаб-квартиру съехались генералы Кавказского корпуса, командиры полков, штабные начальники. В аудиенц-зале командующий вручал награды особо отличившимся по службе.

Вельяминов называл фамилии, коротко говорил о заслугах награжденного. Ермолов прикалывал ордена и медали к мундирам и надевал на пальцы перстни — личные подарки государя. Среди войсковых господ-офицеров получили награды и свитские. Верховскому был пожалован бриллиантовый перстень, Боборыкину — медаль. Совершенно обойдены были командиры полков — 41-го — Аснариус и 7-го карабинерного — Ладинский. Но зато войнесся в герои князь Валериан Григорьевич Мадатов. За особые заслуги перед императором и государством Российским он был награжден орденом Владимира, бриллиантом и крупной денежной суммой. Наградная Мадатова резко отличилась от других аттестаций. Резали слух слова: «героизм, талант военачальника, милосердие...» Хотя ни для кого не было секретом, что путь Мадатова к славе лег через черные делишки, учиненные в ханствах, но кто бы осмелился усомниться в заслугах князя? Ермолов, вручая ему награды, сказал взволнованным голосом: «Не будь таких героев отечества, как генерал Валерьян Мадатов, трудно бы пришлось кавказскому воинству!» Собравшиеся шумно аплодировали. Старик Вельяминов покраснел по самые уши, и Ермолов со злорадством бросал на него взгляды и ждал окончания церемонии.

После вручения наград состоялся банкет, где опять превозносили имя генерала Мадатова. Командующий, как мог, способствовал этому. В тот самый момент, когда были подняты полные бокалы и из конца в конец залы пронесся хрустальный звон, он сказал Вельяминову:

— Ты, Иван Александрович, осведоми меня, не забудь. Говорят, какой-то подлец чернит имя Валерьяна?

Начштаба окончательно смутился.

— Хоть сейчас, Алексей Петрович, — выговорил он недовольно.

— Ну, сейчас, так сейчас, — согласился Ермолов. — Пойдем, пусть без нас пируют, разговляются.

Выйдя из аудиенц-зала, они поднялись на второй этаж и закрылись в кабинете.

— Ну что там, показывай, — попросил Ермолов, усаживаясь в кресло возле окна, через которое струился желтый свет зимнего солнца.

Вельяминов вынул из шкафа дело в серых картонных корках, развернул его и подал командующему. Тот небрежно полистал страницы, остановил взгляд на доносе. Вслух прочитал фамилию:

— Высоцкий.

— Так точно. Подполковник Высоцкий, комендант Ширвани, доносит о непристойном поступке Мадатова,— уточнил начштаба. — Мадатов из Ширвани в Карабах, в свое поместье, переселил до трехсот дворов. Об этом Высоцкий сообщил в письме Наумову, а последний представил сие мне.

— Чего же ты, старина, воду тогда мутишь?! — сразу подобрел Ермолов. — Ну, переселил — что ж из этого! О сокровищах-то в доносе ничего нет.

— Стечение обстоятельств и мои личные выводы, Алексей Петрович, — начал было резюмировать Вельяминов, но командующий прервал его.

— Обстоятельства. Выводы, — пренебрежительно бросал он. — А мои выводы таковы, да и не только мои, но и государевы: князь Мадатов — герой Кавказа, один из самых преданнейших слуг его величества. Что на это скажешь, старина?

— Внешне оно так.

— Да так оно и есть — и внешне, и внутренне, — он помолчал, чувствуя полное удовлетворение от беседы, спросил: — С Ивановым что решили?

— Дознание продолжается, Алексей Петрович. Дело в руках Могилевского.

— Ладно, Александрыч, пойдем к господам. С Могилевским я повидаюсь нынче сам.

И они, выйдя из кабинета, вновь отправились в гостиную, где обедал командный состав корпуса и свитские.

Пролетело несколько беспокойных дней с выездами в полки и на батареи, на бал к губернатору Ховену и в гости к экзарху всея Грузии Феофилакту... И жизнь командующего опять вошла в обыденное русло. С утра часа по два он устраивал у себя в кабинете приемы, затем выезжал в части, расположенные в городе и в его окрестностях, или же играл в бильярд. С вечера до полуночи в гостиной командующего шли «баталии» в бостон или вист. Иногда общество превращало в игорный дом офицерское собрание. Ермолов успевал бывать и тут и там.

Входящие в вестибюль дома командующего обычно прислушивались, откуда идет стук бильярдных шаров. Шли в закрытую на зиму галерею, где стояли два стола и возле них деловито, с киями в руках, прохаживались игроки. Могилевский, Верховский, Воейков, князья Орбелиани, Мадатов, да и многие приезжие из полков посещали галерею командующего. И не только для того, чтобы сыграть с его высокопревосходительством. Иные вовсе не умели держать кия в руках. Но заходили сюда отнюдь не из праздного любопытства, а с документами, дабы подписал Алексей Петрович: с рапортами о возвращении из поездок, с жалобами и тяжбами. Словом, все, что командующий делал у себя в кабинете, тем же он занимался и здесь, не отходя от бильярдного стола. Только надо было вовремя обратиться к нему. Порой, когда он проигрывал и был сердит, посетители часами топтались у парапета и не решались подойти к командующему, — ждали, пока он сам спросит, зачем пожаловали. В хорошем настроении Ермолов подписывал документы, не глядя, разговаривал с юмором, с присказками, располагал к себе душевностью. В такое время просители уходили из галереи осчастливленными.

У бильярдного стола решалась и судьба рыбопромышленника Иванова. Князь Мадатов, поддержав рыбацкие слухи о том, что купец Иванов помог бежать Мустафе-хану Ширванскому и купил у него за бесценок устье Куры, представил дело в штаб главнокомандующего. Делом Иванова занялся статский советник Могилевский — правитель канцелярии. По рассмотрении доноса и после опроса свидетелей он пришел к заключению, что купец первой гильдии Иванов действительно помог ширванскому хану бежать в Персию и мошенническим образом завладел рыбными уделами Куры. Могилевский велел прогнать рыбацкие суда Иванова из устья и взять рыболовство под охрану. Хотел было он засадить купца за предательство, но струсил, санкции на арест не дал: все-таки Иванов — человек знатный, с достатком и связями. Бог знает, чем может кончиться сия строгость.

Купец не согласился с решением Могилевского. Еще весной приезжал он сюда, к командующему, с жалобой на беззаконие, но Ермолову некогда было его выслушивать — собирался в Россию. Без командующего несколько раз он наведывался в штаб-квартиру к Вельяминову. Теперь, загодя узнав о том, что Ермолов возвращается в Тифлис, он опять прикатил и поселился в трактире.

— Стало быть, купчина домогается? — целясь в шара, спрашивал командующий у Могилевского.

— Да уж, назойливая птица, нечего сказать, — отвечал с видимой скукой статский советник.

— Ну что ж... играю в правый дальний угол. Вот так,— сильным ударом Ермолов послал десятого шара в лузу, распрямился и, довольный своим ударом, улыбнулся.— Ну-ка, Воейков, вынь шарик, пока горячий.

Адъютант извлек из лузы шар, подкинул его на ладони и положил на полку.

— Сорок четыре, Алексей Петрович, — обхявил он. — Играйте одиннадцатого, потом любого.

— Одиннадцатого, говоришь? — раздумывая, отозвался Ермолов. — Ну что ж, пожалуй, можно, — и прежде чем сделать удар, посоветовал Могилевскому: — Вызови купчину на примирение. Заставь, подписать акт, дабы прекратил домогательства. А не согласится — спровади его в Мехетскую крепость. Там он живо поумнеет.

Через несколько дней за этим же столом Могилевский докладывал, что Иванов подписать акт отказался и грозит жалобой в Сенат.

— Ну, так отправь его в Метехи, — разглядывая шары произнес Ермолов.

— Придется, Алексей Петрович.

— Что значит прядется? Разве не было моего приказа посадить купчину, коли не пойдет на примирение? Нет сударь, соизвольте исполнить приказание. Сегодня же.

— Хорошо, Алексей Петрович.

Однако ответом советника командующий не удовлетворился. Поглядев на офицеров, сидящих в креслах, сказал:

— Евстафий Иваныч. Или... кет... ты, Боборыкин, поди скажи от моего имени штабному, дабы арестовал купца Иванова и отправил в Метехскую крепость. Пусть одумается.

Дней десять после этого командующий не интересовался, купцом. Могилевский тоже молчал о нем. Только накануне рождества объявил, что Иванов требует свидания с командующим. Ермолов хотел было встретиться с ним у себя в кабинете, но передумал — слишком велика честь для купца. Выбрав свободный час, он направился в Метехи.

Крепость, как символ величия и неприступности, возвышалась на скалистом берегу Куры. Ранее обветшалая от времени, ныне она обновилась: выглядела средневековым замком с зубчатыми башнями в три этажа. Общирный двор был застроен. Всюду стояли часовые. Подвалы и нижние помещения крепости превратились в казематы. Здесь же размещался военный ордонанс-гауз, арестантская и больница для заключенных.

Въехав со свитой в крепость, Ермолов соскочил с дрожек и, приняв рапорт начальника караула, направился в ордонанс-гауз. В мрачной комнатушке с окном во двор стоял длинный стол в дюжина кресел. Ермолов пригласил сесть сопровождающих его Могилевского, Устимовича, Воейкова и велел начальнику карауле доставить купца Иванова. Вскоре того привели. Он вошел, кутаясь в меховую шубу. На голове его красовалась соболья шапка, а на ногах — унты. Ермолов отметил про себя, что не дурно живется купчине, если он даже и находится под стражей.

— Так, что у вас ко мне, милейший? — спросил Ермолов, попыхивая трубкой. Внешне командующий выглядел спокойным, но те, кто его знал, видели, какая жестокость крылась за брошенной вскользь фразой.

— Алексей Петрович, богом прошу, — купец вдруг повалился на колени, — ни нотой не повинен я перед государем и совестью своей.

— Ну-ну, зачем же так пышно? Поднимись, Иванов, — усмехнулся Ермолов.

Купец поднялся и опустил руки по швам.

— Клеветой низких людей облит я, Алексей Петрович, — заныл он, заглядывая в глаза Ермолову и ища в них сострадание. — Полный разор ныне испытываю. Цельное состояние отдал Мустафе-хану за устье Куры, а они оклеветали до невозможности.

— Поверил бы тебе, купец, когда б ты раньше в грешках не был замешан, — вздохнул командующий.

— Боже упаси, Алексей Петрович. В жизни никогда не грешил.

— Ну, вот тебе я раз! — засмеялся генерал. — А пятьсот четвертей казенной муки не ты ли из Астрахани вывез? Скупил муку, зная заведомо, что она краденая.

— Не было такого, ваше высокопревосходительство! Клевещут! — взвизгнул купец. — Утопить хотят! Защити, родимый. Вели вернуть рыбные уделы, озолочу.

Ермолов поморщился. Серые глаза генерала играючи заблестели.

— Эй, караульный! — крикнул он, бросив взгляд за дверь. Вбежал начальник караула. Ермолов сердито спросил: -— Господин капитан, почему содержите арестанта не во форме? Шубу, унты, шапку снимите с него. Оденьте как всех подследственных в казенную робу!

— Ваше превосходительство, смилуйтесь! — взвыл купец. — Не дайте пропасть!

— Не пропадешь! — холодно засмеялся командующий. — И встречи, божья коровка, не проси у меня. Вызову, как приедут следователи. Уведите его.

Двое солдат мигом вошли в комнату, взяли купца под руки и увели. Командующий со своими людьми вышел тоже. Тотчас сел в дрожки и выехал из крепостного двора.

А на другой день было рождество. Зазвонили колокола. Народ повалил в Сионский монастырь. Появились на мокрых тифлисских улицах конные отряды — из окрестных полков ехали офицеры на празднество. Загремели, покатили в сторону Мцхеты, к старинным монастырям господские кареты.

ЖИЗНЬ ТЕЧЁТ — ВСЁ МЕНЯЕТСЯ

Первую тифлисскую ночь после длительного путешествия Муравьев провел у соседа Амир-Шакир-баши. Весь другой день прошел в хлопотах — казаки под наблюдением Демки мыли в квартире полы, расставляли мебель. Когда в доме был наведен должный порядок, Муравьев ввел Якши-Мамеда в боковую комнату.

— Нравится?

Якши-Мамед окинул взглядом убранство светелки: на полу туркменский ковер, на стенах тоже ковры. Напротив двери — кровать, в углу тумбочка и канделябр со свечами.

— Нравится! — улыбнулся Якши-Мамед. — Ну, тогда располагайся и чувствуй себя полным хозяином. Через денек-другой опять устрою тебя в училище.

Николай Николаевич в передней оглядел себя в зеркале и отправился к командующему. Целый год он не виделся с ним, отвык от него. Входя в белокаменный дворец, чувствовал робость. Ермолов был дома. В турецком халате онк сидел на диване и читал газеты. — Бог ты мой! — вскрикнул Алексей Петрович, увидев Муравьева в дверях. - Вот так сюрприз! — Ермолов обнял его, встряхнул за плечи и усадил рядом. - Когда прибыл?

— Позавчера ввечеру, ваше превосходительство!

— Ну-ну, — вдруг посуровел генерал. — Так и знал, что одичаешь в песках. И, между прочим, со всеми так. Стоит кому-нибудь отлучиться от меня, так сразу имя мое забывают.

— Прошу прощения, Алексей Петрович.

— Ну то-то же. С делами как; все ли благополучно?

— Не совсем. Случилось несчастье. Алексей Петрович. На обратном пути умер Ратьков. Был шторм. Накануне лейтенант чувствовал себя неважно. Умер на подходе к Ленкорани.

Командующий нахмурился. Взяв газеты с дивана, он бросил их на стол и некоторое время смотрел в окно. Затем спросил:

— Причина смерти какова?

— Белая горячка, Алексей Петрович. Он и раньше употреблял много лишнего. Я неоднократно предупреждал его, чтобы бросил пить.

Командующий замолчал, и Николай Николаевич, видя, что смерть моряка вызвала у генерала сострадание, начал оправдывать других моряков и офицеров вверенной ему команды. Ермолов сказал:

— Ладно, не вымаливай милостыню. Знаю, что не все люди пьяницы. Иван Александрович говорил мне, что посылал тебе летучую в Баку с приказом наградить команду экспедиции?

— Я получил приказ я деньги. Рядовому составу роздал по три рубля серебром, унтер-офицерам — по пять. Получено было от Ивана Александровича указание насчет Киятова сына. Ныне он ежесуточно получает по три рубля серебром.

— С охотой отдал сына Кият? — спросил Ермолов. — С величайшей охотой! Кият боится, как бы вовсе не потерять с нами связей. Да и желание его обучить сына грамоте велико. Кстати, от Кията вам письмо, — Муравьев достал из сумки исписанный листок с печатью. Ермолов вслух прочитал первые строки:

«Вступив уже с родственниками и приближенными моими под высокое покровительство Российской империи, желаю служить вам, жертвуя собой...» «Командующий оторвался от письма, сказал: — Ты вот что. Приготовь доклад о поездке, послушаем.

Вечером, возвратись домой, Муравьев застал в комнате Якши Амулат-бека. Они только что окончили вечернюю трапезу — на ковре стояли пиалы и сахарница со сладостями, Оба были в бешметах и круглых шапках, в начищенных до блеска сапогах — видимо, собирались на прогулку. Амулат элегантно поклонился полковнику:

— У меня в Тифлисе есть родственник, я хочу познакомить с ним Якши-Мамеда.

— Ну что ж, пусть идет, — согласился Муравьев, входя в кабинет и думая, что пора садиться за отчет о поездке.

Однако в тот вечер заняться делом ему не удалось — пришел Верховский, пригласил к Ахвердовой:

— Небольшая пирушка. Там я тебя познакомлю кое с кем.

— С удовольствием, Евстафий Иваныч. С величайшим удовольствием!

Тотчас они вышли на улицу и остановили извозчика.

Дом покойного генерала Ахвердова глядел на дорогу множеством окон, балконами и величественным порталом. Вечернее солнце скользило по жестяной зеленой крыше в верхушкам голых деревьев. Коляска въехала во двор и остановилась. Отсюда открывался вид на Куру. Прямо от галереи начинался пологий склон — весь в деревьях и виноградных лозах. Тут и там сиротливо стояли беседки со скамейками. Ближе к дому — флигель: в нем жила семья князя Александра Чавчавадзе. Приезжая из Карагача, он останавливался здесь у жены, которая почти не выезжала из Тифлиса; она была задушевной приятельницей генеральши.

Дом Ахвердовых всегда был предоставлен гостям. Здесь очень часто собирались свитские; проводили время в играх и беседах, устраивали литературные вечера. Иногда перед: гостями выступали самодеятельные артисты. На вечерах частенько присутствовали самые почтенные люди Тифлиса: князья Орбелиани, Бебутов, Мадатов, предводитель дворянства Багратион-Мухранский, генералы Горчаков, Вельяминов. Заходил сюда в Алексей Петрович. Гостеприимство хозяйки ему особенно нравилось, и он подарил ей свои клавикорды, которые теперь стояли в гостиной. Оттуда доносились мелодичные звуки.

В прихожей Муравьева и Верховского встретила сама Ахвердова. Тридцатилетняя красавица в длинном декольтированном платье с радостью и упреками, что заставляют себя ждать, живо подошла к офицерам, помогла им снять сюртуки.

— Ах, Николенька, мы так ждали вас еще вчера! Едва вы приехали, как мне стало известно...

— Вчера не мог, Прасковья Николаевна. Забот множество,— отвечал Муравьев, стыдясь ее навязчивой ласки.

На пороге гостиной он остановился, мельком окинул собравшихся господ.

— Как вы находите мой уголок? — спросила генеральша.

— Прелестное гнездышко, — с улыбкой ответил Муравьев и вошел, здороваясь со знакомыми с незнакомыми гостями хозяйки. Два путешествия Муравьева давно уже сделали его личностью приметной в обществе. Еще никто его не видел после поездки, и все с душевностью пожимали ему руку, поздравляя со счастливым возвращением.

Отдав дань почтения господам, Муравьев подошел к столику, за которым сидел Верховский, к опустился в кресло. В глубине гостиной на клавикордах играла дочь покойного генерала Ахвердова, Софи. Рядом стоял Грибоедов.

Девочка, с распущенными волосами, перевязанными голубой лентой, играла не очень искусно, да и вовсе не старалась. Держалась она довольно хладнокровно, будто в гостиной никого не было. Скорее всего она сознавала, что никто на нее не обращает внимания: все заняты друг другом.

Александр Сергеевич, разглядев офицеров, подошел к ним.

— Рад видеть вас, Николаи Николаевич, живого в невредимого в наших кругах, — приветствовал он Муравьева, пожимай руку.

— Прочь, прочь ханжество. Александр, — засмеялся Муравьев. — Я ведь знаю вас,

— В самом деле я рад. Ну, хотя бы потому, что не мне, а вам придется исполнить роль увеселителя-музыканта. У меня сломана рука.

Муравьеву понравилась грустная шутка Грибоедова. Кто-то тут же предложил Муравьеву сесть за клави-

корды.

— Неловко, господа. Сонечка так старательно игранет, — отказался было он. Но в это время Софи как раз закончила романс и оглянулась, будто почувствовала, что о ней говорят.

Николай Николаевич подошел к ней сбоку. Остановился, скрестив на груди руки. Софи, увидев его, улыбнулась.

— Ой, вы уже приехали! — искренне обрадовалась она. И тотчас, будто он отсутствовал не год, а день или два, искренне предложила: — Сыграйте что-нибудь. У меня что-то сегодня ничего не получается.

Софи встала, приглашая Муравьева к клавикордам. Гости захлопали в ладоши, и сразу донеслось несколько голосов, просящих сыграть что-нибудь для души. Муравьев поправил воротник мундира, сел и опустил руки на клавиши. Звучный аккорд заполнил комнату и рассылался на мелкие яркие звуки: будто ветром всколыхнуло люстру и переливчато зазвенели ее хрустальные подвески. Софи, облокотившись на угол клавикордов, с болезненным восторгом уставилась на музыканта. Муравьеву стало не по себе от ее взгляда. Взгляд девочки давил его своей бессознательностью. Ему хотелось вырваться из ее цепких глаз, и он играл с таким ухарством, будто хотел испугать ее.

В залу между тем входили новые гости. Сквозь звуки клавикордов до Муравьева долетал их говор. Из вестибюля слышался приятный бархатистый голос хозяйки, Она то журила кого-то, то перед кем-то извинялась, и Муравьев по ее тону узнавал, кто пришел.

