Море согласия — страница 5 из 7

СТАНЬ БРИЛЛИАНТОМ В КОРОНЕ

В лето 1825 года Кият-хан встретил две русские экспедиции. Сначала на бриге «Баку» прибыл осмотреть устье древнего Узбоя лейтенант Басаргин. Уже проторенной четыре года назад дорогой Кият на шлюпке по мелководью доставил офицера к Актаму. Басаргин спешно занялся съемкой местности. Продвинулся к разрушенным укреплениям и кладбищу с тяжелыми плитами. Сделал заключение, что Узбой действительно впадал в Каспийское море и на всем его пути существовали поселения.

Покидая берега Туркмении, чванливый лейтенант, радуясь до бесконечности, вручил Кияту предписание о запрещении вывоза частным образом соли с Челекена. Об этом хану напоминал он и раньше, но теперь пригрозил казенной бумагой за подписью командующего Отдельным кавказским корпусом — Вельяминова-младшего. В этом предписании командир корпуса наказывал барону Вреде не подпускать к острову купеческие суда: ни русские, ни персидские, ибо весь юго-западный берег Каспия — Сальяны, Талыш, Ленкорань, Энзели — пользуются богатствами Челекена, а сбыт бакинской нефти и эмбинской соли совершенно пришел в упадок. Иными словами: челекенскую нефть и соль теперь должно сбывать в Астрахань, откупщику с государственным мандатом. Право на такой мандат, как изволил сообщить лейтенант, получил купец Мир-Багиров. Кият-хан задумался: каково ему будет вести торговлю со своим лютым врагом. Хотел было отправиться в Тифлис за помощью, но тут подоспела другая экспедиция — приплыл на корвете «Геркулес», под командованием лейтенанта Ладыженского, профессор Казанского университета Эйхвальд. Снова Кият в течение месяца разъезжал с ученым по Балханскому заливу и устью реки Актам. Лишь в конце сентября, пригласив профессора в гости на Челекен, он показал ему все кочевья и богатства острова, затем сопроводил до Серебряного бугра и возвратился на Челекен усталый и удрученный тягостными мыслями.

Кият не мог определенно сказать, что происходит на Кавказе, но по всему чувствовал: престиж Ярмол-паши падает, появились у него сильные противники.

Весной, поджидая суда Багир-бека, Кият решил исполнить просьбу молодой жены — свозить ее на Огурджинский остров, к овлия (Овлия — могила святого). Тувак давно просила об этом.

Хан снарядил два киржима. Вместе с Тувак и служанкой отправились посетить святое место несколько женщин из других кочевий. Сопровождал жену и сам Кият, хотя объявил, что едет взглянуть на отары, узнать все ли там благополучно.

В теплый апрельский день киржимы причалили к острову. Травянистый покров, еще не сожженный солнцем, выглядел необъятным зеленым ковром. Кое-где проступали каменистые плешины и время от времени попадались на пути кибитки чабанов.

Кият с несколькими джигитами пошел в стан, к пастухам. Женщины отправились к овлия. Неподалеку от могилы святого, возле чатмы, приезжие встретились с молодой женщиной. Она кипятила в кумгане чай, а рядом играл с черепашкой малыш лет шести. Челекенцы поздоровались с ней. Женщина предложила им отведать что бог послал, но они отказались к попросили проводить молодую ханшу к овлия. Огурджалинка чуть заметно улыбнулась, поняв, что перед нею жена Кият-хана и ее прислужницы, повела всех к святому месту.

Могила, обнесенная корягами, сплетенными так искусно и крепко, что вряд ли бы ее разрушил даже самый сильный ветер, возвышалась над равнинной частью острова. Рядом со святым местом зеленели травы, стояла чатма и паслись овцы. Приблизившись, сначала Тувак, а за нею остальные женщины трижды обошли вокруг овлия, прочитали молитву, и Тувак привязала к саксаулу маленькую, сшитую из ковра колыбельку: пусть увидят аллах и святой овлия, как нуждается она в ребенке. После этого ханша начала раздавать подарки: бусы, колечки, нагрудные украшения. Сыну огурджалинки она надела на голову красивую тюбетейку, а ей самой — платок. Та усмехнулась и не взяла подарка.

— Ой, зачем мне? Отдайте кому-нибудь другому,— сказала она.

— Но это же платок из шемахинского шелка! Хан привез его с Кавказа! — удивилась Тувак.— Разве ты такая богатая, что пренебрегаешь дорогими подарками? Ну-ка, скажи мне — кто твой муж?

— Мой муж? Его зовут Кеймир,— ответила с улыбкой Лейла.

Тувак на какое-то время потеряла дар речи. Язык онемел, а к горлу прихлынул жаркий удушливый ком. «Так вот она та самая персиянка!» Но это уже была не зависть, а скорее любопытство и какой-то непонятный страх, что счастье Тувак в руках этой женщины. Придя в себя, Тувак произнесла просительно:

— Ханым, теперь я знаю, кто ты. И ты обо мне, наверное, слышала. Ханым, ты нашла свое счастье, но не делай больно другим, не лишай других. Возьми подарок и поклонись святому за меня,— на глазах молодой ханши проступили горячие слезы.

Лейла поспешно приняла из ее рук платок, прижала к груди и начала взволнованно оправдываться:

— Ханым, я не хотела тебя обидеть. Поверь мне, ханым! — и Лейла зашептала молитву.

После этого, угостившись сластями, женщины отправились на берег к киржимам и вечером отплыли на Челекен.

Глядя в морскую даль, Тувак опять вспомнила слова Нязик-эдже: «Счастье — оно разное» — и подумала, насколько счастливее Лейла, У нее молодой сильный муж, сын. У нее нет никакого богатства, но она неизмеримо богаче. «О, если бы аллах даровал сына или дочь!» — молила Тувак, с трудом скрывая слезы и украдкой поглядывая на мужа. Кият думал о чем-то своем. Седые брови свисали над строгими черными глазами. Будто он заранее знал: должно что-то случиться. И нисколько не удивился, когда на берегу, едва высадились, Таган-Нияз сообщил:

— Багир-бек опять скупил у Бедиуз-Замана все туркменские култуки в Астрабадском заливе.

Серебряный бугор, окруженный множеством кибиток, жил боязливой, безропотной жизнью. Толпы людей встретили челекенцев настороженно. Что может сделать Кият-хан шаху, если тот, как лев с теленком, расправился с турецким султаном! К тому же многие кумыштепинцы и джигиты других гургенских поселений участвовали а этой войне. Те, кто вернулся с поля битвы с добычей, еще до сих пор хвастались своей храбростью, а заодно возвеличивали могущество шаха. Сказочная слава шла о Джадукяре, который теперь состоял при дворце Аббаса-Мирзы в Тавризе. Имя Кията вовсе не пользовалось авторитетом на Гургене.

Взвешивая обстановку, Кият-хан и сам понимал, что чаша весов в этих местах давно уже потянула в сторону персиян.

Причалив к берегу и сойдя с киржимов, челекенцы ласково приветствовали соплеменников. Назар-Мерген — теперь он был одним из знатных ханов — с достоинством спросил:

— В гости, Кият-ага, или по делу?

— Да вот зятя, Аман-Назара, давно не видел,— уклончиво отозвался Кият, медленно идя к юртам.— И к тебе разговор есть. Если не занят — пойдем поговорим.

Назар-Мерген и еще несколько наиболее влиятельных гургенцев пристроились к свите Кията. Беседуя, они вошли в кибитку, огороженную корявым агилом, где стояло несколько овец, осел и верблюд с верблюжонком. Зять гостеприимно отпахнул килим, впуская гостей. Тотчас появилась старшая дочь Кията, с родственной любовью оглядывая отца. Он спросил у нее вскользь о здоровье и прошел на ковер. Опустились рядом и все остальные. Назар-Мерген, продолжая прерванный разговор, спросил:

— Говорят, Кият-ага, нукеры нового Хива-хана были у тебя. Интересно, с чем приезжали они?

— Принесли плач по умершему Мухаммед-Рахим-хану и радость о восшествии на трон Алла-Кули,— небрежно ответил Кият.

— С этим они заглянули и сюда,— задумчиво отметил Назар-Мерген.— Предлагали нам переселиться в Хиву. Говорили: нынешний хан милостив и всех согреет под своим могучим крылом.

— А не говорили они, что к Алла-Кули являлся пророк? — с насмешкой спросил Кият.

— Как не говорили? Говорили! — оживился Назар-Мерген.

Кият от души рассмеялся:

— Когда мне юз-баши Еш-Назар сообщил о встрече Алла-Кули с пророком, я ему ответил, что у меня была в это время важная встреча с Ярмол-пашой.

Некоторые сидящие возле Кията засмеялись, но большинство опустили глаза, считая, что челекенский хан слишком дерзок. Назар-Мерген заметил:

— Кият-ага, говорят в России неспокойно стало. Слухи есть, что твоего Ярмол-пашу уберут с Кавказа, другой командующий приедет.

— Кто говорит? — глаза Кията сверкнули зелеными огоньками.— Персы говорят — им это выгодно. Нынче они весь Кавказ к газавату настраивают. Вам тоже об этом, наверно, твердят?

— Да, было такое,— неохотно согласился Назар-Мерген и добавил: — Но мы ведь мусульмане, а шах — наместник пророка в этом мире. Каждое слово его освещено аллахом.

Кият пренебрежительно покивал головой, прищурил глаза:

— Как были вы рабами Баба-хана, так и остались. Шах нынче култуками вашими торгует, не спрашивает вас, а вы ему молитву о высшей справедливости поете.

Разве вам неизвестно, что Бедиуз-Заман продал все наши култуки Багир-беку?

Наступило продолжительное молчание. Все знали об этой сделке, но что скажешь в свою защиту, если беспомощен. Гургенский хан, видя, что асе ждут от него ответа, насмешливо сказал:

— Нам все известно, Кият-ага. Только непонятно нам, почему ты, давший клятву служить урусам, клянешь Багир-бека? Ведь он подданный русского государя!

Кият на мгновение задумался. Сидящие в кибитке начали посмеиваться. Однако Кият замолчал не потому, что растерялся. Он соображал, как лучше ответить соплепенникам.

— Яшули, — усмехнулся он, окинув взглядом всех.— Меня вы ругаете за связи с урусами. Но разве я допустил, чтобы кто-нибудь торговал землями иомудов? А вы упустили свои култуки.