Сыграв еще каденции Россини, Муравьев встал, легонько поклонился, опять усадил за клавикорды Софи я вернулся к компании. Тут уже появились новые господа. Среди них и приезжий — Устимович. Сидели, плотно составив столы, довольно энергично беседовали о событиях в Пьемонте и Валахии. Муравьев сел тоже и, не включаясь в разговор, долго слушал, отчетливо понимая, как родственна связь восстания карбонариев в Неаполе с выступлениями Семеновского полка. Что и говорить, государь расправился с семеновцами, а через месяц после «семеновского бунта» конгресс монархов в Тропнау принял меры для подавления революционных движений в Европе.

В разговоре вольнодумцы не заметили, как все приглашенные постепенно переселились в столовую, где был подан горячий ужин. Прасковья Николаевна дважды заходила в залу и напоминала друзьям, чтобы шли кушать. Наконец, гостиная опустела. Последними вышли Устимович и Муравьев.

— Не напоминает ли вам все это детские забавы? — усмехнулся Николай Николаевич.

Установич серьезно посмотрел в глаза Муравьеву, сказал:

— Мне необходимо с вами поговорить, Николай Николаевич.

— Тогда, может, выйдем во двор — здесь накурено?

Они прошли по коридору, отворили дверь и оказались в галерее. Она была пуста. Кроме старого стола, ничего тут не было. Устимович облокотился на парапет, Муравьев встал рядом. Оба некоторое время смотрели в глубь ночи, облитую бледным светом луны. Устимович сказал:

— Прежде всего... Я привез вам поклон от Никиты в от всех наших.

— Спасибо. Я всегда ждал — кто-нибудь приедет.

— Никита мне говорил, что все время вашего пребывания в Петербурге вы имели с ним беседы.

— Да, вообще-то мы единодушны во многом, — ответил осторожно Муравьев.

— Наступила пора действовать, — решительнее заговорил Устимович. — Ныне Коренная управа считает главкой ошибкой нашего союза то, что слишком мало сынов отечества на командных постах. Будь армия в наших руках — неизвестно, что бы сейчас делалось в Петербурге.

— Что же предлагает управа? — с интересом спросил Муравьев.

— Вам, Николай Николаевич, ее что бы то ни стало надо занять командный пост. Случай прямого выступления может быть близок.

— А Ермолов! Пойдет он на это?

— Об этом не беспокойтесь. Подайте рапорт. Верховский это сделал, а Авенариус уже произведен в полковые командиры. Мы о нем позаботились.

— Великолепно, — в сильном волнении произнес Муравьев. И с улыбкой добавил: — То-то я смотрю, ныне Авенариус в чести у командующего. А ведь знаете — было время, Алексей Петрович едва не проводил его из Грузии за какие-то грешки.

— Командующий и с Якубовичем едва не разделался, да одумался, — тихо сказал и засмеялся Устимович.

— Проездом, в Карагаче, я слышал от Чавчавадзе, что вы его выручили, — сказал Муравьев.

— Не совсем так, Николай Николаевич. Вы ведь знаете, Алексей Петрович осенью кое с кем виделся из наших, Ну, например, с Фонвизиным.

— Да, да, перемен много произошло в этот год, — заключил Муравьев. — Чую — наступила пора действовать. Только надо бы собраться, обговорить все как следует. Можно даже у меня. А сейчас пойдемте к обществу, нас, наверное, ищут.

ОТКАЗ

Записку о поездке в Туркмению и карты Челекена в побережья Каспия Муравьев представил в конце марта. Но еще полмесяца ожидал, пока командующий их рассмотрит и примет надлежащие меры. Николай Николаевич давно уже был убежден, что государь не отпустит средств на заведение фактории на том берегу: слишком большие расходы повлекут строительные работы и завоз всевозможных материалов — от теса до гвоздя. Проникшись мыслью, что с туркменами его деловые отношения иссякли, пусть-де живут кочевники, торгуют с Россией, а у него иные заботы. Муравьев еще в феврале написал письмо князю Волконскому. Просясь на строевую службу, он жаловался на слабое зрение: «Проведши целое лето на открытом воздухе, в знойном климате, среди глубоких песков, в трудах и занятиях, я почувствовал недуг сей, коего причину полагаю в песчаных туманах, нередко случающихся в тех местах при малейшем ветре...» Видя, однако, что довод для перевода не слишком убедителен, прибег и к другой причине: «Мне казалось, что всякий военный человек должен непременно пройти через состояние строевого офицера, и потому, избрав сей род службы, я решился беспокоить ваше сиятельство своею просьбою».

Письмо он отдал Ермолову. Командующий, прочитав, усмехнулся: «Значит, и ты?». Но тут же е одобрением высказал, что и сам пошлет ходатайство Волконскому, напишет ему, что Муравьев необходим для командования полком. Николай Николаевич возрадовался: командующий не чинил никаких препятствий и даже одобрял задуманное. Муравьев сообщил обо всем Устимовичу и Верховскому. Те заранее поздравили своего друга с успешным решением дела. После этого, считая часы и дни, проводя время в составлении записки о поездке, Муравьев больше месяца сидел дома.

Сидел он за бумагами обычно до полудня. Затем шел в трактир, где обедал вместе с Якши-Мамедом. Расспрашивал его о занятиях, проверял знания. С полудня до вечера Муравьев пребывал в штаб-квартире; изучал съемочные материалы и чертежи. Изредка к нему заходил Грибоедов подучить турецкий язык. Садились за стол, листали турецкую грамматику. На помощь приходил Якши-Мамед, толкуя то или иное непонятное слово. Александр Сергеевич отрывался от занятий и начинал расспрашивать о жизни туркменских племен, интересовался, есть ли у туркмен свои поэты. Якши-Мамед охотно рассказывал о всеизвестном шахире Мухтумкули, напевал его песни, пытался перевести слова на русский язык, но всякий раз в отчаянии произносил: «Нет, господин, его слова, как мед, их не переведешь...»

Только в конце апреля Муравьева, наконец-то, вызвали отчитаться о поездке.

В кабинете, кроме командующего и начштаба, присутствовали свитские офицеры и два азиата: оба в тюбетейках. Как только Муравьев вошел, один из них привстал с дивана, отвесил поклон и выговорил с улыбкой: — Салам-алейкум, Мурад-бек.

Муравьев сразу догадался, что перед ним хивинцы, но в лицо не узнал их. Оба гостя заявили, что видели его во дворце Мухаммед-Рахим-хана. Николай Николаевич еще раз посмотрел на обоих и подумал: сколько их промелькнуло в глазах в ту пору — разве упомнишь. — Нет, не помню, — сказал он.

— Да и не беда, — подхватил Ермолов. — Люди эти, Николай Николаевич, присланы мне генералом Эссеном. Через их посредство можно, еще разок попытаться поговорить с хивинским ханом.

— Есть ли смысл, Алексей Петрович?

— Раз говорю, значит, есть. Два этих бабая специально схвачены на Оренбургской линии по моей просьбе. Иначе ведь с хивинским владыкой и не поговоришь. Вот послушай, что они толкуют о древней реке. Как ее... Акгам, что ли?

— Актам и Аджаиб — два рукава, кои впадали в Каспий, а основное течение именуется Узбоем, — уточнил Муравьев.

Ермолов кивнул.

— Гости говорят, что река сия прекратила существование недавно. Поговори с ними на сей счет.

Муравьев повел разговор на турецком языке:

— Так когда, уважаемые, перестал течь в Бахр-и-Хазар Узбой?

— С тех пор триста лет прошло, — ответил один из хивинцев.

Другой дополнил:

— Реку занесло песками во времена, когда был ханом Араб-хан-Гаджи — Магомед-Санджар.

— Вы ошибаетесь во времени, — ответил Муравьев и пояснил: — По-моему, они несколько не точны в сроках, Алексей Петрович. Один из персидских историков называет — около 1560 года. Причем, если верить ему, то река была перекрыта. То же говорят и некоторые туркмены. Есть предположение: хивинский хан перекрыл реку, боясь, что по ней в Хиву приведет свои струги Иван Грозный. В ту пору как раз шли большие завоевания около Средней Азии: Казань, Оренбуржье, Астрахань.

— Вполне возможно, — согласился Ермолов. — Вот и я тоже думаю: нельзя ли по руслу добраться до Хивы?..

— Ну нет, Алексей Петрович... Оно лишь частично заполнено водой, да и то вблизи моря... Дорога в Хиву идет через сплошные пески.

Ермолов подошел к карте, задумавшись, смотрел на белое незакрашенное пространство между Каспием и Амударьей. Не верилось ему, что столь тяжел путь в Хиву.

— Тут у нас, на Кавказе, дороги небось похуже, — грубовато произнес он. — По горам да по ущельям лазим.

— Дорога в Хиву трижды труднее, Алексей Петрович. Притом места дикие, совершенно безжизненные. Мой поход на Балханы ничего утешительного не принес. Балханы — горы голые. Трудновато будет с постройкой укрепления на том берегу. Лес придется везти из России.

Ермолову не понравился ответ Муравьева. Раскурив трубку, он несколько раз подряд затянулся, сказал:

— Ладно, посмотрим... Теперь ознакомь нас, чем богата земля туркменская.

Муравьев с досадой подумал: «Мечтает о походе в Индию, а сам в какой уж раз спрашивает бог знает о чем».

— В бытность мою на Челекене, — монотонно и без интереса заговорил Муравьев, — главным промыслом иомудов была черная нефть. Ежегодно ее вывозится до тридцати тысяч пудов. В основном в Персию.

— Есть ли перспективы увеличения добычи? — спросил доселе молчавший Вельяминов.

— Разумеется. Туркмены не добывают и сотой доли запасов.

— Что еще полезного на острове? — спросил тут же Ермолов, сузив от дыма серые, с красными прожилками глаза.

— Ну, нефтакыл, например, Алексей Петрович... Можно сказать, это нефть в твердом виде. Служит она островитянам для освещения. Прежде ее туркмены вывозили в Хиву и Бухарию, ко нынче торг сей прекратился, по случаю войны в тех местах.

— Много ли этого самого нефтагиля? — искаженно произнес Вельяминов.

— Да уж вестимо много, Иван Александрия. Сколько нефти, столько и нефтакыла.

— Соль, говорят, еще есть? — снова задал вопрос Ермолов.

— Есть и соль, Алексей Петрович, — с некоторой обидой отозвался Муравьев и вдруг не выдержал, сказал: — Смею вас спросить, ваше высокопревосходительство, для чего сей маскарад? Кому нужны сии экономические выкладки?

— Царю, — просто и с величайшей готовностью ответил Ермолов. — На голом песке он крепость не разрешит строить. Суть жизненных явлений, дорогой Николай Николаевич, в том и заключается, что, теряя одно, человек приобретает другое, более ценное.

— Но это же политика чуждая, Алексей Петрович,— усмехнулся Муравьев. — Я. например, считаю свою миссию в Средней Азии более благородной.

— И считай, Николай Николаевич, — заверил Ермолов. — Общество так и смотрит на тебя, как на первооткрывателя. А меня, например, должность моя обязывает ответить на прямой вопрос, поставленный государем: «Что дадут нам Туркмения и Хива?» Вот я и хочу, через посредство твоих познаний, сообщить государю о тех выгодах, кои приобретет Россия на восточном берегу Каспия.

Муравьев задумался.

— Итак, дальше, — строго выговорил Ермолов. — Что еще, кроме нефти, смолы и соли, мы можем вывозить в Россию? Коней — можем?

— Пока нет. Ахалтекинские кони в глубине туркменского материка: в стране гокленов и в Аркаче.

Разговор складывался явно не в пользу Ермолова, и он поспешил закруглить его:

— Словом, я так полагаю, господа, — поморщившись, произнес он и встал. — Государю мы ответим, что край сей богат всякой всячиной и только леса нет на устроение. Попросим, дабы ссудил несколько транспортов сосны, жести и прочих товаров, а там видно будет.

Алексей Петрович кивнул, давая понять, что заседание закончено. Заговорил о другом. Вельяминову он велел тотчас отправить документы поездки в Министерство иностранных дел, приложив к ним записку об экономических выгодах торговли с туркменами. Муравьеву, когда выходили, сказал:

— Вчера видел твоего аманата. Негоже выглядит. Бородища черная, как у дьявола, и бешмет выцветший. Пришли его сюда, выпишу сукна. Только пусть явится без бороды.

Муравьев откланялся и ушел, счастливый, что рассчитался за поездку и что теперь ему наверняка вручат строевой полк. Только когда этот день наступит?

Воскресенье было солнечным. Весна во всю уже буйствовала в горах. Леса оделись в зеленое. На склонах появилась живность: лошади, козы, овцы. По берегам Куры двинулись с ружьями за плечами охотники, засидевшиеся за зиму. Косяки птиц летели над Тифлисской котловиной и опускались где-то за городом, на речных разливах. На подсохших кизячьих крышах забавлялась детвора. На папертях церквей грелись монахи. Лихо по улицам катились господские кареты.

В Александровском саду затевалось ристалище. Множество горожан сошлось и съехалось. В длинный ряд стояли коляски всех мастей, а за оградой — в аллеях, возле площади, — толпились сотни зевак. Господа свитские заняли лучшие места — в плетеных креслах под деревьями — -и следили за приготовлениями конников, ждали — должен был приехать Алексей Петрович.

Впервые в конных состязаниях участвовали Амулатбек и Якшн-Мамед. Накануне Верховский упросил командующего, чтобы разрешил им взять из конюшни жеребцов, Ермолов согласился и велел подать Якши-Мамеду туркменского скакуна Кара-Куша. Командующему захотелось взглянуть на красавца жеребца в деле.

Прохаживаясь по аллеям в ожидании начала состязаний, Муравьев обратил внимание на моряка и даму. Он был в офицерской форме, она — в длинном черном платье и шляпе с вуалью. Держа ее под руку, он вышагивал осторожно, будто она была больна. Что-то очень знакомое почудилось Муравьеву в их фигурах. Когда они приблизились, Муравьев узнал в моряке лейтенанта Остолопова.

— Вы ли, Аполлон Федорович?!

— Боже, Николай Николаевич! А я ведь был уверен, что обязательно повстречаю вас в Тифлисе. — Остолопов поздоровался с полковником, представил жену:

— Люси... Моя жена... Вы должно быть помните...

— Как же, как же, — улыбнулся Муравьев, целуя ей руку.

Люси была немножко бледна. Во взгляде ее скользили едва уловимые штришки материнской нежности. Муравьев догадался — она беременна.

— Какими судьбами, Аполлон Федорович?

— Да все за старое тревожат.

— Простите, но я не знаю, о каком старом вы говорите?

— Да о муке, которую в первую еще экспедицию купцу Мир-Багирову сбыли, — и Остолопов принялся рассказывать во всех подробностях, как это произошло. Медленно они прохаживались по аллее, вовсе забыв о ристалище, которое уже началось: слышались возбужденные голоса и выкрики зрителей.

— Как видите, Николай Николаевич, веревочка привела к купцу Иванову. Он, оказывается, зачинщик всего.

— Но вы-то при чем? — удивился Муравьев. — На месте Алексея Петровича я и спрашивать с вас не стал бы.

Остолопов улыбнулся:

— Да он меня к ответственности и не привлекает. Еще прокурор Каминский, когда вел расследование, во всем оправдал.

Муравьев сразу вспомнил морозные дни в Баку после Приезда из Хивы, сухощавого прокурора, с которым пил ром по дороге в Дербент. Остолопов продолжал:

— Вызван я сюда как свидетель, дабы уличить в мошенничестве Иванова. Но представляете мое положение, Николай Николаевич.

Муравьев, поняв, что лейтенанту ничего не угрожает, сразу обратил внимание на крики толпы и предложил молодоженам пройти в кресла и посмотреть состязания. Они прошли под навесы, к трибунам. Верховский поманил рукой Муравьева, но место было свободное только для одного, и Николай Николаевич усадил жену моряка. Сами они встали сбоку а, глядя на «кабахи», продолжали тихонько разговор.

— Так что же вас угнетает? — спросил Муравьев.

— Не ясно, Николай Николаевич, сколько придется жить в Тифлисе. Я ведь добился отставки. Собрался было выехать с женой в свой Воронеж.

— Как! Вы разве воронежский?! — удивился Муравьев.

— Оттуда. Там у меня небольшое отцовское имение, — Ну, так даст бог, свидимся когда-нибудь в Воронеже, — улыбнулся Муравьев. — У меня там родитель проживает... старик мой... генерал-майор.

На время они прекратили разговор и предались общему вниманию. На старт выехал на вороном коне Якши-Мамед. Славу об этом жеребце уже давно разнесли по Тифлису, хотя никто пока не видел его скаковых достоинств. Только однажды — летом прошлого года — Ермолов выезжал на нем в Мцхету. Тогда горожане впервые увидели Кара-Куша и по достоинству оценили его стать. Теперь на нем восседал молодой туркмен, уроженец той страны, где родятся такие красивые кони. Он был в белом тельпеке и красном полосатом халате. Зрители восхищались и конем, и наездником одновременно.

Кара-Куш черным лебедем выплыл к колоколу, перебирая передними ногами и легко вставая на дыбы. Якши-Мамед, ловко держась в седле, похлопывал его по шее, что-то говорил тихонько. Зрители переводили взгляды с всадника на командующего. Он сидел в окружении княвей и генералов в первом ряду и снисходительно улыбался. До этого уже было произведено несколько заездов. Победителями в «кабахи» вышли сын князя Орбелиани, Амулат-бек и еще двое грузин. Якши-Мамед должен участвовать в пятом заезде. О «кабахи» он до этого, если не считать, что видел состязания, представления никакого не имел, хотя стрелял из лука отменно. Он понимал, что метким выстрелом зрителей не удивишь, а ему хотелось выделиться среди других. Он вопрошающе посмотрел на судью у колокола, снял лук, вложил стрелу, и, дождавшись звонка, черным вихрем помчался к каменному столбу, на котором торчал шар. Конь скакал приплясывая и высоко задирая голову. Седок встал на стремена, чтобы лучше видеть цель, но крутая шея коня заслоняла к дорогу, и каменный столб с шаром. Якши-Мамеду оставалось одно — стрелять сбоку, поравнявшись с «кабахи». Но какой от этого эффект? Решение пришло мгновенно. Якши, высвободив ноги из стремян, встал в седле на колени и вдруг вытянулся во весь рост и на полном скаку сразил шар на столбе. Так же мгновенно он опустился в седло и, радостно размахивая белым тельпеком, поскакал назад. Зрители аплодировали ему, выкрикивали слова приветствия. И он, переполненный счастьем победы, чтобы еще раз увидеть тифлисцев, бросил шапку наземь, отъехал в сторону, к самому забору и, пустив коня вскачь, бросившись вниз головой с седла, держась каким-то чудом в стремени, схватил папаху и мгновенно выровнялся в седле. Публика неистовствовала от восторга.

— Это сын Кията... Не узнали? — спросил Муравьев, склонившись к Остолопову. — Нынче у меня живет.

— Да что вы? — удивился моряк. — Неужто он?

— Он, он! Лихой джигит. Любому здесь фору даст. Туркмены ведь с самого рождения в седле.

Было еще несколько заездов. Но после того, что проделал Якши, все остальное не вызывало у зрителей большого интереса. Многие стали покидать кресла и скамейки. Остолопов с женой тоже ушли, договорившись назавтра встретиться. Муравьев с Верховский подсели к командующему.

— Каков аманат! — с восторгом сказал Николай Николаевич.

— Молодец! Молодец! -— согласился Ермолов. — Вижу, не зря ты его сюда привез. Весь в отца... Между прочим, вчера получен рапорт от Рубановского. Сообщает, что у туркменских берегов потерпел крушение каш шкоут. Кият отличился при спасении экипажа.

— Как же сие случилось?

— Подробностей пока нет... Но видит бог, туркмены еще не раз нам сослужат добрую службу, — и командующий посмотрел на площадь, где затевалась грузинская игра цхенбурти.

— Великолепное зрелище, — сказал он, вставая. — Жаль, времени нет развлекаться, — и, кивнув господам, направился к выходу, Свита двинулась за ним.

У ворот сада Муравьев опять увидел Остолоповых. Придерживая жену под руку, он высматривал извозчика. Муравьев сказал командующему:

— Алексей Петрович, позвольте спросить. Некто лейтенант Остолопов дважды участвовал в поездках на восточный берег. Ныне, по вашему приказанию, находится в Тифлисе... по делу купца Иванова.

— Ну и что?

— Положение у него незавидное. Жена беременна. А он не знает, когда получит разрешение на выезд.

— Пусть выезжает, больше он мне не нужен, — отозвался генерал. — -С купцом — дело путаное. Эту шельму голыми руками не возьмешь. Прямых улик в мошенничестве с покупкой Куры нет... А мукой займешься — глядишь ниточка к астраханскому губернатору приведет. Ну их к дьяволу,

— Позвольте, я передам ваше согласие Остолопову?

— Пусть зайдет, подпишу выезд.

А через несколько дней неожиданно — неприятность.

Муравьев проводил занятия с квартирмейстерами, когда штабист пригласил его к командующему. Войдя в светлый, с распахнутыми шторами кабинет, Николай Николаевич увидел на диване Верховского. Он сидел с опущенной головой. Ермолов, хмурясь, рассматривал бумаги и посасывал чубук. Командующий слышал, как зашел и доложил о себе Муравьев, но обратил на него свой взгляд не сразу — с некоторым промедлением, — будто боялся обидеть чем-то. Выговорил сердито: — Волконский отказал — и прибавил, помедлив: — И тебе, и Верховскому.

— Но отчего же, Алексей Петрович?

— Не знаю. Но мотивировка дельная. Вот читай.

Муравьев взял письмо из рук командующего, прочитал. Волконский сообщал, что, хлопоча о переводе на строевую службу Верховского, он заходил по сему поводу к государю. Тот отказал, заметив: «Пусть сперва подучится фронтовой службе на правах подчиненного, а тогда можно будет поручить ему полк». С письмом Муравьева по этому же вопросу Волконский идти к государю не решился.

— Что же теперь, Алексей Петрович? Неужто весь век сидеть в квартирмейстерах? — с обидой выговорил Муравьев.

— Нет, Николай Николаевич, не будешь сидеть в квартирмейстерах, — вздохнул командующий. — Примешь полк у Ладинского. Но не сейчас и не сразу. Лето проведешь на постройке крепостцы в Тарках.

— А Евстафий Иваныч как же?

— С ним мы договорились.

Верховский скучно улыбнулся:

— Остаюсь при Алексее Петровиче. Едем в Карабах.

Ермолов, почувствовав подавленность Верховского, одернул его строго:

— Не терплю кисейность, Евстафий... Сказано: при первой возможности получишь — значит, так и будет. Ступайте оба...

Перед отъездом Муравьев несколько дней провел в обществе своих друзей-вольнодумцев. Много было переговорено обо всем: о командующем и предстоящем вояже. Дважды в эти дни Николай Николаевич побывал в гостях у молодой четы Остолоповых. Грустная миловидная Люси с искренней заботливостью ухаживала за именитым гостем и очень сожалела и сокрушалась, что не может здесь, в казенном трактире, угостить его как следует: ничегошеньки под руками нет — ни осетринки, ни солений. Приглашала его навестить, как будет он в Воронеже, поместье Остолоповых и обещала, что Аполлон Федорович непременно сводит его на родник, где ходят пить лоси. Николаю Николаевичу легко было в обществе молодоженов. Вспоминая свое первое путешествие, он жалел, что тогда не распознал в этом моряке благородную душу. Поехать они сговорились вместе, при первой же возможности, причем все хлопоты по устройству карет Муравьев взял на себя.

Десятого мая отправились в путь.

Оказия в сотню разных повозок растянулась по каменистой дороге на полверсты. Впереди — отряд казаков с пушчонкой в упряжке, позади тоже казаки. Ямщики изредка подхлестывали лошадей, покрикивали привычно. По тропе, рядом с дорогой, пастухи гнали скот. Серая каменная пыль оседала на коляски, проникала через двери и оконца внутрь.

Места близ Тифлиса, однако, великолепные. В долине шумно несется Кура, склоны гор покрыты лесом и кустарником.

До Душета Муравьев ехал в седле. Целый отряд друзей и приятелей провожал его: Верховский, Воейков, Борорыкин. Чуть приотстав, гарцевали на конях Амулат-бек и Якши-Мамед. Снова они разлучались бог весть на какое время. В Мцхете, когда сделали привал и провожающие собрались в обратный путь, Амулат снял с головы круглую асечку, отдал ее Якши-Мамеду, а взамен взял его белую папаху:

— Посмотрим, какая из них первой слетит с головы! -дерзко захохотал он и обнял друга.

У Якши-Мамеда предательски заблестели глаза, так крепко привязался он к аварцу.

Муравьев прощался со своими друзьями в духане. Выпили грузинского вина, выкурили по трубке турецкого табаку, обнялись и... свитские поскакали в Тифлис, а Муравьев с Якши-Мамедом — к Душету, чтобы, опередив оказию, занять места для ночлега себе и чете Остолоповых.

КАВКАЗСКОЕ ЛЕТО

Так было каждый год: на зиму в кавказских горах жизнь замирала. Прекращались войны и набеги, уводили солдат в гарнизоны командиры рот и батальонов. Затухали работы на редутах и на строительстве новых крепостей. Возвращался на зимнюю квартиру в Тифлис командующий со своей свитой.

А с наступлением весны все опять оживало. Дороги на Владикавказ и Елисаветполь заполнялись отрядами казаков. Шли пехотинцы, тянулись обозы с переселенцами. Выезжал тс на кавказскую линию, то к южным границам командующий: осуществлял замыслы, родившиеся зимние непогожие вечера.

Это лето он решил посвятить обращению Карабаха в русскую область, назначив заранее князя Мадатова правителем Ширванского, Нухинского и Карабахского ханств.

Еще в феврале или марте Мадатоз отправился в Шушу с тщательно разработанным планом. Изобретательный князь решил и на этот раз разделаться с очередной своей жертвой без шумихи и особых хлопот. Благо было за что уцепиться. Мехти-Кули-хан Карабахский был человеком трусливым, много пил, развратничал, и все свои доходы — восемьдесят тысяч червонцев в год проматывал на наложниц и челядь, окружающую его. Пользуясь его слабостями, Мадатов давно уже терроризировал хана, грозя убрать с престола. Тщедушный Мехти, чтобы как-то удержаться у власти, льстил генералу и делал ему дорогие подарки, вплоть до обширных угодий и целых деревень. Но мало было новым владетелям Кавказа и этого. Изгнать хана и учредить новую русскую область — вот тот подарок, который бы пришелся по сердцу и Мадатозу, и государю императору.

Наученный на опыте ликвидации нухинского хана Исмаила, помня, что после свержения властелина появляются наследники, князь Мадатов продумал, как убрать с дороги молодого Джафар-Кули, который рассчитывал на власть в Карабахе. План был довольно сложным. Уезжая в Шушу, Мадатов не очень верил в него. И только Ермолов, дерзко хохоча, подбадривал: «Ничего, ничего, Валерьян, как задумали, так и сбудется».

Ермолов со своими свитскими выехал из Тифлиса в мае, когда от князя Мадатова пришла весть, что обстановка в ханстве более чем благополучная. К свите командующего присоединились Устимович и пожалованный в звание коллежского асессора Грибоедов. Генерал обоим обещал показать красоты земного рая: печальный замок Нухи и солнечные долины Ширвана, бесподобный город-крепость Фитдаг, прилепившийся на вершине горы, и древний городище Бердаа. Командующий, как мог, скрывал истинную цель своей поездки - знал, что его действия придутся кое-кому не по душе. Не лучше ли, если летний поход будет выглядеть красивой увеселительной прогулкой?

Дорогой через Кахетию, которая в мае цвела всеми прелестями, на какие щедра природа в этих краях, Ермолов то и дело показывал Грибоедову прелестные уголки, поляны, усыпанные маками и ромашками, развалины древних крепостей. Иногда кавалькада сворачивала с дороги, осматривала каменные стены и бойницы древних сооружений. Но на уме у Ермолова было совсем иное. Он с досадой думал: «Брать и обращать в свои порядки мы научились, но управлять — боже упаси... Бездари и плуты!»

В Нухинском дворце — великолепнейшей архитектурной жемчужине Кавказа, где Грибоедов восхищался мастерством зодчих, вовсе не думая о том, что плиты дворца окрашены кровью павших, — командующий принял решение перевести здешнего коменданта Старкова в Ширван.

— А что с Высоцким, ваше высокопревосходительство? На повышение стало быть? — полюбопытствовал Старков,

— Выси необъятны, майор, — с усмешкой отозвался генерал. — И все стремятся к всевышнему,

Командующий сбил с толку нухинского коменданта, а у господ свитских вызвал своим каламбуром угодливый смех.

Спустя несколько дней в Старой Шемахе, когда офицеры собирались на охоту и зашли к Ермолову, он любезно отказался:

— Нет, нет, увольте, господа. Поезжайте без меня.

Проводив их, командующий вызвал Высоцкого. Желтобровый офицер с морщинистым лицом вошел и остановился на пороге. Ермолов, не приглашая его сесть, сказал весело:

— Ну и задал же ты мне хлопот, комендант. На Мадатова клевещешь, тать. О каких-то трехстах дворах бормочешь?

— Простите, ваше превосходительство, но донос мой есть суть правды.

— Ну вот, пожалуйста, — засмеялся Ермолов, сухо поблескивая глазами. — Заговор налицо. Придется тебе, Высоцкий, сдать комендантство майору Старкову, - Ермолов посмотрел на тучного, с одутловатыми щеками Старкова, который сидел в кресле у окна. Тот вскочил и отчеканил хрипло:

— Рад стараться, ваше высокопревосходительства.

— Сядь, — сказал командующий. — А ты, Высоцкий, сегодня же приступай к сдаче дел.

— Ваше высокопревосходительство! Да за что же?

— Прочь, каналья! — рявкнул командующий, и лицо его запунцовело. Видно, трудно ему далась игра в вежливость.

Высоцкий выскочил.

Подумав, Ермолов взглянул на штабного офицера?

— Подготовьте также приказ об отстранении Ладинского от командования полком и назначении командиром 1-го карабинерного полковника Муравьева.

— Слушаюсь, Алексей Петрович!

— О приказе Муравьеву пока не сообщайте, скажем позже. А Ладинский пусть приготовится к сдаче.

— Слушаюсь.

С каким удовольствием командующий расправлялся теперь со своими немощными врагами, кои пытались очернить Мадатова, а следовательно, и его самого — наместника Кавказского края, генерала от инфантерии, многоуважаемого Алексея Петровича Ермолова!

Он долго еще не мог успокоиться, мысленно вел борьбу со своими противниками. Подозревая, что некоторые офицерские чины на стороне Высоцкого, он распорядился сменить состав комендантства и таможни. Затем вызвал Махмуд-бека — одного из влиятельных богачей Старой Шемахи — и в короткой беседе вынудил его написать донос на коменданта Высоцкого. Грубое обращение, взятки и прочие грехи пали на голову бывшего коменданта Ширвана — вряд ли ему отделаться от офицерского суда: сиди и жди подлейшей участи.

С возвращением свитских с охоты Ермолов переменился. Куда делась его прежняя суровость! Был он со всеми вежлив, играл в вист, много шутил, выдавая анекдоты и каламбуры, и уж совсем не хотел говорить о делах и политике, будто они его вовсе не касались, Когда командующему доложили, что к нему приехали, какие-то киргизы и просят принять их, он выпроводил, адъютанта за то, что отвлекает его от игры в бильярд пустячными разговорами.

Адъютант удалился и до самого вечера не тревожил генерала. Но едва кончилась долгая утомительная игра, вновь напомнил:

— Алексей Петрович, смею доложить, что приезжие с того берега. Хан какой-то. Не то Хият, не то Каят...

— Кият! — тотчас догадался Ермолов. — Так чего ж ты мне сразу не сказал?

— Но, Алексей Петрович, Вы не захотели слушать.

— Веди. Пригласи ко мне. Хотя нет, погоди. Сюда не надо. Накройте столы у Старкова, встретим, как подобает.

В сумерках на комендантском дворе, у крыльца большого белого дома е жестяной крышей, заиграл оркестр. Собрались свитские, войсковые офицеры, приглашенные на ужин. В низком, но просторном помещении, — раньше в нем жили солдаты, — поставили столы и скамейки для гостей.

Туркмены приехали вчетвером: Кият-хан, Таган-Нияз в двое слуг — Атеке и Абдулла. Вместе е ними штурман Баранов.

Ермолов самолично встретил гостей. Стоя со свитскими во дворе комендантства, он по-дружески обнял Кията, а с остальными поздоровался за руку. Примеру генерала последовала и его свита.

Командующий с самой весны ожидал встречи с Киятом. Хотел отблагодарить его за спасение моряков у себя, в Тифлисе. Намеревался устроить пышный прием, дабы заслуги туркмен, а равно и восточная политика Ермолова, проводящаяся столь успешно, были услышаны в Санкт-Петербурге и отмечены в печати. Но Кията в Тифлисе он не дождался. Пришлось чествовать его здесь, в захолустном городке. Генерал, однако, надеялся, что и отсюда изойдут слухи, долетят до самой столицы.

Господа и гости уселись за длинным столом, заставленным восточными яствами. Ермолов провозгласил тост за героический поступок Кията и его соплеменников. И, едва выпили, обратился ко всем:

— Каково, господа, а?! Корабль разбился: морякам русским грозит явная смерть, а наш уважаемый Кият-ага уже тут как тут!

— Браво, хан!

— Кияту тост!

— Слово Кияту! — понеслись голоса.

Ермолов попросил Кият-хана сказать несколько слов господам.

Кият встал, оглядел всех прищуренными глазами — при свете огня видел плохо, и высказался скромно:

— Служба моя государю велит мне исполнять мои обязанности с честью. Буде не приду я вам на помощь, то какой же я подданный ак-патши?!

Офицеры с восторгом соединили бокалы. И едва Кият сел, командующий велел сказать что-нибудь штурману, Тот извинился, достал из бокового кармана лист бумаги и подал Ермолову:

— Не сочтите за дерзость, ваше высокодревосходительство. Мной написано свидетельство о героических действиях Кият-хана, которое я вам и вручаю.

— Молодец, моряк, — с чувством отозвался Ермолов и взял бумагу. — Я отмечу твой доблестный поступок.

Ужин прошел весело. Гости понравились офицерам. А на следующий день Ермолов принял Кията в походной штаб-квартире, в одной из комнат бывшего поместья Мустафы-хана. Командующий хорошо понимал, что Кият приехал не только за тем, чтобы сообщить о спасении экипажа «Святого Иоанна». Были у него, видимо. и другие заботы. Ермолов пригласил присутствовать при беседе Грибоедова — секретаря по иностранной части.

— Вот и тебе сыскалось дельце, любезный Александр, - сказал он, приглашая в кресло.

Грибоедов сел напротив Кията, разглядывая его скуластое лицо с большим крючковатым носом. Хан отвернулся. Грибоедов решил, что обидел его своей бесцеремонностью, заметил:

— Между прочим, достопочтенный. Кият-гага, сын чем-то похож на вас.

Кият кивнул, ничего не ответив, и обратился к Ермолову:

— Ваше высокопревосходительство... Я передавал с Мурад-беком письмо. Я просил; не соизволит ли государь дать мне место на этом берегу? Желаю быть его верноподданным.

— Мне передали ваше письмо, Кият-ага, — ответил осторожно Ермолов. — Я, право, не против вашего переезда. Пожалуйста, живите здесь. Дам вам место, но только вряд ли вы сможете нести государю ту пользу, какую несете сейчас, живя на острове. Кият довольно улыбнулся и еще больше смутил Ермолова.

— Ваше высокопревосходительство, скажите мне: могу ли я считаться подданным государя, живя на Челекене? Если вы не против переселить меня сюда и дать мне покровительство здесь, то и там бы я мог пользоваться подданством вашим?

— Разумеется, Кият-ага, — охотно согласился командующий. — За всех иомудов говорить пока преждевременно, но о вас, о вашем семействе, об островитянах, кои подчиняются вам, вопрос уже решен.

— Тогда, ваше высокопревосходительство, дайте приказ астраханскому губернатору, дабы не взымал с моих товаров пошлину и принимал моих людей, как русских подданных.

Грибоедов откровенно и с восторгом рассмеялся. Ему понравилось, как легко и ловко гость подвел разговор к самой сути. Ермолов и сам меньше всего ожидал такого поворота и тоже рассмеялся.

— Ох, Кият-ага, — сказал он, покачав головой. — Теперь понятно, почему ты из кузнецов в ханы вышел!

— Алексей Петрович, нужда чему не научит?! — начал оправдываться Кият-ага. — Вот еще одна у нас неудача: лета три назад соль не стали покупать у нас купцы русские. Бухарин запретил. Может, приказ его отменить можно? Пусть приезжают купцы — соли у нас много, и отдадим дешево.

Ермолов взглянул на Грибоедова.

— Возьми на заметку, Александр Сергеевич, подготовишь распоряжение в Астрахань, — и повернулся к Кияту: — Что еще, выкладывай сразу.

— Персы кабы еще не донимали, оставили бы нас в покое.

Ермолов охотно ответил:

— На сей счет, Кият-ага, дано распоряжение командующему флотилией, дабы крейсировали наши корабли вдоль восточных берегов и не допускали персиян к вашим угодьям. Купцу Мир-Багирову — откупщику рыбных уделов в Астрабадском заливе — запрещено появляться у берегов Атрека. Коли еще раз закинет сети в вашем заливе — взыщем примерно.

— Спасибо, ваше высокопревосходительство.

— Вам. Кият-ага, следовало бы самому съездить в Астрахань, с купцами нашими познаться, — посоветовал командующий.

— За тем к вам и ехали, ваше высокопревосходительство.

— Вот и отлично. Я дам охрану. А вы, Александр Сергеевич, будьте любезны — подготовьте документы к астраханскому губернатору.

— Хорошо, Алексей Петрович. Задержки не будет,— отозвался Грибоедов и пояснил Кият-хану: — Не позднее завтрашнего дня письма будут готовы.

Кият еще сутки прожил в Старой Шемахе, посвятив все свободное время осмотру города и шелкоткацких мастерских. Договорился с некоторыми купцами о меновой торговле шелка на соль и рыбью икру. Перед самым отъездом еще раз навестил Ермолова, спросил — не надо ли денег сыну, Якши-Мамеду, не скучает ли он, не просится ли домой? Командующий посоветовал Кияту по пути а Астрахань или на обратном пути заехать в Тарки к Муравьеву, там и сына можно повстречать. Кият со своими людьми, сопровождаемый отделением казаков, в тот же день выехал, взяв направление на Дербент.

Покинул земли ширван-хана и Ермолов. Отряд его, останавливаясь на станциях и казачьих постах, не спеша продвигался к Шуше. По расчетам командующего, Мадатов уже действовал: запугивал грозным именем Ярмол-паши карабахского хана и настраивал против него претендентов на престол. Для острастки Ермолов почти каждый день посылал в Шушу, к князю, фельдъегерей с письмами: спрашивал о порядках в ханстве, угрожал, если найдет что-нибудь не так, как подобает тому быть. Мадатов делал так, что содержание писем командующего узнавал хан, и, таким образом, у него росли страх и неуверенность.

Остановившись в Елисаветполе у подполковника Пономарева, командующий терпеливо ждал ответных писем. Свитским, особенно тем, кто в этих местах был впервые, командующий посоветовал осмотреть крепость, а еще лучше съездить на развалины Бердаа. Господа офицеры с охотой приняли предложение генерала к в один из погожих солнечных дней отправилась на живописные берега Тертера.

Экскурсию возглавлял полковник. Верховский, уже бывавший в этих местах. Он не был знатоком истории, но у него хватило познаний с интересом рассказать о взятии Гянджи дивизиями Цицианова, о сражении под стенами старой крепости. А прискакав к развалинам Бердаа, Верховский с еще большим пылом принялся объяснять причины возникновения этого древнего поселения и его легендарную судьбу.

Кавалькада ехала среди глинобитных остатков разрушенного и оплывшего города. Все здесь напоминало о древности и былых сражениях. Грибоедов и Устимович ни на шаг не отставали от Евстафия Иваныча, закидывали его вопросами, и он охотно давал ответы.

— Да, да, представьте себе, — это тот самый город, где полгода пировали Игоревы полки. А возле речных берегов стояли его челны.

— Не думаю, чтобы русский князь предал столь варварскому уничтожению это великолепие, — Грибоедов повел рукой, указывая на зеленые берега Тертера, где виднелись утопающие в садах дома.

— После Игоря здесь бывали монголы, — отозвался Верховский. — Взгляните на ту мечеть: она монгольского происхождения.

Офицеры подъехали к величественному круглому сооружению, дивясь красоте и монолитности строения. Верховский сказал:

— Ее не смогли стереть с лица земли даже всепобеждающие воины Надир-шаха. Все остальное он, кажется, поверг в прах. Развалины эти — плод его воинского «творчества».

— Войны, разрушения, гибель тысяч и миллионов людей. Как жестока логика войны, — грустно усмехнулся Устимович. — Вот и мы, русские. К чему нам нужны чужие земли?

— Но отказаться от всего этого, — возразил Грибоедов, — это значит, дать право властвовать здесь персам и туркам. А у них логика войны в десять раз строже. Смерть и пепел сопутствуют варварским нашествиям персиян. Исконные жители этих земель не помнят того времени, когда были хозяевами своей родины.

— Что верно, то верно, господа, — подтвердил Верховский. — Россия тоже сюда пришла не с пирогами, но все же миссия наша благородна: мы спасли от поголовного истребления и вымирания многие народности Кавказа.

— А ведь могла вся эта миссия выглядеть еще благороднее, — отозвался Устимович. И, помолчав, добавил: — Я думаю, справедливостью и разумной ласкою мы достигли бы в сих краях гораздо большего.