Ответ был достойный. Потеря туркменских уделов в Астрабадском заливе целиком лежала на совести гургенцев. Они не отказывались в этом, и Кият с жаром принялся доказывать, что еще не все потеряно, еще можно отобрать назад рыбные места. Надо написать жалобу астраханскому губернатору.

— Хан, трудное это дело,— со вздохом выговорил Назар-Мерген.— И непонятно, для чего ты за нас встаешь, если урусам служишь,

— Не за вас встаю, а за всех, за всю Туркмению! -гневно произнес Кият. И тише, почти шепотом добавил: — И никому не дам торговать землей наших предков.

Назар-Мерген, насупившись, долго молчал. И опять с сомнением высказал:

— Легко тебе говорить, Кият-ага. Ты сказал свое в уплыл на остров, а нам в соседстве с каджарами жить. Письмо мы составим. Но не мути воду — уезжай поскорей. Разве не знаешь, что не сегодня-завтра персы сюда приедут? Уже давно дымом с их стороны пахнет.

— Ладно, яшули. Договорились. Вы напишете письмо и перешлете мне.

После этого стали все расходиться. Кият не решился ночевать у зятя. Ночью же сел в киржим и вместе со своими сопровождающими отправился в Гасан-Кули.

У Атрека царило оживление. С самой весны в залив за рыбой шли купеческие суда из Талыша, Сальян, Астрахани. В обмен на рыбу они везли всевозможные товары: от иголки до крупных чугунных казанов. Кейик-эдже и ее сыновья главенствовали. Оба недавно взяли жен, остепенились и взялись за разум. Махтум-Кули-хан хоть и считался заглавным, но постепенно уступил первую ложку в торговле сыновьям Кията. А те, с согласия своей матери, покупали товары у русских, отправляли караваны к гокленам и текинцам, принимали от них ковры, лошадей, шерсть, кошмы.

Остановившись в Гасан-Кули, Кият обратил внимание, как выросло кочевье. Раньше кибитки стояли всего в два ряда, теперь они виднелись повсюду: вдоль отмели, у сенгира и еще дальше. Кият слышал, что началось большое переселение иомудов из Хивинского ханства и других отдаленных земель, куда забросила судьба соотечественников, но никогда не думал, что едет их сюда так много. «Собирается большая сила,— удовлетворенно размышлял он, разглядывая поселение.— Только бы не подвели урусы, не закрыли торговлю! Только бы благоволил к нам государь-император».

Кият нашел в кочевье полное благополучие, но острым глазом уловил, что и здесь поселилась боязнь нападения каджаров. Махтум-Кули-хан, угощая в своей кибитке почетного гостя, предупредительно известил:

— Купцы слух пустили: Аббас-Мирза вот-вот нападет на русских. А потому как мы состоим с ними в связях, то и на нас кара шаха падет.

Подумав, Кият ответил:

— Урусы говорят: за двумя зайцами погонишься — ни одного не поймаешь. Думаю, Бабахан если и начнет войну, то с одной стороны, Или на нас нападет, или на русских.

— Увидим, не долго ждать осталось,— произнес пророческие слова Махтум-Кули-хан.

Через несколько дней за Атреком появился большой конный отряд персиян.

В Гасан-Кули поднялась тревога. Не прошло и часа, как иомуды привели свои силы в боевую готовность: выстроили конные сотни по берегу Атрека. Персы тотчас остановились и дали знать, что не собираются нападать на туркмен, а зовут на переговоры к себе Кият-хана. Махтум-Кули-хан пренебрежительно сказал:

— Не слишком ли дешево они хотят взять твою голову, Кият-ага? Пусть пришлют сюда своих послов, если им чего-то надо.

За Атрек с этой вестью отправился конник. Вскоре он возвратился к сообщил: каджарские послы сейчас прибудут.

Махтум-Кули-хан, не снимая тревоги, даже не разрешая джигитам слегать с седла, распорядился подготовить кибитку к приему гостей. Трое персидских послов со знаменем ислама переехали реку вброд и не спеша приблизились к кочевью. Судя по одежде, это были сановитые воины. Одного из них иомуды узнали — Гамза-хан: он уже бывал в здешних местах. Двое других, видимо, приехали от самого Фетх-Али-шаха.

Выстроив у белой кибитки в два ряда стражу, Махтум-Кули-хан, Тангры-Кули-сердар, еще несколько ханов и старшин заняли почетное место на ковре. Кият-хан сел в середине. Туркмены хотели встретить гостей сидя и усадить их, как равных для беседы, но, входя в юрту, Гамза-хан торжественно произнес: «Посланники солнца царей, всепобеждающего Фетх-Али-шаха», и все встали, забыв об уговоре. К тому же персы торжественно внесли позолоченный ларец и, открыв его, поставили на ковер. В нем сверкали драгоценные камни и большой бриллиантовый перстень. Один из гостей торжественно произнес:

— Хану Атрека и Челекена, сиятельному Кияту шах вручает этот подарок.

Другой каджар поспешно протянул пергаментный свиток с шахской печатью. Кият взвесил фирман на руке и, вернув, попросил гостя, чтобы зачитал, что в нем написано. Перс улыбнулся, оскалив золотые зубы:

«Да забудут великодушные все старые распри и да придут к полному согласию...

Ныне я, повелитель венценосных каджаров, осененный знаменем Льва и Солнца, называю тебя своим другом и говорю: стань бриллиантом в моей короне и прими титул хана племен иомудских, простирающихся от реки Кара-Су до Красной косы...»

Кият-хан, внутренне усмехнувшись, дальше уже не слушал. Старая песенка о том, что иомуды испокон веков поклонялись могущественной Персии и что с давних сор шах считает их своими подданными, а ныне дарует их старшине титул хана, вызвала в Кияте гнев. Он с трудом дослушал шахский фирман и, когда перс, дочитав, вновь протянул свиток, резко сказал:

— Отвезите этот фирман назад своему шаху и передайте, что иомуды никогда не зависели от персов. Подарки тоже верните. Скажите шаху, что ныне Кият-хан настолько богат, что может купить его бриллиантовую корону!

Каджары не ожидали столь дерзкого ответа. Будто оглушенные, они стояли на месте и не знали, что делать дальше. Видя их замешательство, Кият гордо сказал, взглянув на Махтум-Кули-хана:

— Отдай им ларец и проводи до Атрека.

Кият отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Приближенные Кията с настойчивой любезностью выпроводили каджаров ив кибитки, помогли им сесть на коней и долго смотрели вслед, пока они не переехали брод.

Конные сотни все это время стояли наготове. Достаточно было одного слова или повелительного жеста, как йигиты бросились бы к персидскому лагерю и разнесли бы его в клочья. Юз-баши, теснясь возле Кията, настаивали напасть на каджаров, упрашивали его об этом: в их глазах горело нетерпение. И кони, чуя настроение седоков, беспокойно перебирали ногами и, вскидывая головы, позванивали удилами. Но Кият молча смотрел на воинов и не принимал никаких решений. В голове его теснились мысли: «Напасть. Разгромить». Но он понимал, что в нем кипит гнев. Самые разумные мысли приходят, когда человек спокоен. И, поостынув, Кият тотчас подумал: «Если нападем, что скажет Ермолов? Что скажет государь русский?» Кият, оглядев приближенных, сказал спокойно:

— Пока не надо. Сами нападать не будем. Но если они поднимут сабли, то пощады пусть не ждут.

Наступили вечер и ночь. Персияне из-за Атрека не ушли. Там горели костры, высвечивая угловатые контуры шатров. Туркмены заняли все места на реке, где могли бы переправиться сотни каджаров, и ждали: вот-вот ударят. Ночь прошла в тревожном ожидании, однако до утра ничего не случилось.

Утром вновь к броду подскакали несколько всадников и передали передовому отряду туркмен, чтобы сообщили

Кият-хану о намерениях Гамза-хана возобновить переговоры. Кият не согласился и предложил персам убираться Прочь. Но они все еще медлили. Передали через брод новый фирман. Чтец огласил Кияту, что ныне на Востоке разгорелся газават. Все народы, как персидские, так и живущие на Кавказе, все до последнего мусульманина подняли свои сабли против неверных урусов. Фетх-Али-шах хочет видеть свою страну в прежних границах: от моря Мертвого до железных стен Дербента. Презрение и ненависть к тому, кто воспротивится священной войне, и жесточайшая кара и проклятие ожидают того, кто из мусульман поднимет саблю против воинов пророка. Фирман был подписан виднейшим богословом Востока Сеид-Хашемом. Персы добавили, что если и это не вразумит Кията, то пусть уповает на аллаха, а фирман передаст ишаку Мухаммед-Тагану-кази.

Кият, выслушав угрозы проповедника, усмехнулся и велел приписать внизу: если до захода солнца Гамза-хан не уйдет с Атрека, го иомуды выбросят его дохлое тело в море. Фирман вновь переправили через реку.

Персы тотчас сняли шатры и отправились в обратный путь.

СМЯТЕНИЕ

Четырнадцатого декабря исполнялась шестая годовщина возвращения Муравьева из Хивы, и он решил отпраздновать этот день. Из соседнего 41 егерского полка был приглашен в Манглис полковник Авенариус, несколько офицеров из Тифлиса. О предстоящем празднике стало известно всему полку. Адъютант Потебня взялся устроить целое представление в пригласил художников. На широких полотнах были нарисованы картины: Муравьев в песках на берегу Узбоя, в крепости Иль-Гельды, его возвращение в Красноводскую бухту. Последнюю картину посоветовал нарисовать батюшка Тимофей, единственный из полка, кто видел, каким вернулся Николай Николаевич: запыленный, с отросшей бородой.

И все-таки суть празднества была не в картинах. Осмотрев картины, Муравьев пригласил живописцев и еще нескольких офицеров следовать за собой. Он повел их в опустевший лесок к землянкам, где стояла большая юрта из белого войлока. Все знали, что привезли ее в Манглис туркмены в подарок командиру полка. С ней было связано его недалекое прошлое.

Миновало всего два года с той поры, как он принял седьмой карабинерный полк и поселился в глуши Мант-лиса, но сколько перемен произошло в это время! Бесславно погиб в Дагестане полковник Верховский. Возвращаясь с полком из Каракайдакских аулов с врачом Амарантовым, он опередил на версту головную роту и был застрелен Амулат-беком. Немного позднее, бог весть по какой причине: то ли спьяна, то ли от умственного расстройства, в Тифлисе застрелился Дмитрий Боборыкин. С трудом перенеся потерю двух лучших друзей, еще не оправившись от пережитого, Муравьев получил еще одно неприятное известие — вышла замуж Наташа Мордвинова.

Тогда же, отправляя на Челекен Якши-Мамеда, Николай Николаевич написал Кияту унылое письмо: жизнь-де проходит горько и скучно: кругом леса, небольшое сельцо да старинный монастырь, а вокруг сырые землянки, Сообщал также, что вряд ли удастся встретиться еще раз, и просил принять в подарок две львиные шкуры и сто четвертей муки. Якши уехал весной. А осенью в Манглис приехали слуги Кията: привезли полковнику большую белую кибитку — ту самую, в которой он жил в Гасан-Кули и на Челекене, в которой позднее селились штурман Баранов с матросами и купец Герасимов с сыном. Теплые воспоминания нахлынули на Муравьева, когда поставили кибитку и он вошел в нее. Вспомнилась первая встреча с туркменами, поход в Хиву; вспомнился добрейший майор Пономарев и батюшка Тимофей. На следующий день Николай Николаевич сел писать прошение к Ермолову. Спустя полгода в Манглис приехал Тимофей, а в Тифлис, со своим семейством, перекочевал Пономарев.

С Максимом Ивановичем, после его приезда, Муравьев успел встретиться только один раз. Посидели за столом в свое удовольствие, вспомнили о походе на восточный берег. И зажил было Пономарев по-новому, но и его скрутило — умер, надорванный заботами и частыми попойками. Умер в крайней бедности, оставив пятерых дочерей, двух сыновей, жену и тещу.

Муравьев в помощь семейству покойного произвел подписку среди офицеров полка. Собрали больше двух тысяч рублей для вдовы, а Максима Ивановича схоронили честь-честью, произвели на могиле в Тифлисе салют.

«За кем же еще теперь смерть охотится?! — угрюмо размышлял Муравьев, возвращаясь в Манглис.— Да и смерть ли людей косит? Не смерть, а время, замороженное дикими законами самодержца, хватает за горло честь и совесть России, душит всех и вся на своем пути! Но что же они там — Никита, Рылеев, Бестужевы! — неужто все заглохло? И от Устимовича ни строчки: разъезжает где-то с Ермоловым по Чечне. Воейков непонятно где: то ли в Петербурге, то ли тоже при командующем?» Не знал Муравьев, что сейчас делалось в Тульчине. Страшная манглисская глухомань давала о себе знать. Тут можно умереть, не помня, какое ныне число...

Муравьев подвел гостей к туркменской юрте. И в то время, как он откинул килим и стал показывать содержимое: ковры, хурджуны, очаг с черными холодными углями,— откуда-то неожиданно появился Демка и быстро доложил, что из Тифлиса приехал майор Кашутин с каким-то очень важным известием.

— Пусть пожалует сюда,— отозвался Муравьев. Но денщик не спешил уйти, переминался с ноги на ногу. Полковник понял: весть, видимо, действительно очень важная, Кашутин хочет сообщить ее с глазу на глаз, бег посторонних.

Оставив гостей, Муравьев последовал в штаб-квартиру — большой бревенчатый дом, напоминающий крестьянскую избу, но с красивым крыльцом и зеленой железной крышей. От штаб-квартиры пахло еще свежим лесом: ее только что выстроили. Едва Муравьев переступил порог канцелярии, как майор Кашутин, стоявший у окна, быстро подошел к полковнику и взволнованно доложил:

— Получено прискорбнейшее известие. Государь-император помер по возвращении из крымской поездки. Тифлисское воинство вчера присягнуло новому самодержцу, императору Константину Павловичу. Вот пакет от Вельяминова на ваше имя.

Муравьев заметно побледнел. Чувство неосознанной радости, каких-то тайных надежд захватило его. Но тотчас в сердце закралась тревога: «Неужто уже присягают! Но где же Конституция Никиты?.. Где русская правда

Пестеля?» Муравьев дважды перечитал приказ и ничего не нашел, кроме того, что необходимо без промедление присягнуть новому государю-императору.

Успокоившись немного, Муравьев со злорадством по» думал: «Нет уж, к черту, чтобы я спешил! Бог не выдаст, если и повременим малость с присягой. Надо выяснить, как воспринял смерть государя сам Алексей Петрович!»

— Спасибо, майор, за срочную весть. Можете быть свободны.

На следующий день четырнадцатого декабря на площади Манглиса солдаты пускали фейерверки, салютовали холостыми патронами в черное небо. Затем состоялся полковой ужин. Тосты были произнесены во здравие командира полка — героя хивинского похода. И едва качались танцы под духовой оркестр, Муравьев и Авенариус удалились в юрту. Демка принес сюда чай и сладости. Офицеры сели, но ни тот, ни другой не дотронулись до снеди.

— Думаю, с присягой надо повременить,— решительно высказал свои соображения Муравьев.— Видимо, приказ Главного штаба обошел Ермолова и передан был в руки Вельяминову. А тот немедля приступил к исполнению. Я не верю, чтобы Алексей Петрович с такой ревностной поспешностью принялся выполнять сие распоряжение. Во всякое случае, он должен был связаться с Тульчином.

Авенариус, не менее озабоченный происшедшим, предложил: поутру, не теряя ни минуты, ехать в Тифлис и там все выяснить. Оба понимали, чувствовали, что должны произойти важные события: на этот раз Коренная управа не упустит момента выступления против самодержавия. И как близки они были в своем патриотическом порыве к истине! В этот самый день на Сенатской площади гремели царские пушки, расстреливая восставших декабристов. Кровь лилась на мостовые, на синий лед Невы. А здесь кровь свободы и мщения обжигала сердце и звала к битве.

Они отправились в путь на заре, в сопровождении небольшого отряда и к вечеру были у Вельяминова-старшего. Генерал-лейтенант в накинутой на плечи шубейке неспокойно прохаживался по кабинету.

— Что за сомнения, господа,— говорил он с раздражением,— когда не только тифлисское воинство, но и все обыватели присягнули Константину? Государь помер 19 ноября, а нынче пятнадцатый декабрь. Немедленно отправляйтесь в свои полки и займитесь присягой.

Шестнадцатого января седьмой карабинерный поля присягнул Константину, не ведая и не подозревая, что престолонаследник отрекся от трона и что Петербург, залитый кровью восставших, присягнул новому царю Николаю I.

Слухи об отречении Константина докатились до Грузии с запозданием. Ропот и всевозможные догадки ходили в войсках. Но, наконец, стало известно, что на царский трон взошел Николай, что произошло восстание и теперь во всех полках обеих столиц идут повальные аресты: хватают заговорщиков, поднявших руку на самодержавие. В январе Тифлис был ошеломлен новой вестью — выступил против царя Черниговский полк. И уже не только офицеры-вольнодумцы, но и солдаты я горожане ждали, что вот-вот выступит В поддержку черниговцев Кавказский корпус. Тем более, что о присяге государю Николаю I пока что не было и речи.

Муравьев в эти дни метался из Манглиса в Тифлис, ожидая, что непременно придет приказ о походе на Петербург. Неимоверное напряжение ожидания, нервозность давали о себе знать: он осунулся и побледнел, почти все время не выпускал изо рта чубука — курил. Все знали, что достаточно одного слова Ермолова и кавказская армия двинется рушить вековые устои абсолютизма. Но никаких указаний с линии не приходило, пыл в войсках остыл и, наконец, воинство Кавказа начало присягать новому самодержцу,

В один из вечеров, когда Николай Николаевич остался ночевать в Тифлисе, неожиданно внизу у входа зазвенел колоколец. Не тревожа денщика, Муравьев сбежал по лестнице вниз, растворил дверь й встретился с Симоном Мазаровичем. По запыленной, помятой одежде, по измученному виду без труда можно было догадаться: он прямо с дороги завернул к Муравьеву, Обменявшись рукопожатием, они быстро и молча поднялись в комнату, и только здесь Мазарович сказал:

— Я от Ермолова, из Грозной. Грибоедов арестован и увезен в Петербург. Меня тоже взяли под подозрение и отстранили от прежней должности. Получено известие, что послом в Персию едет князь Меншиков.

— Не это же...— Муравьев, сомкнув руки, нервно хрустнул пальцами.— Это же полнейшее недоверие Алексею Петровичу. Государь, сменив посла и взяв под арест дипсекретаря, недвусмысленно намекает, что положение Ермолова шатко! Но что сам Алексеи Петрович?

— Растерян... И простите, Николай Николаевич, я вынужден по просьбе его предупредить вас, чтобы вы убрали все компрометирующие вас бумаги. Словом, будьте настороже. Братья ваши Александр, Михайло и все родственники Муравьевы, в том числе и Никита, арестованы и содержатся под следствием.

Николай Николаевич омыл сухими ладонями лицо, помотал головой, будто стряхивая с себя дурной сон.

— Кто еще арестован?

— Имена многих неизвестны, но слухи говорят о том, что разгромлено целое тайное общество во главе с Рылеевым, Пестелем. Алексей Петрович особенно обеспокоен и просил передать вам, что арестован и содержится под следствием Николай Воейков.

«Значит, и до нас докопались», - холодно и с вызывающей дерзостью подумал Муравьев.

Николай Николаевич был ошеломлен сообщением, но не настолько, чтобы потеряться и выдать себя с головой при Мазаровиче. Посла он никогда не считал своим близким товарищем, и с ним надо было вести себя осторожно.

— Не везет Алексею Петровичу,— сказал Муравьев.— Лучшего адъютанта арестовали. Кто может заменить Воейкова?

Мазарович усмехнулся:

— Между прочим, и первый адъютант Алексея Петровича, Фонвизин, арестован. Туго ныне придется командующему. Можно подумать, он сам обучил своих адъютантов вольнодумству! А если вспомнить, что генерал сидел в Петропавловке по подозрению в заговоре против царя, то можно смело предположить, что оба адъютанта в рядах вольнодумцев оказались не случайно.— Мазарович неприятно засмеялся, и у Муравьева отпала охота беседовать с ним.

Маэарович заговорил о своей жалкой участи. Он-де, ни в чем не повинен и совсем не заслуживает недоверия государя. Муравьев поддакивал ему, соглашался и думал о своем: в голове не укладывалось, что все, готовившееся годами, вынашивавшееся в тайне, вдруг вспыхнуло пламенем и потухло. Только черный пепел полетел по России.