— Это кредо Муравьева, — тихонько засмеялся Верховский. — Видимо, вы с ним сговорились.

— Но позвольте, Евстафий Иванович, — возразил Грибоедов. — Это и мое кредо. И многих других.

— И очень приятно, господа, слышать и видеть среди вас единодушие, — с удовольствием согласился Верховский и предложил: — Но не пора ли нам возвращаться? Лучше заночевать на казачьем посту, ежели оставаться в этих развалинах на ночь.

Свитские возвратились из поездки на третий день. За время их отсутствия ничего не случилось. Так же экзотически сонно желтели под голубым небом разваленные стены Гянджи к сверкали глазурью купола мечетей. На артиллерийском дворе ржали лошади и покрикивали солдаты. Усталой улыбкой встретил офицеров окружной начальник подполковник Пономарев.

Господа расположились во дворе на каменной тахте, застланной кошма-ми и закрытой сверху зелеными лозами виноградника. Жена Пономарева подала гостям шербет и принялась готовить обед. Хозяин, а заодно с ним Верховский, тоже подключились к делу. Вскоре запахло жареным мясом. Пригласили Ермолова. Усевшись с компанией, он принялся весело расспрашивать об экскурсии. Но по мере того как иссякал праздный разговор о древних владыках и крепостях, Ермолов становился все озабоченнее. И, наконец, увел с собой Верховского в комнату, усадил в кресло и скучно сообщил:

— Командир Куринского полка в Дербенте подполковник Швецов помер.

— Как так, Алексей Петрович?

— Да вот так... Желтая лихорадка.

— Жаль, жаль.

— Жалеть некогда, Евстафий Иваныч. Собирайся в Дербент. Примешь полк.

— Алексей Петрович, неужто правду говорите?! — обрадовался Верховский и поспешно согласился: — Я готов в любую минуту.

— Приказ уже заготовлен, — сказал Ермолов. И, чуть двинув уголком губ, усмехнулся: — На свой страх и риск. Благо дал тебе слово — вот и держу его. А то пришлось бы ждать соизволения государя.

Верховский поспешил на артиллерийский двор к Амулат-беку — он занимал комнатушку при казарме. На экскурсию бек не выезжал: развалин на своем веку он повидал более чем достаточно и не питал к ним пристрастия. Амулат во все время похода откровенно скучал, тяготясь ограничением свободы и своим малым званием прапорщика — в свите Ермолова ниже капитана офицеров не было, Амулата уважали, но обходились с ним как с младшим. К тому же он постоянно чувствовал, что на него смотрят как на именитого горца, но не сослуживца и товарища. Здесь, в древней Гяндже, Амулат, пользуясь отсутствием полковника, на славу посидел в духане: выпил вина и насладился чилимом, Он как раз только что возвратился из курильни, и Верховский застал его в том блаженном состоянии, когда человеку мир кажется раем.

— Что это значит, Амулат, почему ты смеешься? — повысил голос полковник. — Право, мы условились вести себя примерно. Если ты рад без причин, то что же будет с тобой, если я тебе сообщу настоящую радость? Не зайдешься ли ты в исступлении, бек.

Амулат-бек опять засмеялся, и полковник строго выговорил:

— Собирай вещи, завтра поутру едем в Дербент.

— Зачем, батька? — не поверил Амулат.

— Да какой я тебе, к дьяволу, батька! Имя мое забыл что ли? — и Евстафий Иванович принялся втолковывать, для чего они поедут в Дербент и что там будут делать. Смешливое выражение Амулата сменилось маской протрезвления. Опомнившись от блаженного забытья, он спросил:

— Значит, мы можем побывать в Хунзе и Буйнаках?

— Разумеется... Весь край теперь в нашем подчинении.

— Ты скажи, Евстафий Иваныч, командующему — надо прогнать шамхала Тарковского. Скажи, что ты мне поможешь захватить власть в шамхальстве...

— Рано дорогой Амулат, — покачал головой Верховский. — Командующий помнит о тебе и сам скажет, когда настанет твое время.

— Эх, урусы. Не верите, — глаза Амулата заволоклись обидными слезами, Однако усилием воли он подавил обиду, открыл чемодан и принялся бросать в него вещи.

Ермолов со свитой проводил коляску Верховского до Мингечаурской переправы. Офицеры долго стояли на берегу, смотрели, как отходил паром и как с него махал рукой полковник. Затем, проехав вниз по Куре, осмотрев несколько казачьих постов, свита подалась в Шушу: настало время объявиться Ермолову в Карабахе, На казачьих постах уже ходили слухи, да и встречные сообщали, что карабахский хан бежал в Персию, что наследник Джафар-Кули-хан хотел задержать его и выдать русским властям, но хан выстрелил в него, ранил в руку.

Свитские восторгались, сколь велика была сила Ярмол-паши, если даже при одном упоминании о том, что он приближается, его недруги разбегались в разные стороны. А генерал, пряча дьявольскую улыбку, думал о Мадатове. «Искусно распорядился Валерьян. Хана заставил бежать и наследника сговорил выстрелить в собственную руку, дабы я поверил, как горяча была схватка с ханом и как предан мне Джафар-Кули. А не подумал наследник, что от самострела на руке останутся ожоги, да и свидетели найдутся. Вот уж глупый наследник. Разве можно такому доверить целое ханство?»

Ермолов улыбался. И, чтобы скрыть причину своего веселья, рассказывал всевозможные смешные историйки и анекдоты. Господа офицеры смеялись и думали: «Нет, в самом деле, как обаятелен он, проконсул Кавказа, сколько в нем природного юмора!»

Кавалькада под усиленной охраной и войско, отставшее немного, спешили в Шушу,

ТАРКИ

Крепость Бурная на вершине горы в Тарках строилась медленно. Казна выделяла на строительные работы мизерные средства. На кладке стен в основном трудились кумыки, подданные шамхала. С рассвета до ночи они тесали гигантские камни и затаскивали их на стены. Но и кумыков было немного. Хан не очень ревностно исполнял приказы русского командования. Вел, что называется, двурушническую политику. В меру угождал главнокомандующему, но и считался с угрозами Ахмет-хана Аварского, у которого с приходом русских отобрал эти земли. Хан Аварии из-за гор обещал расправиться с предателем и отдать его тело на съедение шакалам. Но как бы то ни было, работы на крепости продвигались — тому способствовали два батальона солдат Куринского и Апшеронского полков.

Муравьев едва успел принять эти батальоны, как в Тарки на осмотр крепости приехал генерал-майор Вельяминов-младший. Бурная строилась по его инициативе и под его наблюдением. Вельяминов гордился ею как блистательным памятником. Действительно, в четырех верстах от моря, высоко над Тарками, она выглядела памятником, но не более. В стратегическом отношении крепость ничего особенного не представляла. Больше того, у опытных командиров при виде ее постоянно возникал вопрос: «Для чего сие сооружение? Какой глупец станет брать ее, когда она защищает лишь вершину горы, а город, расположенный внизу, весь открыт для неприятеля. Он может преспокойно захватить Тарки и не трогать Бурную, пока гарнизон ее сам не сдастся или не вымрет от голодной смерти, а еще проще изжарится без воды: ведь крепость громоздилась над обрывом, и воду в нее доставляли бочками, которые опускались на веревках, в протекавший Енизу ручей».

Щеголеватый Вельяминов, резко отличавшийся от своего старшего брата выхолощенными манерами и легковесностью суждений, буквально пританцовывал, дивясь башням и стенам.

— Великолепный замок, не правда ли?! — спрашивал он.

Муравьев, чтобы не обидеть генерала, отмалчивался или неопределенно кивал. А тот продолжал:

— Вряд ли в современной армии найдутся средства, коими можно было разрушить сию цитадель!

— Но кому придет в голову разрушать ее? — заметил двусмысленно Муравьев.

— Разумеется, У кого хватит смелости?! — тотчас отозвался Вельяминов, но призадумался. Видимо, догадался о втором значении слов Муравьева. «Нет необходимости разрушать ее». Нахмурившись, он больше не разговаривал с полковником и на другой день покинул Тарки.

А еще через сутки прибыл из Кубы генерал-майор Вреде. Муравьев немного знал его: встречались в Тифлисе, у командующего.

— Боже, Николай Николаевич! — воскликнул он при встрече. — Да за какие грехи Алексей Петрович загнал вас в сию дыру? Главное — бесполезное занятие. Иное дело, когда строишь и знаешь, что ты создаешь нужное для отечества и народа. Но что же игрушка! А если по иному мыслить, то каменный гроб!

Вскоре уехал и барон Вреде. Николай Николаевич остался один на один со своей совестью, двумя батальонами и этой каменной безделушкой.

Дни потянулись один другого скучнее. Солдаты и кумыки поутру взбирались на гору и приступали к работе: поднимали из ручья воду, замешивали глину с саманом, тащили на стены и укладывали огромные каменные глыбы. Муравьев осматривал крепость, интересовался, как идут работы, и все время ждал: что-то должно произойти — ведь не может же эта никому не нужная волынка длиться вечно! Но ничего пока не происходило — все было заведено, как часы.

Три комнатушки, в которых жили Муравьев и Якши-Мамед, помещались в красном кирпичном доме на казарменном дворе. Нудные звуки воинской трубы будили их утром. Днем напоминали о перерыве на обед. Вечером — об ужине и о том, что пора ложиться спать. Все свободное время Николай Николаевич отдавал чтению книг, дневниковым записям и учению Якши-Мамеда. Русской школы в Тарках не было.

Днем, когда полковник отсутствовал, Якши-Мамед заходил в казарму, беседовал с дневальными. Затем отправлялся в город и дальше, к берегу моря. Оно звало к себе. Это было его, Каспийское море.

Якши-Мамед наблюдал за работой грузчиков в Тарковском порту, за рыбаками, которые на окраине в вавилонах солили рыбу. Тощие, просоленные морскими ветрами и изваленные в рыбьей чешуе, они ничем не отличались от иомудских рыбаков. И владельцы судов — купцы и беки — выглядели точно так же, как астрабадские ханы или бакинские хозяева нефти. Походили они и на грузинских князей, и на туркменских старшин. Глядя на них, Якши-Мамед все время вспоминал отца, его властный голос и высокомерие.

Видел Якши-Мамед, как тарковские купцы и беки слащаво улыбаются и кланяются, едва увидят русского офицера, и вспоминал отца. Он точно так вел себя с Ермоловым.

Чем больше Якши-Мамед приглядывался к окружающему, тем более утверждался в мысли, что мир делится на три части. На бедных мусульман, богатых мусульман и русских офицеров, которым подчинены и те и другие. Причем, чем больше русские давят на богатых мусульман, тем жестче те относятся к своим бедным сородичам.

Наконец, и о четвертой части мира стал задумываться Якши-Мамед. В нее, по его соображениям, входили солдаты. Этим доставалось больше, чем всем остальным вместе взятым. Дважды Якши-Мамед видел, как провинившихся солдат проводили сквозь строй, как били их офицеры, как гнали их с базара тарковские торговцы, пренебрежительно обзывая свиноедами. Только с бедняками кумыками солдаты находили общий язык и ели вместе, сварив на костре в котелках пшенную кашу или пустую похлебку, «Значит, не разные боги и разные веры разъединяют людей, — соображал он, стараясь постигнуть самую суть жизни. — Бедные едят с бедными, богатые — с богатыми». Он жалел бедняков, но откровенно радовался, что принадлежит к более высшему сословию людей, и старался держаться с достоинством, как подобает сыну хана.

В середине лета в серую невзрачную жизнь Муравьева и его подопечного неожиданно влилось разнообразив. Приехав Абдулла, чтобы прислуживать Якши-Мамеду. Привез гостинцев, подарки полковнику и письмо. Проездом в Астрахань Кият дал весть, что на обратном пути непременно заедет повидаться. Извещал о случае у Кара-Богазского залива, о своих торговых делах и еще раз напомнил о Якши-Мамеде — не пора ли ему возвращаться домой.

Вскоре пришло другое письмо. От Верховского. Он сообщал о своем новом назначении и предлагал Муравьеву непременно и как можно быстрее встретиться. С этого часа Николай Николаевич только и жил мечтою съездить в Дербент или как-нибудь заманить Евстафия Иванозича в Тарки. Он уже выбрал день поездки, но передумал и написал записку, предлагая встретиться в Буйнаках.

Через неделю ответ был получен, и в назначенный час Муравьев с Якши-Мамедом и отрядом казаков отправились в путь. Буйнакское поселение лежало в пятидесяти верстах от Гарков, по дороге в Дербент. Гам правил один из сыновей шамхала, одиннадцатилетний Зобаир.

Выехали на рассвете, и в полдень уже копытили по чистой улочке предгорного аула. Зобаир встретил Муравьева не по летам серьезно, соблюдая весь церемониал. Полковник разместился в небольшом дворце, а точнее, а большом доме с огромным двором. Множество слуг кинулось к нему, чтобы принять коня, снять сюртук и фуражку, проводить на ковер и предложить с дороги холодный шербет. Пока Николай Николаевич отдыхал в прохладной комнате, беседуя с Зобаиром и не зная, как себя с ним держать, на дворе послышались голоса, и все догадались — приехал новый начальник Дербента — полковник Верховский. Зобаир, слуги и домочадцы, а за ними Якши-Мамед и сам Муравьев вышли к воротам, Николай Николаевич на радостях стащил Евстафия Ивановича с седла, обнял и расцеловал трижды, по-русски. А в сторонке, обнимаясь, хлопали друг друга по плечам Якши-Мамед и Амулат-бек.

После шумной и восторженной встречи все опять пошли в дом. По обычаю гостеприимства началось веселье. Пили шербет и вино, насыщались всевозможными яствами и обменивались новостями.

— Ну что ж, Николай, — доверительно сообщил Верховский. — Долг службы и предупреждение командующего велят мне держать язык за зубами, но дружба наша и привязанность моя к тебе говорят о другом. Я не могу умолчать о том, что ты назначен командиром 7-го карабинерного полка! Побыстрей разделывайся с крепостью и отправляйся в Тифлис, Ладинский ждет тебя, дабы сдать свой полк и отправиться за кудыкину гору, на Русь.

— Неужто так, Евстафий Иваныч?

— Ей-богу! А не объявил тебе об этом Алексей Петрович лишь потому, что боится, как бы не бросил Тарки преждевременно.

— Спасибо, Евстафий Иваныч, спасибо! — искренне благодарил Муравьев, все еще не очень веря в радостную новость.

Толков на этот счет у встретившихся друзей было много. Говоря, они вовсе не замечали окружающих. Зобаир со своими домочадцами незаметно оставил гостей. А вскоре вышли из комнаты и Амулат-бек с Якши-Мамедом: слуга сообщил, что аварца ждет во дворце его кунак из Хунзаха.

Выйдя на воздух, Амулат увидел Заура и немало смутился. Бек никак не ожидал встретить его здесь. Придя в себя, Амулат спросил:

— Как ты узнал, Заур, что я приеду сюда?

— Как не узнать, Амулат-бек, — улыбнулся Заур.— Людей вокруг много, и каждый человек — это язык и уши.

— Ну, пойдем посидим, — неохотно пригласил Амулат джигита и попросил, чтобы подали чай.

— Ахмет-хан заболел, — тихонько и радостно сообщил Заур, входя в комнату и садясь на ковер.

— Да что ты? — глаза Амулата вспыхнули зелеными огоньками.

— Заболел, — подтвердил Заур. — Люди, как узнали, что ты появился в своих краях, сразу послали к тебе сказать об этом. Народ не примет эту толстозадую ханшу Паху-бике... Ты один — наследник Аварии.

Амулат, ошеломленный столь важной вестью, долго сидел молча, не зная, что ответить Зауру. Он знал, что рано или поздно получит управление Аварией с помощью русского командования. Но теперь у аманата все загорелось внутри: «А вдруг кто-нибудь другой займет престол?»

В комнату вошел Якши-Мамед. Гость, покраснев, покосился на него, а Амулат попросил:

— Якши-Мамед, погуляй немного один, я скоро приду. У нас тут небольшой семейный разговор.

Якши-Мамед тотчас вышел и направился в комнату, где сидели Муравьев и Верховский.

Амулат беседовал с посланником из Хунзаха довольно долго, Якши-Мамед устал ждать его. И надоело ему слушать разговор двух полковников, в котором он мало смыслил, да и не желал разбираться в непонятном. Только к вечеру уехал Заур из Буйнаков, и Амулат, радостный и трезожный, вновь вернулся к компании. На вопрос Якши-Мамеда: «Зачем приезжал Заур?» — он ответил уклончиво;

— Ай, родственник заболел. Помощи просит. Дал ему денег.

Поняв, что гость приезжал по другим, более важным делам, о которых бек умалчивает, Якши-Мамед не стал больше спрашивать о Зауре. Амулат сам заговорил о нем как о хорошем, преданном человеке и объявил Верховскому, что хочет взять к себе двух слуг, кормить которых и одевать будет на свой счет. Командир полка ответил, что подумает, и больше к этому разговору они не возвращались. Ночью спали здесь же, в комнате, выставив во дворе и у двери караульных. Чуть свет выехали из Буйнаков. Муравьев пообещал Верховскому, что не позднее как через месяц он закончит дела в тарковской крепости и отправится в Тифлис. Хотел было податься через Кизляр вдоль Кавказской линии и дальше по Военно-Грузинской дороге, но Евстафий Иванович рассоветовал:

— Через Дербент путь держи. Погостишь у меня, а потом через Шемаху. Глядишь, где-нибудь в тех местах с Алексеем Петровичем встретишься.

— Оно и верно, Евстафий Иваныч, — согласился Муравьев, и, распрощавшись, они поехали — каждый своей дорогой.

В Тарках с нетерпением поджидал своих хозяев Абдулла. К их приезду он приготовил плов и вскипятил чай. Наспех пообедав, Муравьев отправился в крепость. День был погожий: с севера дул сильный ветер, обещая принести снег. Полковник окончательно решил, что надо бросать все и ехать. Беспокоило лишь то, что крепость на зиму останется незаконченной. До буйнакской поездки он все время торопил солдат, и те вкладывали все силы, чтобы успеть до зимы поставить кровлю, но дело продвигалось медленно.

Взобравшись на вершину скалы и войдя в крепость, Муравьев нашел в ней человек десять солдат и несколько кумыков. Они сидели у костра и варили кашу. Заместителя — майора Износкова — здесь не было. С утра появившись, он ушел куда-то. Осмотрев крепость, Николай Николаевич убедился, что за последние двое суток работы не продвинулись, и удалился злой, заставив солдат тотчас приступить к работе.

А ночью пошел дождь: холодный, мелкий. К утру он перешел в снег, и днем вся тарковская гора и ее вершина с крепостью Бурной покрылась белым саваном. Несколько дней солдаты не выходили на стройку. Когда вновь пригрело солнце и снег подтаял, Муравьев нашел помещения залитыми водой. Крыша во многих местах протекала, цемент от внезапного похолодания дал трещины.

Вернувшись в гарнизон, Муравьев послал на розыски Износкова. Того отыскали у какой-то вдовы пьяным. Полковник наложил на майора домашний арест, велел закрыть его на замок и поставить у дверей часового. Тут же он отослал письмо Вельяминову-младшему о прекращении работ. Оба батальона были переведены в город, к морю.

Солдаты теперь трудились на разгрузке судов, а Муравьев ждал ответа из штаба. Наконец указание пришло — работы прекратить до весны. Николай Николаевич сдал командование вновь прибывшему в Тарки майору Асееву.

Первого декабря верхом на лошадях муравьевцы выехали из Тарков и подались на юг. «Наконец-то за спиной эта чертова крепость!» — с облегчением думал полковник и поторапливал туркмен. Заночевав в Буйнаках, затем в ауле Берекей, третьего декабря въехали в Дербент.

Широкий двор Куринского полка, казармы, плац, конюшни, склады — все здесь было точно таким же, как в Тарках, только солдат побольше. И опять сидели за вином и закуской. Но теперь уже не на ковре, а за столом. И подавали не аварцы, а денщики. Верховский не пригласил к себе в комнату Амулата. Якши-Мамед спросил о нем, и туркмена проводили к беку: он занимал три довольно приличные комнаты. И что больше всего удивило Якши-Мамеда: встретили его у порога трое — Амулат, Заур и Саид.

Аварцы обласкали Якши-Мамеда как родного брата, расспрашивали о новостях и о том, куда теперь направляется Муравьев. Амулат сожалеючи вздохнул, что, наверное, надолго придется расстаться, и принялся угощать гостя.

— Вижу, совсем обрусел ты, Якши-Мамед, — со вздохом сказал Амулат. — А ведь и сами русские говорят: голову не теряй. Будет плохо, Якши, если вы с отцом поставите над собой русских начальников.

— Ты что же, меня считаешь за святого, а себя — за последнего? — обиженно возразил Якши-Мамед. — Сам добиваешься власти через урусов, с ними ешь-пьешь, а меня беречь от них вздумал.