Слух летуч, как дым. О волнениях в России стало известно персам. Их конница тотчас заняла некоторые опорные пограничные участки в горах. Тут же они были изгнаны русскими ротами, но после этих стычек стало очевидным, что война неизбежна. В Тифлисе со свитой объявился князь Меншиков, чтобы следовать за Араке на переговоры. Остановившись у Вельяминова, князь тотчас захотел повидать Муравьева, и тот был срочно вызван в штаб-квартиру.

Большой двухэтажный дом командующего был в эти дни наводнен офицерами полков. Весельчак князь, славившийся своим общительным и добрым характером, рассказывал множество случаев из петербургских событий. Видимо, по ветрености своей, он сочувствовал и императору, и вольнодумцам. Вздыхал о заточенных в Петропавловскую крепость. И, встретясь с Николаем Николаевичем в комнате у Вельяминова, театрально заулыбался:

— Боже, дорогой Николай Николаевич, молю чудотворца, что он не надоумил государя дать приказ об кресте вашего тайного общества]

— Князь, вы путаете что-то,— с той же театральностью засмеялся Муравьев.— О каком обществе вы говорите? О библейском? Но смею заверить вас, что оно никогда не касалось политики. Вот и Иван Александрович состоит в нем.

— Но, Николай Николаевич! — удивленно округлил глаза князь.— Там все известно о ваших действиях!

— Позвольте, Александр Сергеевич, что вы имеете на виду?

— Ну, например, ваши близкие отношения с Якубовичем.

— Он преотличнейший офицер и преданнейший друг. Дружбой с ним любой бы мог гордиться! — с достоинством отозвался Муравьев.

Меншиков улыбнулся, развел руками:

— Тем не менее, Якубович на следствии признался, что на Кавказе существует тайное общество. Засим напомню вам, что не случайно, видимо, бывал здесь Кюхельбекер — он тоже нынче под арестом.

Муравьева начал раздражать дружелюбно-следственный тон Меншикова.

— Князь, я считаю этот равговор несерьезным и на имеющим никакой основы. Рад бы узнать, что сталось с моими братьями?

— Старший призван к допросу... но, кажется, ему ничего не грозит.

Он вовремя понял, что играть с огнем опасно, и вышел из игры. Но Никита Муравьев содержится в тайне.

— Спасибо, князь, за исчерпывающий ответ. Теперь скажите, вы пригласили меня за тем, чтобы расспросить о несуразных слухах, или есть ко мне более важное?

Меншиков, далеко не удовлетворенный, как ему казалось, интимной беседой, поскучнел лицом.

— Нет, что вы, Николай Николаевич. Цель моя совершенно иная. Вы смогли бы мне охарактеризовать положение на персидской границе: я не сегодня-завтра отправляюсь в Таврив и, может быть, в Тегеран. Кажется, пахнет новой войной.

Муравьев облегченно вздохнул:

— Все, что в моих силах, князь, я готов выложить перед вами.

— Тогда пройдемте в кабинет, к карте.

— С удовольствием...

Меншиков со свитой и охраной вскоре выехали в Тавриз. Следом за ним совершил вояж по пограничной линии генерал Вельяминов. Объезжая участки и посты, он думал, каким образом укрепить границу. Остановившись в Мираке, он осмотрел строительство крепости и пожалел, что она некстати затеяна. Русская территория с повелением вклинивалась в персидские владения, и персы никак не хотели мириться с отдачей Мирака русским. Именно здесь то и дело вспыхивали пограничные конфликты и беспокоили генерала. «Отдать бы его ко всем чертям со всеми потрохами персиянам!» — думал со злостью он и досадовал на Алексея Петровича, который, разъезжая где-то на Чечне, давал оттуда наставления: «Ни пяди, ни шагу назад!»

Около середины июля Ермолов, оставив кавказскую линию на Тереке, спешно прибыл в Тифлис. Это уже был не тот грозный боевой генерал, с огненным взглядом, с остротою ума и дерзостью в поступках. На лице командующего лежала печать тяжелейшей усталости. Во взгляде, в жестах, в действиях — во всем сквозила неуверенность. Прозорливый Вельяминов сразу догадался, что Алексей Петрович не столько напуган возможным вторжением персиян, сколько происшедшим событием в Петербурге и выступлением полка в Чернигове.

Всем и давно уже было известно, что заговорщики — вкупе со Сперанским и Мордвиновым — прочили Ермолова в новое правительство, которое должно было сменить царя. Поговаривали, что и сам Алексей Петрович знал об этом и в свое время поддерживал самые близкие связи с декабристами. Недоверие к Ермолову выражалось в действиях самого государя — Николая I. Арест ермоловского адъютанта Воейкова, отстранение от обязанностей и арест Грибоедова, назначение нового посла, напоминание о том, что Ермолов в свое время приближал к себе зачинщиков восстания Якубовича а Кюхельбекера... Разве это не говорит о том, что он самолично добивался свержения монарха и установления конституционной управы. С часу на час, со дня на день он ждал — вот и за ним прискачет какой-нибудь петербургский фельдъегерь и предъявит мандат на арест и следование в столицу. Отослав прошение новому государю о присылке на Кавказ солдат и помощника, Ермолов как бы искал сближения и хотел знать в ответном сообщении — так ли тягостна его вина или это только мнительность? В своей записке царю он говорил не только о воинственно настроенных персиянах, но, оправдываясь за все сразу, хотел подчеркнуть, что у него не семь пядей во лбу, дескать, кое-что он мог и не усмотреть. В этом-то и проявилась слабость командующего, и ее, как никто, видел и чувствовал Вельяминов. Ему было уже известно, что царь не замедлил откликнуться на просьбу кавказского наместника — помощником едет генерал Паскевич.

— Поспешил ты, поспешил,— удрученно выговаривал Иван Александрович, переживая не менее самого Ермолова.— Все могло обойтись и без этого надутого графа!

Ермолов, попыхивая трубкой, сосредоточенно отмалчивался и думал, как много уязвимых мест, сколько погрешностей находят его недоброжелатели. Кто, как не Ермолов, самовольно игнорируя запрет государя, поставил командиром Куринского полка Верховского? А тот во неопытности и неумению обращения с неприятелем погиб. Без согласования и чьего-либо ведома возведен в полковые командиры Николай Муравьев. Но ведь все его братья в родственники — смутьяны. И за самим Муравьевым установлена тайная слежка. Причем о его действиях обязав доносить не кто иной, а сам Ермолов. Какое унижение и какая низость! И уже появились те, кто не прочь свести с командующим старые счеты. Подал жалобу в Сенат надворный советник, рыбопромышленник Иванов, обратились с жалобой к властям соледобытчики северного и западного побережей Каспия, обвиняя командующего в том, что он, разрешив ввоз в Россию туркменской соли, тем самым заглушил сбыт своей, российской. Где-то начинал роптать о пропаже ширванской казны Высоцкий.

Сразу же по приезде с линии Ермолов немедленно приступил к «залечиванию ран». Уже на другой день из Манглиса был вызван Муравьев. Генерал не сказал ему, что за ним установлена слежка, что есть какое-то указание насчет его персоны, а только предложил взять из полка две роты и отправиться в Караклис. Муравьев попытался выяснить, отчего столь спешные и неотвратимые меры, но Ермолов только вздохнул и отвел взгляд:

— Выполняйте приказание, полковник!

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! — с нескрываемой обидой произнес Муравьев и повернулся, чтобы уйти.

— Постой! — хмуро окликнул Ермолов и, подойдя ближе, покачал головой:

— Надеюсь, Николай, понимаешь, в какую сторону колесо завертелось? С глаз подальше — так оно лучше будет.

— Понимаю, Алексей Петрович,— не сразу отозвался Муравьев.

— Ну, иди.

На другой день вдогонку Муравьев получил предписание командующего:

«Если ваше высокоблагородие находитесь на Манглисе, предписываю тотчас отправиться в Караклис, где найдете мои предписания...»

Приказ пришел в тот момент, когда роты готовились в поход в солдаты укладывали в повозки всевозможный скарб и провиант. На одной из фур громоздилась в разобранном виде белая туркменская кибитка. Муравьев взял ее с собой.

ГОСУДАРЕВЫ ПОСЛАНЦЫ

Муравьев едва успел приехать в Караклис, как пришло известие: персы атаковали Мирак. Вторглись на рассвете. Посеяли панику. Русские в беспорядке начали отступать, оставляя селения.

В Караклис потянулись солдаты с разгромленных пограничных постов, и Муравьев взялся формировать роты, чтобы укрепить город. Въезды обратились в ямы и траншеи. Поперек улиц встали полковые фуры, арбы, фаэтоны, которые отовсюду катили местные жители. Ночи проходили без сна, в тревоге.

Персы предприняли несколько атак. Каджарская конница размахивала саблями у самых стен. Гарнизон стойко отбивал налеты, но пришел приказ командующего отступить. Ночью войска и население покинули город. После нелегкого перехода по горам роты закрепились в Джелал-Оглу.

В то время как основные силы эриванского сердара Гасан-хана атаковали русский лагерь, отряд из четырехсот всадников окольными путями — по горам и ущельям — вышел к Борчалу, разорил несколько деревень и напал на немецкую колонию Екатериненфельд. Персы и на этот раз не изменили себе: ворвались на улицы немецкой деревни в предрассветный час, когда их никто не ожидал. Большинство селян было изрублено прямо в постелях или дворах, остальную часть, в основном женщин и детей, каджары угнали в плен.

Наступление персиян продолжалось весь июль и август. Войска Аббас-Мирзы захватили большинство территорий Восточного Закавказья. Двенадцать русских батальонов, рассеянных по границе, неся потери, с трудом сдерживали натиск. В Тифлисе царил переполох: формировались добровольческие отряды грузин, переправлялись войска на Аракс из Дагестана, ждали подкрепления из Петербурга и приезда генерала Паскевича. Ходили разнотолки об участи князя Меншикова. Одни говорили, что шах истребил русское посольство, другие распускали слухи, что Меншиков бежал морем в Астрахань. Но были далеки от правды и те и другие.

В последний день августа, когда Муравьев осматривал развалины старой крепости Лори, думая превратить ее в оборонительный рубеж, прискакал вестовой и сообщил, что из Персии возвращается Меншиков. Тотчас Муравьев вернулся в Джелал-Оглу встретить князя.

Посол со своей свитой приехал перед вечером. Вспотевшие и запыленные дипломаты выглядели так, будто вырвались из преисподней. Муравьев осведомился, где приготовить свите жилье: в крепости или здесь, в лагере? Сам же подсказал, что в лагере, пожалуй, безопаснее. Меншиков устало согласился:

— Да, да, голубчик. Конечно, здесь. Поставьте шатры возле вашей юрты.

Когда приезжие разместились, посол заглянул к Муравьеву.

— О, у вас тут не дурно! А в шатре духота — дышать нечем...— князь оглядел своды кибитки, спросил вдруг: — Ермолов жив?

— Да, ваша светлость, жив,— удивленно ответил полковник.— Что, разве были какие-то слухи?

— Нет, нет, что вы! Просто голова его оценена в пять тысяч туманов. Аббас-Мирза нанял человека и давно послал его в Дагестан за головой командующего. Я предпринимал попытки предупредить Ермолова об этом, не увы, все мои письма перехватывались персами. И вообще, господин полковник, я считаю чудом, что бог помог мне избежать верной гибели.

Князь принялся с огорчением рассказывать о своей посольской миссии, то и дело отмечая варварские обычаи и грубое обращение с ним. Он не имел больших полномочий и при первой же встрече с Аббасом-Мирзой в Тавризе был оскорблен невниманием и незаинтересованностью: принца. В разговоре о пограничных территориях князь пошел на незначительные уступки, считая, что этим в полной мере удовлетворит принца. Однако Аббас-Мирза поставил условия, о каких Меншиков не смел и думать: перс заговорил о возвращении каджарам всех завоеванных русскими земель на Кавказе. Князь, разведя руками, произнес «увы» и был холодно выпровожен из дворца. Не добившись ничего определенного, он поехал в Султаниз, куда отправился на отдых Фетх-Али-шах, Принц обогнал русского посла и прибыл в Султаниз раньше.

— Уже тогда было очевидно, что война неизбежна,— признался князь.— Но я делал все от меня зависящее, чтобы предотвратить ее. Прежде всего, я был поражен, когда узнал, что шах не собирается оказать мне никаких почестей. Только щедрые подарки государя растопили холодность в этом негодяе. Но, представляете, полковник, как он меня встретил?

— Примерно представляю, — улыбнулся Муравьев.-— Я ведь был в Султаниз и присутствовал на приеме с Алексеем Петровичем.

— Ну, тан тем лучше! — обрадованно ваговорил Меншиков. — Вы, конечно, помните этот драный оранжевый дворец на взгорье, пиршественную залу, трон. Представьте себе, вхожу я к этому царю-царей, как подобает, подаю послание нашего государя, а эта старая кукла сидит, даже рукой не шевельнет. Застыл как изваяние. Я ему грамоту в руки — не реагирует. К бороде поднес — молчит, как мумия. Какой-то министр подскочил сбоку, выхватил у меня грамоту, а шах к ней так и не прикоснулся. Делового разговора, разумеется, не состоялось. Видимо, шах уже тогда решился на войну с нами. А по прошествии нескольких дней меня к всю мою свиту попросту взяли под стражу. Мы не могли сделать ни одного шага без присмотра назойливых шахских соглядатаев...

— Смею спросить вас, князь. Что ж, вы так и не добились дипломатической аудиенции? — поинтересовался Муравьев, прислушиваясь к ночи. Где-то далеко раздались сухие щелчки выстрелов, и опять все смолкло. Меншиков осведомился, не посмеют ли эти бестии напасть ночью. Муравьев заверил, что лагерь под надежной охраной, и князь возобновил прерванный разговор:

— Второй прием, в общем, состоялся, но увы...— князь печально улыбнулся. — Я напомнил шаху, что наши войска готовы оставить Мирак, предложил некоторый обмен пограничных урочищ и опять услышал, что шаху нужен весь Талыш. Снова пришлось напомнить е моих мизерных полномочиях, и тут случилось то, чего я вовсе не ожидал. Мне показали письмо Нессельроде, адресованное садр-азаму о том, что я наделен широкими полномочиями, и карта моя была бита. Потом унизительное шествие до Эривани и бегство.

С утра Меншиков вместе с Муравьевым объехали вокруг Джелал-Оглу. Князь нашел, что крепость достаточно хорошо укреплена, однако не мешало бы выставить на стены пушки, Муравьев развел руками: несколько полевых орудий — вот все, чем располагал он для битвы с персиянами. Князь прожил в Джелал-Оглу еще день в третьего сентября в полдень под прикрытием роты 41 егерского полка с одним орудием и несколькими казаками со всею миссией отправился в Тифлис.

Вскоре Муравьев узнал, что Гасан-хан все эти дни караулил русское посольство. Второго сентября, за день до отъезда миссии, сбитый с толку своими лазутчиками, он ворвался в русский тыл, надеясь настигнуть и пленить посла. Разорил несколько деревень в поисках посольства и ни с чем вернулся назад.

Тифлис, с первых дней войны впавший в растерянность вскоре преобразился. Крики и суета сменились четкими действиями. Грузинские князья собирали отряды в один за другим уводили их к русско-персидской границе. Создавались армянские дружины. Уже в августе ополченцы под командованием князя Чавчавадзе нанесла персам ряд ощутимых ударов.

Спешно съезжались, скорее сбегались, с Горячих вод а Тифлис генералы и офицеры. Война застигла их далеко от своих подразделений. Прямо с дороги являлись они в штаб командующего, докладывали о своем возвращении и выезжали тут же к войскам.

Ермолов в эти дни почти не ложился спать и выезжал из штаб-квартиры лишь затем, чтобы взглянуть на очередной сформированный отряд и благословить людей на подвиг. Вновь возвратившись в кабинет, он отдавал распоряжения, диктовал приказы. Два штабиста едва успевали за ним.

Просторный вестибюль, парадная мраморная лестница, ведущая на второй этаж, гудели от множества голосов и топота сапог. В воинской суете нелепо выглядели белоснежные фигуры греческих богов и богинь, расставленные в вестибюле и на лестнице. Проходя мимо них, Ермолов морщился: «Какое несоответствие между войной и этой боголепной идиллией!» Но они, эти боги и богини, все время заставляли думать о Петербурге, о царском дворце, где гоже на постаментах красовались боги, а рядом, за тяжелыми массивными дверями, в кабинетах восседали всесильные мира сего; от них зависела судьба кавказского наместника. И, чтобы облегчить свою судьбу, свое незавидное положение, Ермолов жаждал скорейшей победы над Персией, строил планы сокрушительного разгрома и изыскивал дополнительные войсковые резервы.

Вернувшись с осмотра добровольческих дружин, в один из дней Ермолов вошел в кабинет начальника штаба. У Вельяминова сидели офицеры. Командующий попросил их удалиться на время. Едва они вышли, сокрушенно вздохнул и, усаживаясь в кресло, сказал:

— Вот уж действительно: поспешишь — людей насмешишь.

Вельяминов насторожился, побледнел, думая, как велика допущенная оплошность и кому за нее расплачиваться. Командующий, поняв, что не на шутку перепугал старика, поспешил его успокоить:

— Да нет, нет, Иван Александрович... Ничего такого страшного не произошло. Поторопился я — Муравьева отправил с глаз подальше.

— Неужто и его в Петербург... к ответу? — испуганно проговорил Вельяминов.

— Нет, не в Петербург и не к ответу. К туркменам его надо бы отправить. Эх, как бы он помог мне, если б вместе с Киятом поднял его джигитов да ударил по Астрабаду и Мазандерану! Будь сие сделано, Аббас-Мирза наверняка увел бы с Аракса и перебросил на восток половину своей армии.

Вельяминов задумался, застучал пальцами по столу, Ермолов ухмыльнулся:

— Или не нравится тебе, Иван Александрыч, моя затея?

— Нравится, Алексей Петрович. Я думаю о другом. Не проиграть бы в Джелал-Оглу без Муравьева. Он ведь там такое развернул: из ничего крепость сделал и командует отменно. Право рисковать не стоит, тем более к Кияту мы можем послать переводчика Муратова. Он не менее уважаем туркменцами.

— Что ж, пожалуй, ты прав, Иван Александрыч. Садись-ка, подготовь письмо Кияту, чтобы поднимал свою туркменскую вольницу. Заодно морскому штабу в Баку приказец сочини, чтобы поддержали Туркменией с моря. И к этому Муратову нарочного отправь, — Ермолов задумался. Его глаза выразили недоверие: — Впрочем, письмо я напишу сам.

— Как вам будет угодно, — отозвался Вельяминов.

— А теперь, старина, извини меня, я отправляюсь к себе. — Ермолов легко встал с кресла и удалился, не закрыв за собой дверь.

Войдя в свой кабинет, он увидел стоящего у распахнутого окна Меншикова.

— Слава те господи, хоть вы живы, князь! — обрадовался командующий, садясь, и усадил его рядом в кресло. Слушал, однако, рассеянно. Меншиков нервничал, чувствуя, что своим возвращением доставил Ермолову больше хлопот нежели удовольствия.

— Я слушаю, слушаю вас, дорогой князь! — подчеркнуто вежливо говорил Ермолов, когда посол замечал, что командующий, глядя на него, думает совершенно о другом.

Меншиков с какой-то озабоченной учтивостью оглядывал стены, украшенные картинами, продолжал:

— Если черт мутит всех и вся, то англичане — персиян. Я считал наших союзников более порядочными господами. Иначе зачем сэр Макдональд покинул спешно Ост-Индию и прибыл в Тегеран? В то же время непонятно, почему Генри Виллок — эта ходячая тень Аббаса-Мирзы, который только и знал, что науськивал принца на нас, вдруг на приеме у шаха занял позицию миролюбивой Голубки и даже заискивал передо мной? Двуличие бесподобное, Алексей Петрович.

Ермолов, все время дымивший трубкой, устало сказал

— А какой, к дьяволу, был бы из него дипломат, если б он не умел вести двурушническую политику? Мне кажется, князь, вы, сбитый с толку Нессельроде, не совсем разобрались в тамошних хитросплетениях. Я думаю, Макдональд приехал из Индии не за тем, чтобы шах непременно навязывал нам войну.

— Но позвольте, Алексей Петрович! — удивленно вскинул подщипанные брови Меншиков.

— Не удивляйтесь, князь. Макдональд прикатил в Тегеран предупредить шаха, чтобы он ни в коем разе не начинал войну без участия Турции. Англичане знают: поодиночке мы легко разобьем любую из двух этих держав. Шах, подстрекаемый Аббас-Мирзою, видимо, не захотел ждать, пока султан Махмуд даст согласие на совместное выступление.