— Да, Якши-Мамед, я самый последний дурак, — согласился неожиданно Амулат. — Если б два года назад я на сдался в плен, то теперь бы правил всей Аварией.

Сейчас, чтобы занять мне этот трон, я должен оправдаться перед моим народом.

— А Верховский! Разве он не хочет, чтобы ты занял место в Хунзахе?

— Их трудно понять, Якши-Мамед, чего они котят. «Знаю, что они стремятся всех заставить на себя работать.

— Ты преувеличиваешь, Амулат, — не согласился Якши-Мамед.

Аварец смерил его насмешливым взглядом, придвинулся ближе и почти в лицо зашептал со страстным вызовом:

— Посмотри, что делается вокруг. Исмаил-хану дали чин генерала и все Шекинское ханство. Потом его отравили и сделали русскую область. Теперь а Нухе нет хана, есть городской голова. В Шемахе сидел Мустафа. Ему тоже платили, а потом сбросили: кое-как сумел убежать в Тавриз. В Баку был хан. Где он? В Дербенте был хан, вон в той крепости сидел. Где он? — Амулат указал рукой вверх, где над городом возвышалась дербентская крепость. — Где гянджинский хан? Где кубинский хан? А в это лето, говорят, они решили столкнуть карабахского хана. И если меня посадят в Хунхаве, то все равно через год-другой сбросят. И если ты получишь чин генерала, то это для того, чтобы помочь русским обосноваться на вашем берегу. Потом они и тебя сбросят.

— Вах, Амулат, неужели так будет? — усомнился Якши.

— Так будет, попомнишь мои слова. Пока не поздно, беги от них.

Якши-Мамед призадумался: Неужто Амулат говорит правду?» И не мог понять: «Почему же он сам не уходит от русских, ждет чего-то. Видно, не так уж плохи его деда. Да и угощает хорошо: шурпа, хинкали. И слуг завел. Нет, тут что-то не так».

Чистосердечное признание бека в своей беспомощности посеяли, однако, сомнение и недоверие у Якши-Мамеда. Он помрачнел и весь этот и последующие три дня, пока жили в Дербенте, ходил с опущенной головой. Мысленно он переносил кавказскую обстановку на свой берег и приходил к выводу: если сделаешься русским подданным и будешь помогать им во всем, то иомуды такого не простят. С помощью русских надо добиться, чтобы весь народ был сыт и одет, чтобы всем иомудам нравились урусы, только тогда и ты будешь всем по Душе. И Якши-Мамед после тяжких раздумий пришел к выводу: такого добиться можно. А если не получится, то уйти от урусов.

В день отъезда Амулат подарил на прощание Якши-Мамеду свою черную бурку. Якши-Мамед накинул на плечи аварца свой шелковый халат. Расстались с нескрываемой грустью: оба чувствовали, что вряд ли им удастся еще раз встретиться. Уже отстав от коляски, Амулат крикнул и помахал рукой:

— Не забывай, о чем тебе говорил! Муравьев спросил:

— О чем он просит не забывать?

— О дружбе, — не сразу отозвался Якши-Мамед и насупился.

Ехали по предгорной равнине, минуя небольшие аулы. Тополя, серые сакли виднелись то тут, то там. Первый ночлег устроили в Конак-Кенте, у тамошнего бека. На следующий день пересекли один из отрогов Главного кавказского хребта. Дорога потянулась через ущелья, по краю которых неслись, шумя и пенясь, бурные потоки. Теснины сменялись каменистыми равнинами. Тянулись желтые, позолоченные осенью кавказские леса.

После многодневного перехода остановились на казацком посту. Застали здесь отряды ширванского, нухинского и карабахского беков. Проводив Ермолова в Шушу, они возвращались по домам. Заночевав у начальника поста, Муравьев снова двинулся в путь и прибыл в Шушу, встревоженную и гудящую, как пчелиный улей.

Он еще не успел слезть с коня, как к нему подъехал генерал Мадатов. Засмеялся сыто:

— Все вороны слетаются на пир!

Муравьев сразу понял, что низложен еще один хан. Поморщился от того, что некстати появился тут, но разговор поддержал. Поздоровавшись, ответил:

— Слетаются вороны к главному ворону — и у каждого свое. Проводите меня, Валерьян Григорьевич, к самому.

— Эй, адъютант! — крикнул Мадатов. — Проводи полковника к командующему.

Несколько конников пристроились позади Муравьева, адъютант — сбоку, и кавалькада рысью поскакала по узким каменистым улочкам Шуши в гору. Штаб командующего расположился во дворце бежавшего хана.

Ермолов принял тотчас. Как всегда обнял, расцеловал трижды. В полевой генеральской форме, запыленный после долгого путешествия, он оглядывал Муравьева и его подопечных туркмен, похохатывая довольно:

— Ну, молодцы, молодцы. Закончили, стало быть? Вид у всех, я бы сказал, отменный. Вот и Якши-Мамед вовсе от бороды отвык. Без нее, видно, легче. Легче без бороды? — спросил он в упор Якши-Мамеда,

— Не знаю, ваше высокопревосходительство.

— Плохо, что не знаешь. Значит, придется тебе еще с годик пожить среди русских. Как поймешь, что борода — лишняя обуза, тогда и об отъезде поговорим. Хлопотал твой папаша, чтобы отправил я тебя, но теперь погожу.

Якши-Мамед помрачнел. А Ермолов уже перевел взгляд на Муравьева и с легким недовольством произнес:

— А тебе, Николай Николаевич, негоже не знать уставов. Как ты посмел георгиевского кавалера Износкова засадить под арест?

— Так ведь пил беспощадно, все работы свернул!

— Все одно нельзя. Лишку хватил. Ну да ладно, это Я к слову. Выкладывай, что у тебя, чтобы еще раз не возвращаться к делам.

Муравьев коротко доложил о строительстве крепости, о прекращении работ и сдаче дел майору Асееву. Ермолов, выслушав, сказал:

— Ну что ж, отдохни да отправляйся в Тифлис — принимай 7-й карабинерный.

— Слушаюсь, Алексей Петрович.

На другой день Муравьев с Якши-Мамедом отправились в дом подполковника Реута — взглянуть на Джафар-Кули-хана, который, по словам Ермолова, домогаясь власти, сделал самострел и был уличен в мошенничестве. Дом был окружен солдатами. В парадные двери входили и выходили женщины, прикрыв лицо чадрой. На вопрос Муравьева: «Кто они и зачем здесь?» — Реут ответил:

— Жены пришли проститься.

Войдя в комнату, Муравьев увидел Джафар-Кули, сидящего на кровати. Возле него стояло несколько женщин.

Рука у наследника была забинтована, глаза пылали сухим блеском.

— Вот к чему приводит бесчестье, — тихонько сказал Муравьев, указывая на арестованного. Якши-Мамед ухмыльнулся.

Дня через два Муравьев и оба туркмена выехали. В дороге на Поджалинском посту повстречались с начальником канцелярии Могилевским и братом командующего — Петром Николаевичем. Они торопились в Шушу для описи ханства. Муравьев с неприязнью вспомнил слова Мадатова и подумал: «Вот уж действительно вороны... чуть почуяли добычу — летят».

В Елисаветполе Муравьев зашел к подполковнику Пономареву, но не застал его дома. Максим Иванович выехал по делам в соседний аул. Жена Пономарева угощала, как могла, дорогого гостя. Уезжая. Николай Николаевич оставил записку: «Дорогой Максим Иваныч, вижу как тяжело вам живется здесь. Ныне я принимаю полк, стоящий неподалеку от Тифлиса. Предлагаю вам и прошу — переселяйтесь ко мне. Должность подыщем. В дружбе в согласии будет легче. Ваш покорный слуга Н. Н. Муравьев».

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД

Караван навьюченных верблюдов вышел поутру из Астрабада. Следом за ним двинулись четыре лакированные кареты и конная стража, В одной из карет расположились Ширин-Тадж-ханум, Лейла и евнух, в трех остальных — дамы и слуги из других астрабадских дворов. За каретами длинной вереницей потянулись фаэтоны, фуры, большеколесые арбы, а за ними — простой пеший бедняцкий люд. Всю эту пеструю процессию можно было назвать одним словом — паломники. Более двухсот человек отправились в Мешхед а святыне Имам Реэа — покаяться в грехах, очистить душу и залечить душевные и наружные раны.

Процессия уже вышла на большую Мешхедскую дорогу, протянувшуюся длинным удавом к туманно-сиреневым горам, когда пятеро всадников, вздымая пыль, обогнали арбы и поравнялись с первой каретой.

— Ах, ханум, простите за опоздание, — свесившись с седла и отворив дверцу, проговорил Мир-Садык, — Я едва смог выбрать время, чтобы проститься с вами. Войско Бедиуз-Замана уже отправилось в поход, и я пообещал догнать шах-заде на Гургене.

— Я знала, что вы не отправите нас, не проводив, — с благодарностью улыбнулась Ширин-Тадж-ханум. — Не скажите, что произошло? Почему так внезапно хаким отдал приказ куда-то ехать, с кем-то воевать? Разве недостаточно того, что мы одерживаем победы на турецких землях?

— Ханум, будь моя воля, я ни на шаг бы не отстал от вас. Но воля повелителя для нас закон. Я не могу вам сказать, куда отправляется наше войско, потому что сам не знаю, — отвечая на любопытство госпожи, Мир-Садык окидывал взглядом закутавшуюся в черное сари Лейлу я евнуха, угрюмо взиравшего на свои жилистые руки. Лейла, подозревавшая о тайных связях матери с управляющим, отвернулась: не хотела быть свидетельницей их расставания.

— Обещайте беречь себя, госпожа, — проговорил Мир-Садык, краснея, — и о Лейле заботьтесь. Мир спокоен, но осторожность необходима.

— Ах, что вы, Мир-Садык, — скорбно улыбнулась госпожа и протянула на прощание руку. — Берегите себя. Пусть сохранит аллах вас от огня и железа.

Мир-Садык притронулся к руке госпожи, и дверца кареты тотчас закрылась. Съехав на обочину, он еще долго смотрел вслед черным коляскам. Но вот процессию паломников застлала густая белесая пыль. Мир-Садык, хлестнув камчой коня, поскакал назад к Астрабаду. Четверо всадников последовали за ним.

Они не въехали в ворота города. У городской стены свернули на восток, миновали лесные чащобы, болота и выскочили на каменистый курган. Глазами отыскали войско Бедиуз-Замана: оно виднелось в двух фарсахах отсюда и быстро продвигалось в сторону Гургена. Вспомнив, что шах-заде решил сделать первый привал в урочище Сальян — на левом берегу реки, Мир-Садык со своими всадниками выехал на караванную дорогу, идущую из Астрабада в Хиву, и пустил коня рысью.

Наступил вечер. Разбив лагерь, каджары взяли из стада тамошнего скотовода десятка два баранов, разожгли костры и варили в походных котлах мясо. Ужин уже был готов, когда подоспел Мир-Садык с четырьмя воинами, Бедиуз-3аман — двадцатилетний юноша, сын хакима, недавно возведенный в чин беглер-бега Астрабада, насмешливо сказал:

— Ты успел сделать одно и не опоздал на другое, дженабе-вали!

— Я только раб госпожи, — испуганно пробормотал Мир-Садык.

— Вах, а ты хотел большего? — захохотал шах-заде, и рассмеялись все сидящие у костра.

Наиб-ос-Салтане — воспитатель Бедиуз-Замана — поддержал шутку.

— Друг наш Гамза-хан, да ниспошлет ему аллах счастья в войне с турками, благодарил бы каждого, кто хоть на минуту отвлек бы его от госпожи.

— Он, наверное, и на войну от нее убежал! — опять сострил Бедиуз-Заман и снова вызвал общий смех.

После ужина воины расположились на ночлег. Положили под голову седла. Шах-заде со своим опекуном и приближенными спал в шатре. У входа и вокруг стояли стражники. Утром, напоив коней в Гургене, персы поскакали дальше.

Следующей остановкой было небольшое кочевье на правом берегу Атрека. Наиб-ос-Салтане посоветовал шах-заде не задерживаться. В Астрабаде уже давно было известно, что Кият с помощью русских поправил свои дела, что на Атреке — в Гасан-Кули — расположился его главный помощник Махтум-Кули-хан с двумя сотнями джигитов. Лучше всего эти места обойти стороной. Войско свернуло с дороги и к ночи обходным путем достигло колодцев Даш-Берден, лежащих в полуфарсахе от развалин Мешхед-и-Мисриана.

Неожиданный маневр вызвал у воинов кривотолки и недоумение: «Зачем обходить иомудов, если мы идем к ним?» Впрочем, недоумение пришло еще раньше, перед походом, когда Наиб-ос-Салтане приказал воинам взять с собой по порожнему мешку. На вопрос: «Для чего нужны мешки?» — полководец не ответил и посоветовал не задавать глупых вопросов. Теперь, глядя на мешки, сарбазы строили самые нелепые догадки. Наиб-ос-Салтане слышал их разговоры, однако твердо решил, что говорить, куда и зачем идет войско, пока что рано.

Снова горели костры. Но на этот раз не было шуток. Спать легли в полночь. На рассвете — опять в седла. Восточной стороной прошли мимо древних стен. Плач шакалов доносился из развалин и нагонял на сарбазов тоску.

Еще четверо суток тряслись в седлах и на верблюжьих горбах каджары. Местность у Балханских гор оказалась на редкость пустынной. И дальше, к морю, тоже тянулись безжизненные степи. Изредка, завидев чабанскую чатму с бродящими поодаль овцами, десятка два-три всадников скакали туда и пригоняли овец. Кочевники каким-то чудом узнавали о приближении персиян и заблаговременно, сняв кибитки, угоняли скот подальше в пески.

Последний привал Бедиуз-Заман сделал на колодце Сегрешем. Здесь удалось захватить большую отару овец, пригнанную чабанами на водопой. Ночью в стане персиян было шумное веселье. Поутру, одолев последние два фарсаха между гор и берегом моря, вышли они к Вознесенскому укреплению. Сразу, как выскочили не гребень горы и остановились над котловиной, Наиб-ос-Салтане, прерывисто дыша, воскликнул:

— Вон оно, исчадье ада!

Бедиуз-Заман окинул жадным взглядом Красноводскую бухту и, увидев большой белый крест возле самой воды, привстал на стременах. Весь отряд остановился и, угрожающе ропща, принялся рассматривать русский лагерь. Возле креста стояло несколько туркменских кибиток, а в море — у самого берега — два киржима. Иомуды, увидев неожиданных гостей, тащили детей. Бедиуз-Заман вздрогнул, натянул уздечку. Конь затанцевал под ним.

— Именем шахиншаха! Да восславит деяния наши! Приказываю разбить крест свиноедов, камни от креста сложить в мешки! Милость хакима будет к тому, кто привезет в Астрабад камней больше других! Бисмилла!

Конники с гиканьем ринулись в низину, к морю. Не прошло и часа, как русский крест был повален и разбит на части. Персы дробили его на мелкие куски и набивали камнями мешки. Занятые «богоугодным» делом, они даже не обратили внимания на туркмен, которые едва успели сесть в киржимы и теперь спешно удалялись от берега.

На Челекене в те дни царила знойная тишина. Люди почти не выходили из кибиток или сидели в тени на кошмах, пили чай. Даже солеломщики и пшеновары, кому Кият-хан перед отъездом наказал заготовить побольше соли и нефтакыла на продажу, не рвались к работе. Целыми днями они торчали возле кибиток: играли в дуззум. Сюда же каждое утро приходил и Кеймир. Он тоже мостился в холодке и целыми часами, склонившись, сидел, обдумывая каждый ход.

Батраки первыми узнали о нападении персиян на крепость. В полуденный час, когда они сидели кучкой, к берегу причалил киржим, и подошедший яшули сказал:

— Парни, не вовремя развлекаетесь. На Красной косе гуляют каджары. Людей бьют, в плен уводят, скот забирают. Русский крест разбили.

Они мгновенно собрали дуззум, принялись расспрашивать: откуда взялись персы, кого ограбили, сколько их. И когда яшули сказал, что их больше трехсот человек, челекенцы присмирели. Начался было ропот: «Что поделаешь — много их, да и Кият-ага нет». Кто-то предложил идти к Булат-хану. Но большинство обратили взоры на Кеймира: батраки на него больше надеялись, нежели на старейшин.

— А не скажешь, какой дорогой они пришли? — спросил Кеймир.

— Как не скажу? Скажу, пальван. Хивинской дорогой они пришли,

— Значит, и обратно по ней пойдут, — заявил с уверенностью Кеймир и предложил: — Если сядем, не теряя времени, в киржимы и отправимся к Махтум-Кули-хану, то можно будет встретить рейятов.

Совет пришелся всем по душе. Тотчас договорились плыть на пяти киржимах — пять всадников в каждом. Те, у кого были свой конь и оружие, бросились готовиться в дорогу. Кеймир в какой уж раз пожалел, что нет своего скакуна, но подумал и решил — Махтум-Кули-хан даст на время.

Наспех пальван простился с матерью. Прижав к груди сына, сел в парусник и направился к южной косе острова, где договорились собраться. Когда он подвел киржим к берегу, все уже были в сборе. Тотчас завели в парусники коней, сами сели и отправились в Гасан-Кули. Толпы островитян — старики, женщины, дети — провожали воинов, стоя на берегу.

В пути были три дня. На четвертый вошли в залив.

Остановились у кочевья, вывели из киржимов лошадей, сразу отправились к хану. Подошли к белой кибитке. Кеймир окликнул хозяев. Сначала из соседней юрты выглянула женщина, затем вышел седобородый Ораз-ага, отец хана. Кеймир подошел ближе:

— Салам-алейкум, яшули, мир дому твоему. Все ли у вас благополучно?

— Слава аллаху, сынок, все хорошо. Только сына дома нет. Ты-то кто такой будешь?

Кеймир назвал себя и объяснил, по какому делу приехали челекенцы. Яшули сразу оживился, глаза заблестели. Сказал торопливо:

— К Махтум-Кули еще вчера утром от гокленов Алты-хан прискакал. Сказал, что беглер-бег отправился на Красную косу. Сын сразу поднял джигитов, поехал следом. Ты, сынок, веди своих людей к Мисриану — там и найдешь моего сына.

— Яшули, даю тебе в залог свой киржим... Дай мне твоего коня, чтобы я мог ехать!

Ораз-ага оценивающе взглянул на челекенцев, чуть-чуть нахмурился и стал отвязывать стоявшего у агила скакуна.

— Для доброго дела, сынок, ничего не жалко. Пусть сбережет аллах тебя на моем скакуне. Только поезжай быстрей. Дорогу на Хиву знаешь?

— Знаю, яшули. Спасибо за коня. Всю жизнь буду молиться, чтобы аллах продлил твои дни в этом мире! — Кеймир пришпорил скакуна и поскакал по дороге к Атреку. Отряд помчался за ним. Скоро всадники скрылись вдали за густыми метелками камыша.

В полночь достигли колодцев Даш-Берден и не нашли здесь ни людей, ни человеческого жилья. Оставшиеся в живых кочевники после нашествия персиян сняли свои кибитки и удалились в неизвестном направлении. По всему было видно, что каджары тут похозяйничали как следует. Всюду валялись бараньи кости, воняло падалью, и поодаль выли шакалы: всадники не вовремя потревожили их — в самый разгар пиршества. К развалинам Мешхед-и-Мисриана челекенцы ехать ночью не решились.

Чуть развиднелось — поднялись на ноги, стали оглядывать местность. С кургана было видно на много фарсахов вокруг. На востоке лежала зеленая равнина, на западе синели стены древней столицы Дахистана.

Кеймир предложил заехать з Мешхед-и-Мисриан, но сначала надо поесть и выпить по пиале чая. Курбан — близкий друг пальвана — и еще несколько батраков тотчас, надергали сухих стеблей евшана, развели огонь и поставили кумганы с водой.

Отворачиваясь от едкого, горьковатого дыма, Кеймир вдруг увидел идущий с востока караван. Длинная цепочка верблюдов пока была едва заметна, но угадать было нетрудно, что караван идет к морю. Кеймир выпрямился, стал пристально вглядываться вдаль. Друзья пальвана, заметив что он чем-то заинтересован, тоже вскочили на ноги.

— Неужто персы? — проговорил Курбан.

Никто не подтвердил его предположения. Все смотрели в ту сторону, откуда выплывало огромное солнце и приближался караваи верблюдов.

— Сто с лишним инеров, — опять нарушил молчание Курбан.

— Нет, это не каджары, — уверенно выговорил Кеймир. — Это — купеческий караван. И как мне думается, купцы едут из Ахала.

— А может, с Мургаба? — высказался кто-то еще.