— А по-моему... — попытался было возразить Меншиков, но командующий прервал его:

— Не внаю, как по-вашему. Но по сути Персия, навязав нам войну, проиграет ее. И больше персиян пострадают от этого англичане. Мы вытесним их из Северной Персии и ближе подвинемся к Индии. А как вам известно, Англия, по утверждениям дипломатов, за тем и находится в гостях у персиян, чтобы спасти от нас индийские богатства.

Меншиков, убежденный не столько доводами, сколько менторским тоном генерала, скептически усмехнулся:

— Как я понял из нашей беседы, Алексей Петрович, вы абсолютно уверены в победе над Персией?

— Я никогда не сомневался в этом.

— Тогда позвольте спросить. Для чего вы затребовали у государя дополнительные войска и даже... помощника?

Ермолов, отвернувшись, какое-то время смотрел в окно и курил трубку. Затем как-то внезапно повернулся и с явным пренебрежением бросил:

— Этого вам не понять, князь. Простите за откровенность.

Меншиков, усмехаясь и хмыкая, стал натягивать перчатки.

Ермолов вышел следом за ним, злобно играя желваками и кривя губы. Он скрылся в спальне и не велел тревожить его.

Лежа в постели с подложенными под затылок ладонями, глядя на синий расписной потолок, Ермолов думал о каверзном вопросе Меншикова и последнем сообщении адъютанта: «Завтра въезжает в Тифлис Паскевич», Генерал покусывал губы: «Боже мой, какой же я беспомощный идиот! Ну, ладно, затребовал войско, А помощника-то зачем? Ведь явно расписался в своей полководческой слабости. Перепугался восстания, ареста. Одиночество испугало. Погрешил перед вольнодумцами и перед самодержцем одновременно Занял золотую серединку. Но когда и кого эта золотая серединка приводила к почестям и славе?» Ермолов заскрипел от досады зубами и накрыл лицо подушкой. Ночь он провел в мучительных раздумьях.

Утром, однако, он был бодр к весел. Вошел в кабинет, здороваясь со встречными штабистами. Сам раздвинул тяжелые занавеси на окнах и попросил дежурного офицера, чтобы пригласил Вельяминова. Старик-генерал вошел, горбясь. Ермолов сразу заметил:

— Болен, Иван Александрыч... или настроение?

— Да уж ждать хорошего неоткуда.

— А Паскевич! Это ли вам не фрукт! — засмеялся раскатисто командующий и сказал: — Ты вот что. Сейчас же вышли навстречу ему в Мцхету отряд. Поставь в голову кого-нибудь из генералов. Сам от поклонений воздержись. Встретишь в пригороде Тифлиса.

— А вы, Алексей Петрович? Не станете встречать стало быть?

— С каких-то пор командующие выезжали на поклон царским лизоблюдам! — сердито бросил Ермолов и добавил: — Да и не велика птица. Примет корпус, а подчиняться во всем будет мне, — в голосе командующего чувствовалась прежняя уверенность. Вельяминов улыбнулся. Таким ему Алексей Петрович нравился.

Генерал-адъютант граф Паскевич въехал в Тифлис в полдень. Желто изливало свой свет уже неяркое солнце. Высыпав из дворов и взобравшись на крыши, тысячи горожан встречали нового корпусного командира, заранее предрекая ему власть в Грузии.

Смугловатый брюнет с усами и вьющимися бакенбардами, с надменным взглядом карих глав, граф ехал в окружении свиты и встретивших его Вельяминова и генерал-майора Субботина. В некотором отдалении от командной верхушки ехали донские казаки, и где-то за крепостными стенами пылила пехота. Вместе с Паскевичем прибыли флигель-адъютанты князь Долгоруков и барон Фридрихе. Целый штаб офицеров сопровождал их.

Вслед за Паскевичем государь отослал 20-ю пехотную дивизию е тремя артиллерийскими ротами, 2-ю уланскую дивизию, четыре полка донских казаков с ротой конной артиллерии и лейб-гвардии сводный полк, участвовавший в бунте 14 декабря в Петербурге.

Скупой улыбкой граф одарял выстроившихся по обе стороны дороги обывателей. При всей своей славе храбрейшего генерала, он пока что выглядел не очень бодро, и было заметно, что тяготится предстоящей встречей с Ермоловым...

Прием был сухо вежливым, хотя только что прилетела радость о победе князя Мадатова под Шамхором. Трехтысячный отряд князя, состоящий из гренадеров, егерей и ополченцев — грузин и армян, — разбил десятитысячное войско одного из сыновей принца. Ермолов в душе ликовал, но виду не показывал и, говоря с Паскевичем о шамхорской битве, заявил, что иначе не могло и быть. Граф ухмыльнулся, видел какой-то подвох. Он никак не мог согласиться, чтобы ермоловские солдаты, вольные и растрепанные, — такими они ему казались — способны были на чудеса. В первый же день своего нахождения в Тифлисе он повелел, чтобы срисовали одного из солдат и выслали образчик государю. На приеме Паскевич представил главнокомандующему флигель-адъютантов, заявив, что князь Долгоруков прибыл по особым секретным делам, а барон Фридрихс отправится в Баку расследовать небольшое дельце, связанное с 14 декабря. О том, что сам он является членом Верховного суда по делу декабристов, Паскевич промолчал.

Сразу после приема состоялся Военный совет. Он был, как никогда, необходим: Ермолов понимал, что Аббас-Мирза после столь ощутимого поражения наверняка предпримет отчаянный шаг. В кабинете командующего у большой карты театра военных действий собрался весь генералитет. Паскевич был посвящен во все события, происходящие на южной границе. Все ждали, что скажет он, какие меры предложит, дабы ликвидировать опасность дальнейшего вторжения персиян и перейти в наступление. И граф не замедлил высказаться:

— Я думаю, Алексей Петрович, надо взять на вооружение оборонительные рогатки. Очень хорошее средство против конницы. И потом, стоило бы подумать об одеянии солдат, да и высших чинов. Вы не представляете, какой блеск в полках столицы!

Ермолов с досадой вздохнул:

— Иван Федорович... Вестимо, что Петербург — не Тифлис. Да и рогатки — вещь нужная. Но хотелось бы слышать от вас, как должно распорядиться войсками, ибо бои идут в нескольких направлениях. А еще важнее угадать, куда двинет основные силы Аббас-Мирза.

— Подумать надо, — отозвался граф. — Право, я мало сведущ в хитростях персиян.

Ермолов оглядел присутствующих, остановил внимание на Вельяминове. Тот неопределенно сказал:

— Маневр принца может быть самым неожиданным. Ермолов глубоко вздохнул.

— Логика у вас, господа, железная. Но давайте все же поразмыслим. Поскольку Мадатов вышел из Шамхора и, по всей вероятности, теперь взял Гянджу, то Аббас-Мирза снимет осаду с Шуши и двинет все войско, дабы разгромить Валерьяна. С этих позиций и поведем разговор. Необходимо укрепить оборону под Гянджой. Вам, Иван Федорович, как корпусному командиру, вверяю основные войска. Немедленно отправляйтесь в лагерь Мадатова.

Паскевич растерянно задвигался в кресле и покраснел.

Вельяминов недоверчиво покачал головой. Другие генералы потупили взгляд. Командующий уловил недовольство Вельяминова, сказал строго:

— На правах начальника штаба с графом отправитесь вы, Иван Александрыч. Опыт у вас есть, местность знаете. Я возьму с собой лейб-гвардии сводный полк и займу вторую линию у Акстафы. В случае прорыва персиян — приму бой. Но основные обязанности иные. Необходимо потушить вспышки в Нухе, Ширване, Талыше и обернуть ныне подневольные шаху народы против него те. Вот послушайте, что пишет в донесении Реут. Дайте-ка письмо, Иван Александрыч.

Вельяминов открыл папку, покопался в ней и протянул невзрачный листок командующему. Ермолов отыскал нужные строки и зачитал: «...вчера отправил я к в. в. письмо, коим уведомлял, что Сурхай-хан послан с 50 т. червонцев в Дагестан возмутить горцев; Мустафа-хан пошел в Ширвань с 5 тысячами конницы, занял уже Сальяны, где десять тысяч четвертей хлеба; Селим-хан пошел в Нуху с тремя тысячами; Окури-хан — в Елисаветполе с 6 тысячами, Эриванский сердар и Грузинский царевич с 15 тысячами идут на Тифлис. В Кубу послан султан Ахмет-хан, а в Баку — Гусейн-хан для возмущения жителей сего города. Сам шах с 40 тысячами стоит около Ардебиля, а здесь с Шах-задою около Шуши, регулярного и иррегулярного войска 15 тысяч и 14 пушек...» Ермолов положил на стол донесение Реута и заключил:

— Объединившись с ополчением Мадатова, ваша сила, граф, составит семь тысяч человек. На случай надобности, поддержу вас внезапным ударом. У меня все. Прошу высказать свои соображения.

Толков было много. Но разговор шел о деталях, ибо план Ермолова целиком был принят. При такой расстановке сил персы вряд ли смогли бы прорваться к Тифлису.

Дня через два граф Паскевич с вверенным ему войском отправился под Елисаветполь.

Ермолов собирался выйти в поход на следующий день. Накануне отъезда в гостиной генерала собрались свои, свитские, вновь прибывшие флигель-адъютанты я полковые командиры. Ужин проходил в беседах о положении дел на боевых участках, но, разумеется, были разговоры и о другом. Еще днем адъютант Талызин сообщил командующему, что князь Долгоруков без зазрения совести записывает всяческие тифлисские сплетни, причем ведет себя с явным высокомерием и пренебрежением к чинам.

Войдя с некоторым опозданием в пиршественную залу — так в хорошие времена именовали место генеральских банкетов, а теперь считали ту же залу гостиной, поскольку давно не было шумных пирушек, а всего лишь деловые ужины — Ермолов сразу отыскал взглядом флигель-адъютанта Долгорукова и пригласил его за свой стол. Рядом сели Устимович и несколько офицеров из свиты. Слуги подали ром, шампанское и жаркое. Едва выпили, Ермолов с насмешкой сказал:

— Надеюсь, князь, вино и закуска вам по вкусу? А то ходят слухи, будто вам все не нравится и вы заносите это на листок, дабы донести государю.

Франтоватый, белолицый, при эполетах и аксельбантах, Долгоруков сильно смутился, но запираться не стал и возразил с вызовом:

— Донос — понятие растяжимое, генерал. Например, я не могу назвать доносом рассказы с вашей недавней расправе с пленным муллой.

Командующий как-то чересчур внимательно посмотрел на флигель-адъютанта, и все остальные перестали есть. Об истории с муллой знали все. Это произошло на другой день после разгрома немецкой колонии персиянами. К командующему привели пойманного предводителя персиян, который оказался муллой. Генерал приказал повесить его за ноги вниз головой. Тут же в центре Тифлиса соорудили виселицу и выполнили приказ командующего. В устрашение всем другим, кто попытался бы грабить, насиловать и истязать, мулла висел до самого вечера. Кровь залила ему глаза. Однако он нашел в себе силы, раскачался на веревке и вылез на перекладину. Наблюдавший за висельником офицер приказал вновь обратить его в прежнее положение. Так он провисел всю ночь, но и утром в нем еще теплилась жизнь. При виде казненного у многих содрогалось сердце. Несколько офицеров отправились к Ермолову и потребовали, чтобы генерал дал приказ пристрелить муллу. «Повесьте его обыкновенным способом», — распорядился командующий.

Сейчас офицеры наблюдали то за Ермоловым, то за Долгоруковым. Молчаливый поединок длился сравнительно недолго, но друг другу было сказано все. Сначала торжествовал флигель-адъютант: глаза его горели насмешливо, и губы кривились. Затем они вдруг стали тускнеть в в них отразился испуг и даже страх. Это от того, что взгляд Ермолова, поначалу растерянный и жалкий, постепенно зажегся злым огоньком и, вновь похолодев, выразил беспощадность.

— А вы? — сдавленным голосом выкрикнул он, тотчас взял себя в руки и заговорил насмешливо: — Говорят, когда вешали тех пятерых, то у Рылеева, Каховского и Муравьева оборвались веревки. И будто бы Муравьев сказал: «Боже мой, и повесить-то порядочно в России не умеют». Так дозвольте вас спросить, князь, к чему понадобились гнилые веревки? Может, для того, чтобы дважды казнить приговоренных?

Долгоруков побледнел.

— Я жду ответа, князь, — потребовал Ермолов и добавил: — И не ждите от меня покаяния. Я казнил не менее опасного врага, нежели наши русские заговорщики!

— Позвольте мне уйти, Алексей Петрович, — шевеля ноздрями, поднялся флигель-адъютант.

— Сядьте, князь! — строго приказал Ермолов. — Ныне вы в моем распоряжении и, тем более, в гостях. Надеюсь, вы скажете о своих истинных намерениях. Не позволите же считать себя доносчиком! Вы... князь... дворянин русский.

— Цель моя отобразить истинную картину живив кавказской, — голосом сдавшегося противника ответил Долгоруков.

— Великолепно! — усмехнулся Ермолов. — Великолепно! Поедете со мной по Кавказу, взглянете на все своими собственными главами. Только, чур, не кривить. И давайте выпьем.

Устимович, напряженно следивший ва ходом беседы, облегченно вздохнул.

— Шампанского или рому? — спросил он, привстав.

— Налей, что покрепче, — сказал Ермолов, — Он первым поднял рюмку, чокнулся с Долгоруковым и предупредил: — Советуйтесь со мной, князь. И подальше от досужих сплетен.

Флигель-адъютант кивнул и выпил до дна.

На заре Ермолов с лейб-гвардии сводным полком и грузинской конницей выехал из Тифлиса и направился в Сторону Елисаветполя. Вперед был отправлен разъезд.

Войско прошло узким ущельем. Желто-зеленые Леса шуршали на склонах гор от порывов ветра. По выходе из ущелья взору открылась широкая долина, на юге которой едва виднелись синеющие хребты гор. Полк прибавил ход, расчленившись на батальоны, и к вечеру прибыл в Акстафу, где стоял малочисленный казачий пост.

Ермолов едва слез с дрожек, как казачий офицер доложил, что получено сообщение об уходе персиян из Шуши. Офицер послал в том направлении разъезд и теперь ждет известий. Ермолов решил, что этого мало, н отправил еще сотню казаков, дабы точно узнать о положении дел на гянджинском участке.

Разъезд возвратился с чрезвычайно важной новостью. В лагерь Паскевича от персиян переметнулся некто капитан Александров — ранее русский подданный. Нелегкая судьба бросила его из Тавриза в Багдад, затем опять в Тавриз. Теперь, дабы снискать прощения на родине, он отчаялся на геройский поступок — бежал от принца и сообщил о приближении персиян. Генерал-адъютант немедля построил свою семитысячную армию в батальоны и двинулся навстречу персам. По сведениям из штаба корпуса, персиян идет во много раз больше, нежели русских.

Ермолов быстро прочитал сообщение, жестко выговорил:

— Все равно рисковать нельзя. — Тут же он отдал распоряжение построить войско в боевой порядок и усилить передовые посты.

Весь день 13 сентября Ермолов не спускал глав с уходящей на восток долины. Ему казалось — вот-вот появится облако пыли, и тогда он отдаст команду: «В седло!» Однако генерал внешне был весел и шутил:

— Поглядим, кому чертова дюжина намутит: нам или персиянам?

До вечера на горизонте не было замечено никакого движения. А под утро 14 сентября с восторженными криками возвратился к Акстафу казачий разъезд.

Ермолов приказал палить ружейный салют. Тут же в присутствии всех командиров, съехавшихся на радостную весть, он зачитал:

И числа сего месяца войска наши, под командою генерал-адъютанта Паскевича, одержали совершенную победу над неприятельскими войсками, состоящими из 15 тысяч регулярной пехоты и около 20 тысяч конницы и иррегулярной пехоты под командою Аббас-Мирзы и Аллаяр-хана. Его превосходительство, узнав, что Аббас-Мирза, оставя тягости за Тертером, перешел со всеми силами Курак-Чай для того, чтобы остановить наши войска в Елисаветполе, вышел к нему навстречу. Они солшлись в 7-ми верстах от Елисаветполя; неприятель, подвинувшись вперед, начал делать атаки на наш центр, правый и левый фланги. Пехота его в числе 18 батальонов, подошел с правого фланга и фронта в линиях, открыла батальный огонь; но храбростью батальонов Ширванского, Грузинского и 41 егерского полков и дивизиона Нижегородского драгунского полка, кои ударили в штыки, оная пехота была разбита и преследуема. Неприятель покушался обойти наш правый фланг, но был опрокинут и бежал в горы, находившиеся у нас на правом крыле. Генерал-майор князь Мадатов, посланный с частью войск для преследования оного, догнал и принудил сдаться. Неприятель, совершенно разбитый, бежит, рассеявшись направо и налево в горы...»

Далее сообщалось о потерях с той и другой сторон. Ермолов бегло зачитал цифры.

— Великолепно, великолепно, господа, — говорил он, соображая, что следует предпринята дальше, и решился немедля собрать военный совет.

Возле зеленого шатра командующего сошлись генералы и офицеры. После недолгого, но восторженного обмена впечатлениями о победе, Ермолов высказал свои соображения: единственно свежие силы персиян ныне стоят в направлении Джелал-Оглу. Следует и здесь нанести ощутимый удар, дабы нагнать неприятеля за пределы границы. Командующий приказал передать под командование только что прибывшему из России Денису Давыдову грузинскую конницу всех трех уездов: Горийского, Душетинского в Тифлисского — всего 900 человек, двигаться к Джелал-Оглу и возглавить военные силы. Вскоре Давыдов с ополчением выехал из Акстафы. Днем позже командующий получил сообщение, что в Кахетию подошла 20-я пехотная дивизия под командованием генерал-лейтенанта Красовского. Ермолов с войском выехал туда.

В пути он думал: как-то сложится обстановка на Эриванском направлении? Вспомнил о Муравьеве. На ближайшем привале в Гассан-Су написал записку:

«Почтенный Муравьев, знаю усердие твое к службе и деятельность, и потому ни минуты не усомнюсь, что всеми средствами будешь ты способствовать Давыдову, которому необходимы сведения твои о земле и неприятеле.

Ты узнаешь от него об успехе войск наших против Аббас-Мирзы и о бегстве сего последнего.

Изыщи способ сообщить известие сие персиянам. Для сего можно отпустить персиянина, привезшего письмо от Монтиса, если вы его не отправили. Можно через наших армян известить соотечественников их, в Эривани живущих.

Прошу дружбы к Давыдову, о котором я говорю теперь как о брате. Прошу содействовать ему трудами. Прощай. Душевно любящий Ермолов».

Ниже подписал: «18 сентября 1826. Гассан-Су».

МОРСКИЕ ПРИЗРАКИ

За лето у Огурджинского не появилось ни одного шкоута, ни одной расшивы. Пальван не знал, что ему предпринять. Рыбы скопилось много — и вяленой, в соленой, а хлеб на исходе. Лейла как-то сообщила: скоро не из чего будет печь чуреки.

Незлобивая и щедрая Бостан-эдже и та переменилась — стала строже.

— Беглых с Челекена много появилось, — вздыхала она, жалуясь. — И все собираются возле наших кибиток, как будто у нас бездонный котел.

— Куда же им еще деваться, эдже? — отвечал Кеймир. — Ни у одного нет киржима, даже рыбы не наловишь.

Беглые батраки целыми днями отирались возле кибиток, заглядывали в глаза пальвану и его матери: не помочь ли в чем? Но какая уж тут помощь! Самое лучшее, если они увидят в море купеческий шкоут. И Кеймир предупреждал всех, их было человек десять, чтобы позорче смотрели — может, аллах смилуется, пришлет купца.

Батраки разбрелись по всему острову. Некоторые сидели у чабанов в надежде чем-нибудь поживиться: куском чурека или бараньей косточкой. Другие несли с бахчей арбузы и дыни — этого добра на острове было много. И только самые ленивые лежали на берегу в полудреме и поглядывали на морские волны.

В один из сентябрьских дней, когда Кеймир учил своего шестилетнего сына садиться на коня, а Черный Джейран посмеивался, глядя на забавы пальвана, с северной стороны острова донесся крик:

— Плывет! Плывет!

Кеймир бросил уздечку и кинулся за кибитки. Выскочив на пригорок, он остановился. Курбан указал рукой на море:

— Только, кажется мне, что это не русский шкоут, а персидский геми.

Кеймир стал пристально вглядываться в морскую даль. Действительно, это было двухмачтовое судно немного меньше расшивы.