— Разница в том небольшая, и те и другие туркмены, — озабоченно сказал Кеймир. — Беспокоит меня, как бы купцы вместе со своими верблюдами и товарами не попали в руки каджаров. Я думаю, надо предупредить торговцев об опасности.

Не раздумывая больше, Кеймир оставил на кургане половину отряда, с остальными двинулся навстречу приближающимся торговцам.

Выехав на пустынную равнину и пришпорив лошадей, челекенцы достигли такыра, по которому должен был пройти караван, и остановились. Вскоре из-за песчаных бугров, поросших тамариском, послышался звон бубенцов, и тут же на бархан выскочило несколько всадников.

Они увидели впереди отряд и сразу схватились за колчаны. Кеймир снял с головы тельпек, помахал им, прокричал, чтобы караванщики не боялись и подъехали ближе. Те, посоветовавшись между собой, повернули назад, но вскоре опять выехали на бархан. Человек двадцать, держа оружие наготове, приблизились к отряду Кеймира.

— Кто вы, откуда и куда путь держите? — спросил Кеймир.

Грузноватый и широкоплечий всадник в черном запыленном тельпеке с презрением сказал:

— Если вы калтаманы (Калтаманы — разбойники) и думаете поживиться нашим добром, то я бы не советовал даже думать об этом. Мы едем с товарами к Кияту в Гасан-Кули, и караван наш охраняют две сотни джигитов.

— Вах, хов! — засмеялся Кеймир. — Неужели мы похожи на калтаманов? Мы — люди Кията, а выехали к вам навстречу, чтобы предупредить о беде, которая вас подстерегает, — и Кеймир начал рассказывать о том, что привело его сюда.

Незаметно челекенцы были окружены со всех сторон, и теперь уже гости безбоязненно разговаривали с ними. К столпившимся конникам, отделившись от каравана, подошел средних лет человек, назвался:

— Я Сапар — купец из Ахала, друг вашего Кият-хана. Если вы его люди, то должны знать меня.

— Да, мы слышали о вас, Сапар-ага, — ответил Кеймир. — И мы сразу догадались, что караван идет к нашим берегам. И вышли встретить, чтобы спасти от беды, — и Кеймир снова начал рассказывать о вылазке каджаров.

— Вот теперь мне понятно, почему мы не застали дома Алты-хана. Нам сказали, что он отправился к морю, потому что берегом прошли персидские сотни. Но что же нам делать?

— Думаю, что надо присоединиться к нам, — ответил Кеймир. — Поставим верблюдов с товарами у стен Мисриана, а сами достойно встретим шакалов астрабадского хакима. Они обязательно поедут по этой дороге.

— Другого предложения мы и не ждали, — охотно отозвался Сапар-ага. — Как думаешь, Дурды-сердар? — обратился он к грузному всаднику.

— Думаю, не стоит терять времени на разговоры, отозвался гот.

Тотчас караван свернул с такыра и двинулся к стенам Мешхед-и-Мисриана.

Солнце клонилось к морю, когда с севера равнины донеслись выстрелы и конское ржание. Туркмены засуетились. Некоторые выехали на дорогу, чтобы встретить врага, но Кеймир повелительным тоном охладил пыл парней:

— Видно, вы забыли, йигиты, мудрость: кто не пожалеет коня, окажется пешим! Да и не пристало нам с закрытыми глазами в бой бросаться! Подождем немного, посмотрим. — с какой стороны ударить.

Поднимаясь на стремена, джигиты нетерпеливо наблюдал за приближающейся пылью. Вот в желтом облаке стали различимы скачущие всадники. Было их более пятидесяти и, судя по одежде, — каджары. Поравнявшись с развалинами, они свернули, чтобы укрыться за ними, Каджары даже не заметили стоявший караван у Мисриана, не увидели всадников, укрывшихся в засаде. С ходу они подлетели к стенам и были встречены ружейным огнем. Ехавший рядом с шах-заде Наиб-ос-Салтане, взмахнув руками, упал с седла. Бедиуз-Заман испуганно вскрикнул. Конь его пятился, тесня телохранителей. Туркмены открыли беспорядочную стрельбу. Еще несколько человек упало с лошадей. Остальные, повернув, поскакали на хивинскую дорогу.

Отстреливаясь на ходу, они помчались к урочищу Даш-Берден... Туркмены бросились следом. Может быть, догнали бы, но опять с севера нагрянула неразбериха боя. Высоко закидывая головы, с бешеным ревом неслись верблюды. Скакали всадники. Все это обрушилось на челекенцев и караванщиков. В суматохе невозможно было понять, кто свой, кто чужой. Звон сабель, ругательства, стоны, храп и ржание лошадей смешались воедино. Пальван саданул встречного каджара саблей по плечу, тот завалился на шею лошади. Сбоку налетел второй: в шлеме и панцирном одеянии. Кеймир мгновенно узнал его — Мир-Садык. Ярость захлестнула пальвана. Тот тоже угадал пальвана и мгновенно взмахнул саблей. Кеймир увернулся от удара и сам нанес такой силы удар, что сабля со звоном вылетела из рук персиянина. Повернув коня, он поскакал прочь. Кеймир бросился вдогонку.

— Остановись, дженабе-вали, если не хочешь смерти!— прокричал пальван.

Мир-Садык не оглянулся. Конь его мчался по степи в сторону моря. Пальван в отчаянии думал: перс уйдет, не догонишь. Их отделяло расстояние в двадцать шагов — не больше, когда Кеймир, выхватив нож, метнул в беглеца, попал в. плечо и тот вылетел из седла. Конь с тревожным ржанием проскакал еще немного и остановился. Кеймир видел, как из чатмы бросились к скакуну чабаны и стали ловить его. Однако пальвана больше интересовал хозяин коня. Кеймир небрежной походкой подошел К персу. Тот в паническом ужасе хватался рукой за плечо: кровь проступала между пальцев.

— Ну вот, дженабе-вали, я же кричал тебе — остановись, или ты, может, не слышал? — смеясь, журил пальван. — Ну-ка, сними с себя одежду и заткни рану.

Перс попытался поднять руки, чтобы раздеться, но вскрикнул от боли и умоляюще взглянул на пальвана;

— Помоги... До конца жизни не забуду. Пальван рассмеялся со злобой:

— Вах, дженабе-вали, конец твоей жизни совсем близок. Скажи-ка мне на прощание: где моя Лейла?

— Все скажу, только пощади. Она уехала на паломничество в Мешхед, и вернется осенью. Потом Гамза-хан отдаст ее Муса-беку, старику. У него нет молодой жены. Если пощадишь — она будет у тебя, пальван.

— Как ты это сделаешь? — настороженно спросил Кеймир.

— Отпусти меня, и я тебе ее привезу, клянусь аллахом!

Кеймир покачал головой:

— Нет, дженабе-вали, так не пойдет. Ты уйдешь от меня только тогда, когда моя Лейла вновь окажется в моей кибитке. Вот мои условия. Если не примешь их, я тебя убью — ты достоин этого.

— Кеймир-джан, пальван... — залепетал пленник.— Ее привезут тебе, но сдержи слово — отпусти тогда меня.

— Я тебе поклялся, дженабе-вали: если Лейла вернется ко мне, ты будешь свободен.

После этого Кеймир молча снял со своего врага одежду, перевязал плечо. Пока он оказывал помощь персу, пришли чабаны — привели коня Мир-Садыка. Пальван похлопал серого скакуна по шее, осмотрел его со всех сторон:

— А коня, хезрет-вали, ты не получишь. Я давно мечтал о таком. Но пока садись. Это будет твой последний путь.

Чаба ны, наблюдавшие издалека за сражением, сказала Кеймиру, что Махтум-Кули-хан с гокленским ханом Алты-сердаром погнали каджаров на Атрек, теперь их не догнать, и взялись проводить пальвана короткой дорогой к морю. Пальван согласился. Чабаны сели на верблюдов в пустынной тропой двинулись к Каспию. Пальван не спускал глаз с пленника. Но вряд ли он смог бы ускакать в таком состоянии: лицо его было бледным, губы посинели. Кеймир беспокоился — не умер бы в дороге.

ПРЕВРАТНОСТИ СУДЬБЫ

Купеческий караван, достигнув Гасан-Кули, расположился вдоль берега залива. К заливу с трех сторон подступали кибитки. Стояли они кучно, и если посмотреть со стороны на селение — оно напоминало огромный термитник.

За два года после опустошительного нашествия Кутбэддина Гасан-Кули неузнаваемо вырос. Сотни юрт, мечеть, навесы, под которыми лежали накрытые кошмами казаны, всевозможная домашняя утварь, гвозди, проволока, соль говорили о том, что центр атрекцев вступил в пору процветания. Люди уже поговаривали о постройке домов на сваях, но пока что не решались: хоть и велика сила на Атреке, но кто знает, может быть, опять придется сниматься с места, если налетят каджары.

Караванщики из Ахала и с берегов Мургаба, отдохнув после долгого пути и волнений, причиненных сражением с каджарами, тотчас приступили к товарообмену. Порядка придерживались такого же, как если б торговали в Гурьеве, Астрахани или Саратове. Только пошлин пока что не было, хотя и наставлял Кият-хан своего верного помощника Махтум-Кули-хана, чтобы торговля велась, как и везде.

Под навесами два дня царило оживление. Купцы взвешивали и сдавали шерсть, обменивали на казаны и чаши ковры и хивинские шубы. Гости посещали кибитки гасанкулийцев, пили чай и вели толки о торговле. Караван-баши Сапар-ага, сотник Дурды-сердар из Мары и еще несколько знатных гостей пребывали в кибитке Махтум-Кули-хана.

— Не ожидал я увидеть у вас такое, — признался Сапар-ага. — Ехал и побаивался; как бы не вернуться со своими товарами обратно. А тут, оказывается, не хуже, чем на волжском мейдане. Я ведь два раза ходил с караванами в Астрахань до того, как Мухаммед-Рахим-хан закрыл нам пути в Русею.

— Что и говорить, — недовольно отозвался Махтум-Кули-хан. — Один аллах знает, что там у вас делается в Ахале да на Мургабе. И на Лебабе, говорят, туркмены тоже не хозяева.

— На Лебабе хозяйничают слуги эмира Хайдара, — сказал Сапар-ага. — На Мургабе — сам шайтан не разберется. Вот Дурды-сердар лучше меня знает. Пока он вел свой караван к Дуруну, где произошла наша с ним встреча, его несколько раз останавливали то хивинцы, то бухарцы. Дурды-сердар наверно понял, кто из них повелевает на Мургабе.

Дурды-сердар вяло улыбнулся, покачал головой:

— Мухаммед-Рахим и вмир Хайдар, как два шакала, делят наше добро и земли. Хивинцы теперь посильнее. Совсем уже вытеснили бухарцев.

— А что же туркмены?

— Ай, разве поймешь... Одни — на Хиву, другие — на Бухару, а все больше каждый о себе думает.

— Поневоле вспомнишь наших мудрецов, — после непродолжительного молчания сказал Махтум-Кули-хан. — И Фраги, и Сейиди, и все другие наши великие поэты постоянно говорили о разобщенности племен и призывали к объединению. Да что там. Даже русский полковник Муравьев и тот заметил нашу слабость. Вместе, говорит, вы большая сила, но порознь — каждый из вас слаб.

Когда купцы стали не спеша собираться в обратный путь, Махтум-Кули-хан позвал всех на той. Между кибиток, словно снег, забелели кошмы. Иигиты и торговцы усаживались кружками. Им стелили сачаки, ставили чаши с шурпой и жареным мясом, несли верблюжий чал, кипятили и подавали в фарфоровых чайниках чай. Напротив хана устраивался с дутаром бахши. Махтум-Кули-хан приглашал гостей, чтобы подсаживались поближе. Алты-хан, Сапар-ага, Дурды-сердар, Кеймир сели рядом с ним. И он, когда люди немножко освоились, велел бахши петь.

Может быть, хан предупредил бахши, чтобы пел о согласии и дружбе, а может, бахши и сам понял, какие песни сейчас нужны. Зазвучала знакомая с детства мелодия, и над степью понеслась песня Фраги:

Воздвиг туркмен твердыню и создал волю. Никакой враг не сможет взять эту крепость, Стоят войска туркмен — сто тысяч копий. Мечи у них подобны мечу зюльфикару.

Идут в один поход иомуд, теке, языр и гоклен.

Надменный враг бежит, ему не устоять.

Объединившийся народ осенен щитом победы.

Нет помыслов черных, только правда и братство!

И у хозяев, и у гостей сердца переполнялись гордостью. В глазах — преданность и восхищение, будто никогда не было распрей у племен, никто не ссорился и не обижался на другого.

В перерывах между песнями бахши Махтум-Кули-хан, продолжая развивать мысли о союзе туркменских племен, сказал уверенно:

— Если осенит нас аллах своей милостью и если урусы окажут покровительство, Кият-ага сумеет всех примирить. Единое государство туркмен думает сделать наш хан.

Гости соглашались, однако мало верили в успех Кият-хана: слишком много было препятствий. И первое — текинцам надо было выйти из подчинения Хивы, а племенам Лебаба — освободиться от ига бухарского эмира.

Потом заспорили о государстве, стали выяснять, каким оно должно быть. Махтум-Кули-хан заговорил о законах и пошлинах, Алты-хан тут же начал возражать:

— Нет, дорогой хан, хоть убей меня, но я не могу понять — к чему пошлины! То, что Кият-ага решил объединить все туркменские племена — это я понимаю. Это правильно. Но зачем с них брать пошлины?

— Наука о пошлинах — сложная, Алты-хан, — с некоторой напыщенностью отозвался Махтум-Кули-хан. — Государство без пошлин существовать не может.

— Почему не может? — не утерпев, спросил Кеймир.

— Потому что все должны одному подчиняться; только тогда будет согласие между всеми.

— А пошлины при чем?

— Вах, люди! — хлопнул себя по лбу хан. — Деньги казне нужны. Много всякого надо купить. Хлеб надо? — Надо! Сукно, бумазею надо? — Надо! Оружие надо? — Надо!

— Но разве все это каждый купить себе не может?— опять спросил Алты-хан.

— Каждый себе покупать, каждый себе торговать, каждый за себя воевать — какое же это государство будет? — опять принялся объяснять Махтум-Кули-хан. — Поверьте мне, если третью часть дохода от проданных товаров вы отдадите в общую казну, вам же лучше будет, Кият-ага говорит — это государственная политика. С него ведь урусы пошлины берут. Они — с него, он — с нас. Это и есть политика. И не Кият эти пошлины придумал. А если ты, Алты-хан, или ты, Кеймир, захотите продать чего-нибудь урусам, то без Киятова ярлыка они не возьмут у вас ничего: ни соль, ни нефть, ни ковры. Такой уговор у нас с русскими купцами.

— Русские не возьмут, персы возьмут, — спокойно возразил Алты-хан.

Махтум-Кули и на это припас ответ. Сказал, усмехнувшись:

— Персам сюда теперь дорога закрыта. Ярмол-паша приказал у острова Ашир-ада держать корабли. А в Астрабад поедешь после мисрианской стычки — назад не вернешься.

Кеймир рассудил:

— Значит, Кият-ага решил за счет батрацкого пота богатеть?

— Пальван, зачем плакать раньше времени? — пристыдил Кеймира хан. — У тебя свой киржим. Тебе горевать не придется. — Подумав, Махтум-Кули добавил: — . И вам, — он посмотрел на текинцев и гоклена, — бояться не надо. Если признаете Кията — друзьями его будете. А друзей Кият-хан ценит.

Гости задумались, и Махтум-Кули-хан сказал музыканту:

— Эй, бахши, разговорам конца нет. Начинай-ка новый дестан.

Бахши взял в руки дутар, уселся поудобнее и ударил по струнам. Звонкий его голос полетел над тельпеками.

Челекенцы отправились в обратный путь, когда закончился той. Возвращались все целыми и невредимыми, везли с собой пленников. Веселье продолжалось и в море: пели, рассказывали всякие небылицы и хвастались проявленным в бою геройством,

Кеймир в пути подсаживался к связанному Мир-Садыку, заводил разговор о ЛеЙле. Перс рассказывал обо всем, что интересовало пальвана, но отвечал на все подавленным голосом: знал — быть ему в плену до самой осени. Раньше этого времени паломники из Мешхеда не вернутся. Лейлу не украдешь. Махтум-Кули до пиршества, устроенного в честь победы, отправил одного персиянина в Астрабад с письменным условием о возврате пленных каджаров. За каждого из тридцати двух захваченных в сражении была назначена цена. Сарбазы из неимущих ценились значительно дешевле именитых. А за Мир-Садыка вообще выкуп не требовали. Имя его не было указано в списке. Посредник меновой сделки должен был подготовить людей Мир-Садыка, чтобы они похитили Лейлу и привезли ее на Челекен.

В дороге пальван разузнал об участи двух своих друзей, пропавших в Астрабаде. Смельчака убили, а Меджид, оказывается, жив! Работает на рисовых полях, кормит шелковичных червей, делает все, что заставят.

— Меджида тоже отпустишь! — сказал пальван.

Мир-Садык согласно мотнул головой и пояснил, что Меджида вернуть легче всего, только как это сделать? Через кого? И пальван призадумался: не отпускать же самого Мир-Садыка.

Тянулся песчаный берег, плескались синие волны. Киржимы, будто чайки, неслись в синеве. Разговоры, песни, смех долетали с парусников до берега, но никого не пугали они: некому было пугаться.

Последний вечер пути застал челекенцев в десяти фарсахах от острова. Конечно, лучше было причалить к берегу, к своим кочевьям днем, тем более, что возвращались победителями: люди встретили бы с почестями. Но велика была жажда людей ступить на родимую землю, под родной кров, обнять жен и детей. И пальван, уступая настоятельным просьбам, решил не останавливаться. По расчетам, к Челекену должны были прибыть в полночь или чуть позднее. Причалили перед рассветом.

Тишина была нарушена суетливым гомоном прибывших да окриком сторожа, который бесстыдно спал, обняв ружье, и проснулся, когда йигиты уже начали высаживаться. В кочевьях никто не проснулся. Парни сели на лошадей и отправились всяк к своей юрте.

Молча, чтобы не разбудить мать и соседей, пальван вывел из киржима коня и велел вылезать Мир-Садыку.

Курбан проводил пальвана, подгоняя перса до самой кибитки, и отправился к себе. Кеймир по-хозяйски привязал к агилу скакуна, отвел от него подальше верблюда. Затем к териму второй — черной кибитки привязал пленника Подойдя к другой юрте, где спали мать с внуком, Кеймир заглянул в щелку и увидел красные уголья в очаге. «Видимо, спать легли поздно, — подумал пальван и негромко позвал:

— Эдже, открой... это я.

Чуток сон матери. В темноте тотчас скрипнул засов. Кибитка осветилась тусклым огоньком свечи Кеймир обнял мать и, еще не разомкнув объятия, увидел через ее плечо привставшую с постели Лейлу. Вскрикнув, она вскочила на ноги и оказалась в сильных теплых руках мужа.

— О, ханым! — с мучительной радостью выговорил он. — Не сон ли это?

— Нет, нет, Кеймир-джан, не сон, — заговорила она, плача, и слезы ее полились ручейками по лицу. — Мы убежали... Меня спас Джин...

Грубоватый пальван, всегда стеснявшийся женских ласк, прижимал к груди жену, гладил ее черные, перевязанные лентой волосы, поднимал подбородок и целовал в мокрые глаза, в щеки, губы. Раньше он много раз слышал изречение: «С сердца свалился камень», но не верил, что такое бывает. Теперь поверил.

Слезы радости — вот высшее счастье. И разве передашь это счастье словами! Мать выскочила во двор, чтобы развести огонь под казаном, и долго не возвращалась. Лейла, высвободившись из объятий, отодвинула спящего сына к териму, легла под одеяло и с замирающим сердцем следила за тем, как раздевался Кеймир. Отвыкшая от него, она с дрожью в голосе выговаривала каждое слово;

— Веллек-джан не узнал меня. Бедная я. Если бы ты знал, как трудно мне было без него.

— А без меня, ханым? — Кеймир стыдливо засмеялся, опустился на колени, повалился на бок и притянул к себе Лейлу. — Ох, ханым, — губы его коснулись оголенной груди, а руки заскользили от колен к бедрам...

— Эдже зайдет, — зашептала она, трепетно прижимаясь к нему всем телом. Эдже, — но он не слышал ее. В голове у него кружилось и звенело...

Изнуренные лаской, они некоторое время лежали молча. Немного остынув, Кеймир сказал:

— Лейла, теперь расскажи, как тебе удалось бежать. О каком Джине ты говоришь?

— Ах, Кеймир-джан! — Лейла положила голову ему на плечо, из глаз у нее покатились слезы.

Рассказывала она долго, останавливаясь на мельчайших подробностях. Кеймир мысленно видел каменный дворец Гамза-хана, фонтан, розы, Ширин-Тадж-ханум, евнуха Джина, представил, как падал с крыши Смельчак, застреленный стражником. Лейла ни разу не упомянула Муса-бека, о котором говорил пленный Мир-Садык, и пальван подумал, что жена скрывает от него знакомство с ним.

— Ха ным, говорят, ты должна была стать младшей женой какого-то Муса-бека? — спросил с обидой он.

— Да, Кеймир-джан. Мать мне говорила о нем. После поклонения меня хотели отдать ему. но я ничего об этом не знала. После мне рассказал Джин. Вот слушай... На ночлег мы расположились в караван-сарае. Нам дали три комнаты. В одной поместили нас с мамой, в другой — Фатьму-раис с тремя женщинами, а в третьей — слуг. Евнух спал возле нашего порога. Перед сном, когда мама вышла во двор, он быстро спросил меня: «Хочешь, ханым, увидеть своего Кеймира?» Я даже испугалась от неожиданности: не могла понять, откуда он знает тебя. Он раньше вел себя очень странно, потому что немножко у него не хватает, а в тот вечер вообще он мне показался сумасшедшим. Однако я решила довериться ему. Говорю: «Да, я хотела бы увидеть Кеймира, сделай, чтобы мы были вместе». Джин засмеялся и говорит: «Тогда, ханым, ночью выйди и увидишь его!» Я долго не спала, ждала, когда уснет мама. Наконец-то она утихла. Тогда я поднялась с постели, оделась тихонько и попросила Джина проводить меня во двор. Мы вышли, он повел меня в темноту. Мы пролезли в какую-то дыру и оказались за стеной караван-сарая. Я спросила: «Ну, где же Кеймир?» И он опять засмеялся и отвечает: «На Челекене Кеймир! Но ты-то неужели не узнаешь меня, ханым? Я — Черный Джейран!»

При этих словах Кеймир даже привстал с постели.

— Что ты сказала? Джейран?

— Да, да,— тихонько и счастливо засмеялась Лейла. — Прости, что долго не открывала тайну, хотела помучить тебя, да не выдержала.

— А где же теперь Черный Джейран, и почему он вдруг стал евнухом?

— Он спит в другой кибитке, — просто ответила Лейла. — А как он стал евнухом, — он сам тебе расскажет.

Вскочив с постели, Кеймир быстро начал одеваться. Лейла тоже вышла следом за мужем, Мать жарила мясо. Огонь вырывался из-под котла и трепыхался на ветру.

— Спите, спите, дети, — проговорила она, — еще рано.

Восток уже порозовел. Звезды угасали. Только звезда Чолпан сияла над морем. И слышно было, как грозно накатывались на берег волны.

Кеймир быстро подошел ко второй кибитке, откинул полог и позвал:

— Эй, Джейран! Проснись побыстрей. Я пришел молиться тебе!

Прежде чем евнух поднялся и вышел, донесся его сиплый голос:

— Вах, пальван, как у тебя жестко. В Астрабаде я спал на ковре, а здесь только кошма и блохи,

— Выходи, выходи! — радостно засмеялся Кеймир. Встретив Черного Джейрана у входа, он взял его за руки и долго тряс их, затем коснулся ладонью голого подбородка и вздохнул. Евнух крутнул головой, отвернулся. Пальван понял, что причинил ему душевную боль.

— Ладно, не унывай, Джейран, — ободрил Кеймир.— Сейчас мясо поджарится — той начнем. — И он, повернувшись к Лейле, таинственно сказал: — А тебе, моя ханым, я тоже покажу кое-что. Пойдем.

Кеймир подвел ее к тыльной стороне черной юрты, и я свете наступающего утра она увидела Мир-Садыка. Вскрикнув испуганно, Лейла метнулась в сторону. Пальван не ожидал такого, не думал, что так безвольно поведет себя Лейла при встрече со своим заклятым врагом. Но, видимо, женщина — существо действительно нежное. Пальван со злости ударил ногой Мир-Садыка, догнал Лейлу и повел в кибитку. Она вся дрожала, и только два слова выговаривали ее губы:

— Прогони его... прогони его.

— Эдже! — позвал он мать, встревоженный состоянием жены. — Успокой бедняжку, а я что-нибудь придумаю для этого шайтана. Оказывается, и в цепях он наводит страх!

Страшный вопль вдруг разнесся за кибиткой. Кеймир бросился туда и увидел, как, исступленно мыча, евнух топтал и бил ногами пленника. Пальван кое-как отогнал Черного Джейрана. Но отойдя, он схватил кетмень и стал подкрадываться к персу.

— Брось, Джейран! — сердито крикнул пальван. Перс, встав на колени, залепетал:

— Кеймир-джан, пощади! Ты поклялся, что отпустишь меня, как только Лейла окажется в твоей юрте. Разве не предначертание аллаха, что она теперь здесь? Он услышал мою клятву в сделал так, как ты хотел. Не гневи его, пальван.

Кеймир заложил руки за спину, задумался: «Действительно, свершилось богоугодное. Разве не аллах приказал Джейрану вернуть мне Лейлу?» Сомнения и страх охватили пальвана. Все это отразилось в его глазах, и пленник, почуяв надежду на спасение, с еще большей мольбою запричитал:

— Клянусь тебе, Кеймир-джан, как только нога моя окажется в Астрабаде, я сразу отпущу Меджида. Пусть меня покарает аллах, если не выполню этой клятвы.— Мир-Садык закатил глаза вверх, а пальван невольно посмотрел на небо.

— Ладно, рейят, — произнес сурово Кеймир, — пойдем.— Он отомкнул цепь от терима и повел пленника к берегу моря. Посадив его в киржим, быстро поднял парус и велел Черному Джейрану столкнуть судно с мели.

Евнух налег плечом, и парусник, закачавшись на волнах, пошел вдоль берега.

Несколько дней подряд к кибитке Кеймира шли батрачки и их жены из соседних кочевий — поздравить пальвана и его мать с возвращением радости. Бостан-эдже угощала гостей чаем и катламой, говорила о благоволении аллаха к их дому. Женщины охотно слушали старуху, но с еще большим интересом разглядывали Лейлу — белолицую красавицу с черными густыми бровями и пухлыми губами, похожими на два лепестка розы. К евнуху женщины питали недоверие. Крутоплечий, гололобый, с косицей, Черный Джейран все больше напоминал породистого инера, но не кастрата. Напрасно Бостан-эдже рассказывала о трагическом случае, какой произошел с ним.

Внешне гостьи будто бы жалели евнуха, но смотрели на него, как на шайтана, вырвавшегося из ада, чтобы напугать на этом свете живых. Одна лишь Кейик-эдже заглянула на евнуха по-иному. Как-то приехала она со слугами к Бостан-эдже, честь-честью поздравила ее с возвращением невестки, угостилась и тотчас попросила, чтобы ей показали шайтана.

— Аю, Кейк-эдже! Да какой же он шайтан? — обиделась старуха. — Душа у него, как у новорожденного. Его не обидеть — он тебе век служить будет. — Бостан-эдже повела знатную гостью к черной кибитке, где трепал овечью шерсть Черный Джейран. Остановившись поодаль, жена Кията с пониманием дела разглядывала евнуха, и с каждой новой секундой ее охватывало честолюбие. «Именно богатых ханш и отличает от простых женщин то, что они содержат собственных евнухов», — думала она с завистью. Заговаривать, однако, о том, что могла бы купить евнуха, Кейик-эдже сама не стала. Ушла, пожелав счастья и благополучия этому дому. А на другой день явился от Кейик-эдже слуга. С деловитым видом подсел он к Кеймиру, порасспрашивал о том о сем и предложил:

— Кеймир-джан, извини, если скажу тебе неугодное. Но я — раб своей госпожи и должен выполнять все ее повеления.

— Говори, я не обидчивый, — отозвался с безразличием пальван.

— Кейик-эдже хочет, чтобы ты продал ей Черного Джейрана.

Пальван свирепым взглядом окатил слугу, но от ругани удержался. Подумал: «Что возьмешь с батрака, тем более — он извинился, прежде чем высказать пакость!» Из груди пальвана вырвался холодный смешок:

— Я людьми не торгую. А если бы торговал, то все равно на этого евнуха не имею никакого права. Я — не господин ему. Он сам ко мне пришел, по доброй воле, да еще счастье мое с собой принес,

— Кеймир-джан, тогда позволь, я поговорю с евнухом сам?

— Это твое дело, — усмехнулся Кеймир и встал, провожая настороженным взглядом слугу, который направился к черной кибитке. Пальван видел, как посланник Кейик-эдже подошел к кибитке, вызвал евнуха, стал говорить ему что-то. А дальше произошло то, что даже не предполагал увидеть Кеймир. Евнух поставил руки на бедра, присел на корточки, захохотал, снова выпрямился, схватил слугу за ноги, раскрутил и бросил к агилу. Тот перевернулся несколько раз через голову и с паническим воем кинулся бежать прочь. Пальван, ошеломленный происшедшим, сначала перепугался, а потом закатился смехом, Бостан-эдже и Лейла, выбежавшие на смех Кеймира, никак не могли понять, что произошло. А когда узнали, обе присмирели. Бостан-эдже сказала, качая головой:

— Ох, Кеймир-джан, как бы эта Кейик не наслала на нашу голову беду. Власть у нее, сынок. Нажалуется Кият-хану.

— Ничего, эдже! Пусть у них власть. Но кто им дал право покупать чужие души?

О случае с покупкой евнуха стало известно во всех кочевьях острова. Батраки откровенно посмеивались над старой ханшей и хвалили Черного Джейрана. Булат-хан,

Мулла-Каиб и другие старейшины зло переговаривались: что и говорить, смелыми стали бедняки, дело до рук дошло. Ну, ничего, приедет Кият — во всем разберется.

Кеймир раньше всех других забыл о происшествии на его подворье. С евнухом теперь они были самые близкие друзья. Делил с ним все пополам. Кеймир даже отдал ему единственное теплое, шерстяное одеяло. За евнуха пальван не боялся. Больше беспокоило поведение Лейлы, С того дня, как увидела она Мир-Садыка, страх поселился в ней. По вечерам, едва начинало темнеть, она брала на руки сына и скрывалась в кибитке. Бостан-эдже пекла в тамдыре чуреки, кипятила чай на очаге, а Лейла боялась выйти, чтобы помочь ей. Сначала Бостан-эдже смеялась над странностью Лейлы, потом пообижалась немного, а теперь заговорила о табибе: не полечить ли невестку? Страшный дэв поселился в ее теле, мутит, пугает. Ночами ми Лейла, прижимаясь к Кеймиру, упрашивала} — Уедем отсюда. Мне страшно... Слышишь вой? Кеймир прислушивался к ночи, но ничего постороннего не улавливал его слух. Гудел ветер, шумело море, ревели ослы — все было обычным. — Ханым, почему ты трусишь? — смеялся он с тревогой. — Когда я здесь, разве кто-нибудь посмеет тебя тронуть?

— Они вернутся за мной, — шептала она. — Отец, Мир-Садык, Мерген...

Пальван, как мог, успокаивал жену. Поздно ночью она, наконец, засыпала. Днем была весела и подвижна, будто ночью не пугали ее никакие страхи. Но наступал вечер — и все повторялось.

Незаметно надвинулась осень. Засвистели в туйнуке (Туйнук — верхнее отверстие (дымоход) в кибитке) ветры. Летом на соленом озере не было работ — жара мешала. Теперь наступили холода. Тоже помеха. Батраки разбрелись по острову, рубили тамариск на топливо.

Забеспокоился о заготовке соли Мулла-Каиб. Перед отъездом Кият-хан наказал ему нарубить ее побольше: торги намечаются. Но мулла был человеком умеренным и любил умеренность в других. Он не принуждал челекенцев к каждодневному труду. По его соображениям, человек должен был жить, как ему указано всевышним. «Всякий поступок — говорил мулла, — идет от аллаха. Налетел ли голод или пронеслась буря — все во власти милосердного. И если даже ты споткнешься на ровном месте или заболит у тебя живот — обратись к всевышнему. Аллах создал людей — он о них и позаботится: накормит и напоит». Вот почему Мулла-Каиб равнодушно взирал на батраков-солеломщиков, если они сидели на краю озера и ничего не делали.

Теперь же все чаще и чаще он разъезжал по острову, напоминал, чтобы все шли на ломку соли. Скоро приедет Кият, и тогда ленивому несдобровать. Некоторые брали молотки, клинья, но шли неохотно. Другие посмеивались над муллой и занимались всяк своим делом. А когда он взывал к совести, находились и такие, которые вспоминали старое: что толку, что нарубим соли — все равно ничего не получишь. Людям помнилась стычка с Булат-ханом.

В один из дней Мулла-Каиб подъехал на своем жеребце к кибитке Кеймира.

— Хов, пальван! — позвал он, не слезая с коня, и когда Кеймир вышел, сказал ему: — Давай иди на рубку соли. Пойдешь ты — все за тобой пойдут. Кият скоро вернется, как бы чего не вышло.

— Ты что же думаешь, я Кияту соль буду рубить! — усмехнулся пальван. — У меня свой киржим, и сила своя есть. Обойдусь без него.

Мулла-Каиб уехал ни с чем. Кеймир постоял, подумал и решил, что, действительно, скоро приплывут русские купцы, можно заработать на зиму. К вечеру вдвоем с Черным Джейраном они впрягли в арбу верблюда и поехали на соляное озеро.

Человек двадцать возились — вырубали куски соли. Звон железа стоял над котловиной. Пальван с евнухом тотчас приступили к работе. К полуночи отвезли на берег арбу, в утром — вновь на озеро. Трудное занятие. Соляная пыль носится над озером, попадает в глаза, душит горько-соленый кашель, так и хочется выскочить на берег, бросить все и уйти прочь от этого гиблого места. Но где было видано, чтобы борьба за существование проходила легко: без пота и крови! И батраки работали: задыхаясь, кашляя и утирая рукавами слезы.

Купцы приехали после первого осеннего дождя. Две расшивы остановились в полуфарсахе от острова. Кеймир и Черный Джейран тотчас принялись грузить соль в киржим, чтобы отвезти ее русским. Дело спорилось. На помощь пришел Курбан, потом начали помогать мать пальвана и Лейла. Соседи подоспели. Часа через два Кеймир вывел свой парусник на глубину, и, обогнув остров с юга, приблизился к расшивам. На одной из них было четко выведено «Св. Михаил». Возле нее и остановился киржим пальвана.

— Эй, урус-ханы! — позвал Кеймир, увидев у борта русских рыбаков. Они копошились возле баркаса, видимо, хотели спустить его на воду и плыть за солью. Один из русских в тельняшке, с рыжей бородой, разогнулся.

— Чего тебе, джигит! Соль привез? Хорошо, хорошо... Сейчас возьмем!

Кеймир усмехнулся тому, как просто все получается, и посмотрел на берег. Там возле соляных куч толпились батраки и разъезжал на коне Мулла-Каиб. А левее были видны целые горы Киятовой соли. Там тоже виднелись люди. Наверное, Кейик-эдже ждала: вот сейчас к ней приплывут у русы.

Пока Кеймир подмаргивал евнуху: вот, мол, сейчас сдадим свой товар, и поглядывал на берег, из каюты вышел русский купец, нагнулся над бортом и спросил по-туркменски:

— Ярлык есть на продажу?

— Какой ярлык, батька? — не понял Кеймир.

— Какой, какой, — передразнил купец. — Плыви к своему хану, он скажет — какой. Без ярлыка соль взять не могу, — и отвернувшись, он скомандовал морякам: — Скидывай, братва, баркас! Да поживей! Время — деньги!

Кеймир еще раз обратился с той же просьбой к купцу: купи соль. Но тот не стал слушать его, выругался. Пальван тоже выругался по-своему и повел судно к берегу.

Увидев, что пальван не продал урусам и щепотки соли, Мулла-Каиб разразился хохотом. Засмеялись и другие баи. А Булат-хан прищурился, выговорил злобно:

— Нет, пальван, фирман Кията один на всех. Придется отдать тебе третью часть в казну.

— Давай, пальван, расплачивайся: бросай в общую кучу соль. Я тебе ярлык дам, — перестав смеяться, ска-вал Мулла-Каиб и вытащил из кушака печатку с бумагами.

Кеймир побелел от ярости. Его грабили среди бела дня свои же земляки, и он не мог ничего поделать. Но нет, они не получат никакой пошлины! Кеймир вскочил в киржим и направил его вдоль берега к своим кибиткам.

Два дня стояли русские расшивы у Челена, загружаясь солью, и все это время пальван обдумывал, как ему быть, но не находил выхода. Не выдержал, попросил Курбана, чтобы отвез соль Мулле-Каибу, сдал треть, взял ярлык и отправился на расшиву. Сам торговать не поехал — не позволяла гордость.

ГОСУДАРСТВЕННАЯ ПОЛИТИКА

Кият-хан возвратился из Астрахани с купцом Герасимовым. В шубах с собольими воротниками, в шапках-боярках ступили они на челекенскую землю. Кият нарочно распахнулся, чтобы был виден всем орден Владимира, пожалованный ему русским государем. И без того уважали и боялись своего нового старшину островитяне, но при виде награды вовсе склонили головы. Затрепетали не только беднота, но и достопочтенные ханы. Появилась у него величественная осанка и чопорно-вежливое обращение. Он снисходительно улыбнулся всем и небрежно начал представлять купцу влиятельных людей острова.

До вечера Кият угощал гостей и приближенных. Обговорили все дела за сачаком. Прикинули, сколько купеческих судов прибудет по весне. А когда Кият спросил, много ли заготовлено соли, Мулла-Каиб голову в плечи вобрал:

— Кият-ага, посуди сам... разве заставишь этих лентяев трудиться? Если у них на сегодняшний день есть чурек, то о завтрашнем дне они не думают.

Кият помрачнел. От ругани, однако, воздержался — хватило терпения. Спросил с насмешкой:

— Неужто сопротивлялись?

— Было такое, Кият-ага. Вот Кеймир опять. Хотел без пошлины соль продать.

— Я так и думал, что этот негодник что-нибудь выкинет, — сердито отозвался Кият и выразительно посмотрел на Таган-Нияза.

Уже в потемках Кият проводил ханов, разместил купца с сыном в белой юрте и вернулся к себе. У кибитки его с нетерпением поджидали Мама-карры и Тувак, Хан, не стыдясь старухи, огладил тугие покатые плечи жены, пытливо заглянул ей в глаза. Тувак не выдержала его взгляда, отвела глаза в сторону. Секунду-другую длился безмолвный поединок, не было произнесено ни слова, но сказано столько, что в беседе на это ушел бы вечер.

«Как жила без меня? — спросили глаза Кията. — Не было ли ссор с Кейик-эдже? Не вертелся ли возле порядка Кеймир? Не уходила ли самовольно, без Мама-карры к отцу? Не приходил ли кто из посторонних? Не заговаривала ли с кем из мужчин? Я думал, ты уже шьешь нашему будущему ребенку рубашки, но в руках твоих нет ни иглы, ни шитья! Разве все еще не зачала?»

Тувак прочла в глазах грозного мужа только последний вопрос и отвела взгляд: «Нет пока... Ничего нет». Но Кият подумал обо всем сразу, решил мгновенно: «Значит, ссорилась с Кейик! Значит, Кеймир все-таки крутился здесь! И к отцу, значит, ходила! И посторонние подходили к кибиткам! И с мужчинами заговаривала! И долгожданного сына не будет! Но разве он появится, когда жена о нем не думает: голова ее заполнена всякой скверной?!"

Кият оттолкнул жену, разделся. Шубу бросил на кованый сундук. Сел и, отвернувшись от женщин, смотрел куда-то далеко, сквозь войлок кибитки. Тувак, перепуганная столь холодным обращением мужа, засуетилась, расстилая сачак. Мама-карры принесла чайник с пиалами, чашу с дымящейся шурпой, яблоки и гранаты и китайской вазе. Хак, с трудом подавив в себе негодование, сказал:

— Я ужинал с урусами. Зачем опять принесли?

Мама-карры схватила было чашу, чтобы отнести ее назад, в черную кибитку. Тувак нагнулась за вазой. Кият остановил их.

— Положите все на место. Раз принесли — должно быть съедено. Садитесь обе и ешьте.

Кият постукал носиком наскяды о ладонь и бросил зеленый порошок табака под язык. Женщины стесненно опустились на ковер и принялись за трапезу.

— Зачем приходил сюда пальван? — спросил, картавя, Кият: зеленая жидкость под языком мешала ему говорить.

— Какой пальван, мой хан? — удивилась Тувак.— Уж не о Кеймире ли ты до сих пор вспоминаешь?

— Вспоминаю, ханым. И думаю: вольно себя ведет батрак. Не на твою ли силу надеется? — он встал, сплюнул за порог и вернулся.

— Зачем ты говоришь такое, мой хан! — обиделась Тувак.

Мама-карры взглянула на Кията, произнесла с покорством:

— Не надо, Кият-ага, не обижай бедняжку. Подозревая ее, ты и меня обижаешь своим недоверием. За каждый шаг и движение Тувак я могу ответить.

— Тогда зачем, Тувак-ханым, прячешь глаза от меня, если вины твоей нет?

— Прячу их оттого, что ты сам виноват, мой хан,— смело отозвалась Тувак. Выпрямилась, посмотрела на него.

Насмешливо сузив глаза, он окинул ее с головы до ног, будто увидел впервые. С минуту молчал, разглядывал. Мама-карры поднялась с ковра, боясь, как бы не вскочил хан да не ударил жену. И он, кажется, был близок к этому. Но нашел в себе силы, сдержался. Сказал с той же желчной усмешкой:

— Ты не училась в медресе, Тувак... Но ты, как я думаю, можешь сосчитать по пальцам — сколько от меня детей. А у тебя нет ни одного. Так кто же из нас виноват?

Тувак умолкла. Руки ее словно прилипли к вороту платья. Мама-карры что-то лепетала, произнося имя аллаха. Кият встал, накинул на плечи шубу и ушел.

У Кейик сидел за угощением Таган-Нияз. Сестра потчевала брата всем самым лучшим, что у нее было. Пока он пил чай с леденцами, она рассматривала подарки на Астрахани: кусок бархата, золотистую бухарскую парчу, часы в деревянном корпусе. Разглядывая с женской тщательностью каждую вещь, Кейик говорила:

— В Дербент за орденом заехали, а к Якши-Мамеду дорогу не нашли. Отец — не мать, сердце у него к своим детям не лежит.

— Не гневайся зря, Кейик. Кият не виноват. Туда мы плыли на бриге. Остановились в Тарках — там Якши-Мамеда не нашли. Он куда-то уехал с Муравьевым. Мы не могли его ждать: бриг стоял в Тарках только один день. Кият-ага оставил твоему сыну Абдуллу. А на обратном пути, когда остановились в Тарках, комендант рассказал — полковник с двумя туркменами уехал совсем, в Тифлис. Орден тут ни при чем, сестрица. С орденом вышло так. Комендант сказал Кияту: «Плыви быстрей в Дербент и зайди к полковнику Верховскому. Там у него лежит тебе награда от государя». Мы приехали в Дербент и зашли к этому Верховскому. Он говорит: «Ах, жаль, жаль, Кият-ага, только три дня назад твой сын уехал отсюда в Тифлис. Выехал бы из Астрахани пораньше, увиделся бы с ним». После этого он построил на двора весь свой полк, велел играть музыкантам и при всех дал Кияту орден.

— Значит, Якши-Мамед уехал в Тифлис? — немного повеселела Кейик.

— Ай, Якши-Мамед, где бы он ни был, все равно не пропадет; — ободрил сестру Таган-Нияз.

В этот момент в кибитку вошел Кият-хан. Поздоровавшись с женой, он спросил о Кадыр-Мамеде. Старуха ответила, что сын принимает рыбу у батраков — уехал на Огурджинский остров. Кият огляделся по сторонам, чувствуя, как далеко отошел от этой женщины и ее вещей. Когда-то все в этой кибитке нравилось ему, а теперь тошно на все смотреть. И сама Кейик с желтоватыми настороженными глазами, обвисшим морщинистым подбородком вызывала чувство отчужденности.

— Проходи, садись, хан,— сказала она, поддразнивая.— Слава аллаху, не забыл совсем обо мне.

Таган-Нияз поднялся с ковра и, деликатно сославшись на то, что его ждут в своей семье, удалился.

— С сыном, значит, не виделся? — спросила старуха.

— Нет, не удалось.

— Знаю, мне рассказал брат. Но разве ты не мог по* требовать у этого Ярмол-паши нашего птенца? Или он всю жизнь его там держать будет!

— Не лезь не в свои чарыки,— посуровел Кият.— Не за тем я к тебе пришел, чтобы выслушивать бабьи жалобы. Ты расскажи, как дело вела без меня. Почему батраки сидели, на солнышке грелись, а соль не рубили и нефть не черпали?

Старуха злорадно засмеялась:

— Ты, когда увозил урус-барана и его людей, почему мне не сказал: «Бери все в свои руки!» Пошел к Мулла-Каибу, ему доверил остров. С него и спрашивай, хан!

— Но и ты не сидела на месте. Люди говорят, харваров двести соли продала русским купцам. И пошлину Каибу не дала. Сказала ему: «Сама с Киятом сговорюсь. Зря ты это сделала. В казну со всех пошлина идет. А с нас в первую очередь. Если мы не покажем пример, то кто нам поверит, что деньги собираем на благо всего иомудского племени?

— Казна-то все равно в наших руках, мой хан! — засмеялась Кейик.

— Казна в наших руках, но деньги в казне подсчитывают другие: Мамед-Таган-кази, Махтум-Кули-хан, Булат-хан, Мирриш, Тангрыкули-хан. Еще могу назвать пять-шесть помощников. Имя твоего брата гоже среди них стоит.— Кият нахмурился, переставил с места на место цветастую пиалу, сказал решительно: — Ну-ка дай мне те деньги, которые за соль получила!

— Хочешь этой бесплодной ишачке отдать? — сверкнула глазами Кейик.— Хочешь ее главной ханшей сделать?

— Прикуси язык, женщина! Дай сюда то, что у тебя просят! — грозно потребовал Кият, встав с ковра.— Вижу, без меня ты научилась бесстыдству. По-мужски разговариваешь! Может, в мужчину превратилась? — хан захохотал. Кейик проворно полезла в сундук, достала мешочек с русскими серебряными рублями и бросила мужу.

— Вот, на,— вымолвила она надтреснутым голосом.— Ешь со своей бесплодной!

— Это все! — спросил Кият, взвешивая мешочек на руке.

— Все, хан. Тут русское серебро.

— А персидские риалы где?

— Персидские захотел? А не ты ли просил Ярмол-пашу, чтобы он рейятов к Челекену не подпускал? Ты добился своего, хан. Теперь они редко показываются здесь. Говорят, русские на Ашир-ада стоят — никого на к нам, ни от нас в Астрабад не пускают. О каких риалах спрашиваешь?!

— Ладно, поговорим еще,— пообещал Кият, тяжело вздохнув, и, пригнувшись, вышел из кибитки.

Он вернулся к Тувак и застал ее плачущей. Молодая ханша лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку. Плечи ее вздрагивали от рыданий. Рядом сидела Мама-карры и гладила ее по голове. Кият жестом велел удалиться старухе. Та мгновенно вскочила и выскользнула из юрты. Кият, не зная, как подступиться к молодой жене, в шутку сказал:

— Над чем ты смеешься, Тувак-джан? Неужто Мама-карры что-нибудь веселое рассказала?

Тувак заплакала еще сильнее, всем своим видом давая понять, что она не смеется, а плачет.

— Вах, вон, оказывается, что! Моя Тувак-джан плачет!

Хан сел у изголовья, пытаясь поднять лицо жены. Тувак капризно отвернулась. Он покачал головой, прицокнул языком:

— Чем обидели тебя, джаным?

Тувак мгновенно повернулась, села на постели.

— Чем обидели, спрашиваешь, мой хан? А тем, что женой ты меня не считаешь, а ребенка от меня требуешь. Вот чем обидели!

— Не кощунствуй, ханым! — повысил голос Кият.— Не испытывай мое терпение. Говори, что тебе надо!

— Немного надо, хан. В доме отца у меня власти было больше, чем здесь, хоть и зовусь я ханшей. Или верни меня отцу, или сделай своей помощницей! Твоя старая Кейик серебром играет перед сном, а я джорапы вяжу.

К твоей Кейик соль, нефть везут, кланяются ей, как аллаху, а меня никто на замечает. Она же на меня и клевещет.

Хан про себя подумал: «Избить бы ее за столь дерзкие слова», но червячок жалости и ласки шевельнулся в его груди и заставил виновато улыбнуться. Кият сказал:

— Тувак-джан, разве почесть тому, кто деньги собирает, а не тому, кому они достаются? Вот на, возьми,— он подал ей мешочек с серебром.-— Тут выручка за проданную соль, о которой ты говоришь.

Тувак с недоверием приняла серебро. Сразу повеселела...

Утром Кият показывал Герасимовым богатства острова. Хана и урусов сопровождали Атаке и с десяток парней. Кият ехал в середке между Тимофеем и Санькой, охотно рассказывал обо всем, что заслуживало внимания. Зимний ветер нещадно хлестал конников, не давая открыть рта, ударял в лицо песком, но любопытство урусов было столь велико, что они не обращали внимания на непогоду. Старший Герасимов, наслышавшийся от Кията о богатствах острова, больше молчал и взирал жадными глазами на нефтяные колодцы, на сгустки затвердевшей нефти. Санька забрасывал Кията вопросами:

— Сколько ж у тебя таких колодцев, Кият-ага?

— Много, сынок.

— А сколько из каждого можно вычерпать нефти? Кият засмеялся:

— А ты подсчитай, сколько можно взять воды из вашего водяного колодца. Если подсчитаешь, то узнаешь.

— Ого! — восхитился Санька и крикнул отцу: — Папаня, да тут на одном колодце можно разбогатеть, а у него их не сосчитать!

Тимофей, кутаясь в воротник шубы, спросил:

— Сколько пудов нефти вывозите в год, Кият-ага?

— Прикидывал я со своим ученым казн, Получается поболе шестидесяти тысяч пудов.

— Маловато! — ответил Тимофей. — Твоей нефтью, при желании, все заводишки и фабрики России отопить можно.

Но еще больше восхитило русских купцов соляное озеро — с полверсты в поперечнике и еще больше в длину,

В этот день ни одного живого существа не было на нем, По глади носился ветер, подымая белуга пыль. Тимофей скривился от зависти и досады, увидев, как бесхозяйственно относятся челекенцы к своему богатству. А Санька не утерпел, хохотнул:

— Вот этдык да! Да белая-то какая! Разве сравнить с эмбинской? А почем она у вас, Кият-ага?

— Не лезь не в свои дела, Санька,— шутливо предостерег отец. Но Кият охотно ответил юнцу:

— За двадцать три пуда — рубль серебром, сынок,

— Цена сходная,— подумав, заключил Тимофей.— Только готовой соли нет. Рубить еще надо. А весна — рядом: вот-вот купцы приплывут. Договоры-то со всеми подряд заключал. Теперь жди гостей.

Кията будто подхлестнули слова Тимофея. Он и сам как раз думал об этом и злился на беспечного Муллу-Каиба, на батраков за то, что за лето не заготовили соли.

После осмотра озера и ям, где вытапливали «пшеновары» нефтакыл, Кият с гостями поехал к Булату. Тот встретил всех поклоном и рукопожатиями. Стал приглашать за сачак, но Кият отказался:

— Вижу, Булат, не впрок тебе наши разговоры, какие вчера у меня велись. Опять нет ни души на ломке соли. Или дружба твоя на словах крепка, а на деле гнилой веревкой рвется?!

— Вах, Кият-ага,— взмолился Булат-хан.— Как же я заставлю работать этих ленивых ослов, если я с ними до сих пор не расплатился? В прошлый раз, когда урусы приезжали, взяли соль у Кейик, у Муллы-Каиба, у Мир-риша. Даже этот Кеймир успел сдать. А мою соль батраки не стали грузить — долг потребовали! Пропади они в геенне огненной.

— Ладно, Булат, иди и скажи им от моего имени, путь идут на озеро. — С агами словами Кият повернул коня к своему кочевью.

Оставив русских и наказав им, чтобы пока отдыхали и дожидались его, он поехал к Мулле-Каибу, затем к Мирришу и тоже велел им, чтобы немедленно выгоняли всех мужчин на ломку соли. Вечером старшины навестили Кията с невеселыми новостями. На озеро вышли только те, кто боялся ханской плети — человек двадцать. Одни не пошли, жалуясь на плохую погоду, у других нет топлива — надо рубить джузгун, третьи отказались — решили, что не обязаны платить Кияту пошлины. Кият понял, что без вмешательства силы не обойтись. Тут же ханы сговорились за счет казны содержать нукеров. До полуночи сидели, подсчитывали: сколько надо купить коней, сколько сшить тельпеков. Потом начали обговаривать, кого взять в эту сотню. Подбирали смелых и сильных.

Разъехались по домам за полночь. Утром снова собрались на соляном озере. Кият приехал с конниками. Увидев всего человек десять, распорядился:

— Йигиты, поезжайте в поселки и гоните сюда всех.

Три десятка всадников поскакали в разные стороны острова. Спустя час отовсюду к озеру потянулись солеломщики. Последними пришли Кеймир, Черный Джейран и Курбан. Пальван, подходя к озеру, угрюмо посмеивался. Кият заметил это и сжал рукоять камчи до хруста в пальцах. От оскорблений, однако, удержался. Обратился ко всем:

— Эй, люди! Ныне я вам хочу напомнить об одной истине. Как и прежде, на небе повелевает нами аллах, но на земле его наместники меняются. Ныне ак-патша Александр творит блага нам и ставит на колени всех непокорных. Ак-патша Александр и его кавказский наместник Ярмол-паша осенили нас своим величием: дали право свободной торговли с русскими купцами. Мы можем продать им и обменять на добро нашу соль, нефть, нефтакыл. Как настанут теплые дни, придут к нам корабли урус-купцов. Давайте начнем, с милостью аллаха, рубить соль и доставать нефть.

— Хан, скажи, по какому праву берешь со своих людей пошлины? — крикнул Кеймир, и его поддержали батраки: задвигались, зароптали.

Кият усмехнулся, сказал Таган-Ниязу:

— Я говорил тебе о нем. Вот видишь.

Таган-Нияз выехал немного вперед, ответил Кеймиру:

— Кеймир-джан, разве тебе не сказали, что Кият-ага назначил тебя своим он-баши? А пошлины пойдут, чтобы купить тебе и другим воинам коней и оружие.

— Таган-Нияз-ага, чем же я буду заниматься, когда стану он-баши? — спросил с насмешкой пальван.— Наверное, хлестать по спинам людей, чтобы шли рубить соль, как сейчас всех хлестали вот эти? — Кеймир указал рукой на нукеров, сидящих на конях. Толпа батраков разразилась хохотом.

— Кеймир-джан, я тебя считал умным парнем, достойным твоего отца, Веллек-батыра, но ты, оказывается, порядочный осел! — разозлился Таган-Нияз. — Если ты боишься лентяю разукрасить спину, то и врага в бою пощадишь.

Слова Таган-Нияза вызвали недобрый смешок. Да и сам он спохватился, что сказал лишнее: кто-кто, а Кеймир в бою в долгу перед врагом не оставался.

Пальван, выслушав Таган-Нияза, ответил в тон ему:

— Прости меня, Таган-Нияз, но я тоже ошибся, считая тебя умным. До сих пор никто батраков лентяями наназывал. Они такие же, как и все. Так что рука моя не поднимется ударить своего. Ищи, Таган-Нияз, другого он-баши!

Кият-хан, видя, что перепалка затягивается и Таган-Нияз в ней проигрывает, выругался:

— Приступайте к делу, люди. Не затем мы собрались сюда, чтобы переговариваться!

— Хан, скажи, как расплачиваться будешь? — спросил кто-то.

Кият досадливо поморщился, однако ответил:

— Треть с каждого харвара в казну. Остальное поделят между собой солеломщики, возчик и амбалы.

Опять прокатился недовольный ропот.

— Приступайте к делу! — крикнул Кият, и нукеры начали теснить батраков. Солеломщики, ропща и сопротивляясь, спустились на соляное озеро. Нехотя взяли клинья, молотки и приступили к работе.

Теперь каждое утро, едва занимался рассвет, в кочевьях, между порядками кибиток, разъезжали ханские нукеры и громко оповещали, чтобы мужчины поторапливались. Был ли холодный северный ветер с колючей песчаной пылью или мороз, островитяне все равно шли на ломку соли. Только в пору длительных дождей, когда озеро превращалось в мокрое месиво, на нем прекращались работы. Но Кият находил для всех другие дела. Надо было чистить нефтяные колодцы от песчаных заносов, делать оголовки из привезенного леса. Люди маялись на вытопке нефтакыла, чинили сети, иногда выходили на киржимах ловить рыбу, но зимой ее было мало.

Ропот и негодование все шире и шире распространялись по всем кочевьям Челекена. «Свалил аллах на нашу голову беду! Не аллах, а шайтан водит рукой Кията». Люди жаловались друг Другу, что Кият берет в казну заработанное бедняками, а казной управляет сам да его приспешники. С Дарджи приезжал Мамед-Таган-кази. В мечети внушал он челекенцам, что весь остров ниспослан аллахом Кият-хану, что грех роптать на поборы: Кият мог бы вообще запретить касаться руками его богатств, но он этого не делает, потому что любит своих соотечественников. Мамед-Таган-кази на время увещевал батраков, а, покидая остров, напоминал Кият-хану, что слишком неисправно его казна отпускает в пользу мечети хуширзакят (Хуширзакят — десятая доля служителям мечети): он сам, его сопи и слуги бедствуют от недостатка пищи. И Кият, видя в ишане поддержку, снаряжал на Дарджу киржимы с хлебом, рисом и товарами.

Тимофей с сыном зорко наблюдали за житьем-бытьем иомудов. Опытный в торговых делах, купец видел все промахи Кият-хана. Как-то сказал ему:

— Не умеешь ты, хан, толком вести купеческое дело. И совета не спросишь. А вот послушай, что скажу. Допустим те же французы. Мы платим им рубль за кусок сукна, а своим продаем тот же кусок за три рубля.

— Ну так что ж? — не понял Кият.— Ты у меня тоже возьмешь за один рубль двадцать три пуда соли, а продашь их — за два рубля, а то и больше.

— А ты, значит, Кият, вроде не можешь так делать с твоими людьми, как я с тобой? Плати им за пятьдесят пудов рубль серебром и баста. А пошлину отмени. На кой черт тебе лишние хлопоты?!

— У тебя и в самом деле башка на плечах. Так, пожалуй, я и сделаю,— поразмыслив, согласился Кият.

Затем они вместе прикинули: какой доход получит Кият-хан с каждого харвара соли, нефти, нефтакыла. Прибыток получился увесистый. Кият повеселел и тотчас послал нукеров в кочевья объявить всем, что милостью аллаха и справедливостью отменяет всякие пошлины, но соль к русским купцам, как и прежде, пойдет через его руки.

Ранней весной Герасимовы отправились к Атреку за рыбой. С ними Кият проводил Кейик-эдже с сыном. Жене наказал, чтобы и там не было пошлин, но скупать рыбу вдвое дешевле. Молча выслушала она наставления. Не о рыбе думала. Кейик без труда разгадала истинные намерения мужа: Тувак добилась своего, заставила хана, чтобы проводил неугодную ей сварливую старуху. Эта красавица станет ханшей всего острова, и никто ей не помешает ни в чем. Гордо держалась Кейик, только на корабле всплакнула.

Кият, проводив гостей и старшую жену, решил: «Пора взяться за Кеймира». Стал выискивать способ, как от него отделаться. Случай скоро подвернулся. Нукеры доложили, что пальван не везет соль в общую кучу, а сам для себя складывает — торговать с купцами без ведома Кията хочет.

Ночью к кибитке Кеймира подъехали всадники.

— Хов, пальван! — крикнул один, не слезая с лошади.

Кеймир тотчас вышел из кибитки.

— Пальван,— недовольно произнес старший нукер,— Кият приказал до утра прогнать тебя с острова. Мы приехали помочь тебе погрузить в киржим твои пожитки.

— Ловко он придумал,— невесело засмеялся Кеймир.— Поезжайте и скажите ему, что такого не дождется. На этой земле родился мой отец.

— Пальван, мы не можем возвращаться, не выполнив приказа.

— Придется вам на этот раз нарушить приказ,— уже со злобой отозвался Кеймир.

Тогда старший нукер крикнул, чтобы приступали к делу, и двадцать человек, соскочив с лошадей, принялись разбирать кибитку. Пальвану, чтобы не сопротивлялся, скрутили руки, евнуху — тоже. Подбежавший было на помощь Курбан был встречен плетями. Ему исполосовали спину, порвали халат.

Был уже рассвет, когда нагруженный скарбом киржим Кеймира отчалил от берега. В носовой части, обнявшись, в страхе сидели Бостан-эдже и Лейла с сыном. Черный Джейран стоял у паруса. Кеймир, стиснув зубы, смотрел на берег, где угрожающе покрикивали нукеры. Кеймир держал под уздцы коня, думал, куда же податься? Тихое на рассвете море казалось полем, засеянным зеленой травой; впору паси на нем коня и разбивай свои кибитки — никто не помешает,

Кеймир повел киржим в открытое море. «Не может быть, чтобы в Бахр-э-Хазаре не нашлось для меня сухого места!» — с насмешкой и вызовом к своей горькой судьбе подумал он. Стиснув зубы, пальван погрозил кулаком стоявшим на берегу конникам.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