— Да, наверное, геми, — согласился Кеймир и сник. Плыть на маленьком кяржиме к персам опасно. Самого схватят и киржим вместе с рыбой заберут. Да и зачем в ним плыть с рыбой, когда они в ней не нуждаются? За солью к Кияту едут.

Не переставая следить за персидским судном, пальван соображал: «Вот бы причалили они сюда! Рис, наверное, у них есть».

Судно между тем не приближалось и не удалялось — и Кеймир удивился: чего бы ради персы остановились между Огурджинским и Челекеном.

— Смотри, пальван, они паруса убирают, — сказал, подойдя, Черный Джейран и тихонько засмеялся. Хищный смешок евнуха перенес мысли Кеймира в шестилетнюю давность, когда они вместе ездили рубить канат русского корабля.

Сбежавшиеся со всех сторон батраки смотрели в море и высказывали свои соображения — к чему персы остановились, не дойдя до Челекена. Одни предполагали, что произошла поломка, другие говорили, что персы нарочно встали в отдалении, чтобы ночью напасть на остров.

— Ни то, ни другое, — задумчиво произнес Кеймир.— Поломки никакой нет — не видно, чтобы они суетились. А нападать на целый остров с одним небольшим судном какой дурак решится? Тут что-то еще. А про себя подумал: «Уж не за головой ли Кията они пожаловали. Говорят, за него большая награда обещана».

Солнце уже катилось по второй половине неба, время близилось к сумеркам. Кеймир решил незаметно подплыть к персам, а там будет видно.

Медленно подвигалось время. Батраки, лихорадочно думая о необычной охоте, не могли стоять на месте, боялись: вот сейчас геми поднимет паруса, и тогда все пропало. Кеймир сам с трудом дождался, пока солнце скользнуло по западному краю острова и утонуло в море. Бархатная тень легла на зеленоватые волны. Оголенные до пояса, в подвернутых до колен штанах, с ножами на поясах, парни мгновенно взобрались в киржим и поплыли к судну. В полумраке их вряд ли могли увидеть с геми. А может быть, и видели, но разве испугается корабль какого-то небольшого киржима? Как стояла геми, так а продолжала стоять, а киржим подходил все ближе и ближе. Когда осталась до него шестая часть фарсаха, Кеймир оставил на киржиме только одного рулевого, а остальные незаметно спустились в воду и быстро поплыли к судну. Шли кучно, подныривая под волны. Пловцы все опытные. Если рассудить здраво, то весь род человеческий с детства учился плавать в пеленках, а челекенцам пеленкой служило море. Спроси любого из них, когда он научился плавать, ни за что не скажет, потому что редко кто помнит о том, что он делал в свои три года. Последние сажени плыли под водой, почти не выныривая, чтобы не обнаружить себя. Показывались над водой лишь для того, чтобы набрать воздуху в легкие, и погружались опять. Но вот пловцы один за другим приблизились к борту. Он был достаточно высок, и взобраться на него не так-то легко. Кеймир махнул и поплыл к задней части судна: она гораздо ниже. Зацепив за борт веревку с железным крючком, Кеймир подтянулся на руках и заглянул на палубу. В полутьме он увидел нескольких персиян: они сидели возле грот-мачты и ужинали. Ясно доносились их голоса: «Пока рано... Если сейчас сняться с якоря, то через два часа будем там, а в это время он еще не спит. Надо действовать наверняка».

Теперь пальван окончательно уверился, что персиян интересует Кият-хан. Ему он сделал много зла, выгнал с Челекена, но могут пострадать и другие люди. «Надо помешать», — решил пальван, первым влез на судно и лег, дожидаясь остальных. Следом за ним перевалился через борт Черный Джейран. Потом и остальные. Теперь надо было действовать, иначе погибнешь сам. Пятеро справа, пятеро слева проползли к грот-мачте и, словно призраки, накинулись на сидящих. Их было человек восемь, и все они пали под ножами огурджалинцев. Нападающих заметил перс, стоявший в носовой части лодки. Вскинув ружье, он выстрелил, заорал благим матом, но его тут же схватили двое и выбросили за борт. Капитан был в каюте, но переполох дошел и до него.

— Эй, вы, бараны! — крикнул он, поднимаясь наверх. — Чего не поделили?

— Положи-ка руки на голову, хезрет-вали! — грозно приказал Кеймир.

Моряк растерянно зашарил руками, хотел повернуться, чтобы убежать, но Кеймир в прыжке схватил его и подмял под себя. В каюте еще были люди. Услышав крики и возню, они сразу поняли, что на корабль налетели туркмены, и принялись стрелять наугад. Пули ударялись о ступеньки, но, к счастью, ни одна никого не задела.

— Эй, вы, внуки шакала! — прокричал злобно Кеймир, после того как выбросил капитана наверх и его подхватили другие. — Пощажу ваши поганые жизни, если перестанете сопротивляться и бросите свои пистолеты! Нас много. Все равно вам придется сдаться.

В ответ грянуло еще два выстрела. Тогда Кеймир, прижимпясь к перилам, пропустил вперед шестерых йигитов. Те — кто с топором, прихваченным на палубе, кто с ножом — кинулись прямо на дверь каюты и выломали ее. Крики и стрельба вновь наполнили низ судна, но все это длилось недолго. Вскоре огурджалинцы вывели трех персов: двоих в островерхих шапках и шелковых халатах, третьего в тряпье дервиша, но с кинжалом на поясе и с пистолетом. Оружие у всех отобрали, а самих связали веревками. Только капитана Кеймир не стал скручивать. Сказал повелительно:

— Дженабе-вали, я никогда не управлял лодкой геми и даже не знаю, как поднять паруса. Приказывай моим людям — они выполнят что надо.

Перепуганный капитан, в суконных брюках, в куртке и круглой шапке, недовольно ответил: - Сначала надо поднять якорь.

Огурджалинцы поспешили к лебедке и принялись вращать колесо. Якорь лег на свое место, подняв со дна пучок водорослей. Затем они подняли паруса. Кеймир приказал капитану стать за руль и вести корабль к Огурджинскому острову. Здесь пальван знал все глубины и мели. Поразмыслив, он решил, что самым подходящим местом для геми будет северный залив. Если судно поставить там, то его вовсе не увидишь с моря. Туда же Кеймир решил перенести и кибитки.

Вся ночь прошла в суматохе. Туркмены перенесли с геми на берег все, что отыскали в трюмах, в каютах и на палубе. Несколько чувалов риса и муки, сорок больших корзин с гранатом, яблоками и абрикосами, изюм, свежий виноград, десять бочонков нартурчи — это было целое богатство для полуголодных островитян. Но больше всего они радовались, что у них появился большой корабль, на котором хватит для всех места, с которого можно ловить рыбы в десять раз больше и отвозить ее на другой берег.

Сгрузив все захваченное на сушу, Кеймир и его люди с утра занялись переносом кибиток. Их поставили в лагуне, рядом с покатым берегом. Пленных посадили в черной кибитке и пока не тревожили: до них не доходили руки. Мужчины ставили жилье. Женщины и сын пальвана помогали им. В первую очередь они принялись лепить тамдыр и делать вагон для овец. Все были радостно возбуждены, только Бостан-эдже качала головой:

— Сынок, не покарал бы тебя аллах.

— А они мало твоих слез выпили?! — дерзил матеря Кеймир. — Рано ты забыла, эдже, что эти люди отрубили голову моему отцу. А сколько они туркменских киржимов захватили, сколько людей в неволю увели. Нет, эдже, не жалей. Ты их пожалеешь — они не пожалеют.

Лейла настороженно приглядывалась к соотечественникам. Она во всем соглашалась с Кеймиром, и все же ей было жаль каджаров. Ловя ее тревожные, рассеянные взгляды, пальван думал: надо поскорее отвезти их Кияту. А пока что пальван распорядился, чтобы кормили их два раза в день: давали чурек и воду. Он не допускал и мысли об освобождении персиян. Стоит отпустить хоть одного как, не пройдет и месяца, приплывут сюда с персидского берега другие геми, и тогда несдобровать. Тайна исчезновения персидской лодки должна быть вечной. Пусть думают родственники пленников, что они попали в шторм и свирепый Бахр-э-Хазар проглотил их.

На боку геми четкими черными буквами было выведено «Аббас». Кеймир сразу же соскоблил эту надпись. А поразмыслив еще немного, решил перекрасить все судно. Краски было много. Еще в первый год как перебрался жить сюда, Кеймир привез с Челекена полкиржима природной ярко-оранжевой краски. Мать, после тщательной обработки, сделала из нее красители для ковровой шерсти, затем села за ковроткачество и принялась учить этому искусству Лейлу. Теперь эта краска пошла на другое дело. Через несколько дней геми из черной превратилась в оранжевую. На восходе и закате солнца она источала огненные лучи, будто сам пророк или Нух поселился в ней, спустившись с небесного свода. Теперь надо было дать ей название. Мужчины посоветовали написать на борту «Кеймир», но пальван не согласился.

— Люди, эта геми принадлежит всем нам. Надо придумать такое слово, чтобы никому не было обидно, — тут же он и нашел это слово — «Огурджали». Только как написать его, никто не знает, как оно пишется. Несколько человек отправились к хранителю могил и скоро возвратились с надписью. Кеймир вырисовал это слово на борту судна.

Теперь, когда все было готово, он решил отвезти пленников Кияту — пусть он сам с ними расправляется. Но о причине своего решения другим йигитам не сказал.

В штормовую погоду Челекен безлюден. Ветер не только раскачивает море и выбрасывает на берег крупные пенистые волны, но и поднимает по всему острову тучи желтой слепящей пыли: дышать становится нечем. Бывали случаи — ураган срывал с места кибитки и уносил их в море.

Перед сильными ветрами челекенцы не только молились аллаху, но и придумывали всякое, чтобы уберечь свое жилье.

В то утро Кият-хан, подняв йигитов, приказал укреплять кибитки. Все мужчины кочевья занимались тем, что забивали вокруг юрт длинные колья, привязывали к ним крепкие шерстяные веревки, а концы их прикрепляли к остову юрт. Люди, выполняя эту несложную, но хлопотливую работу, покрикивали друг на друга. Слышался недовольный, властный голос Кият-хана:

— Чего копошитесь! Двигайте руками — они даны аллахом, чтобы ими что-нибудь делать! А вы чего там встали — ждете, пока аллах придет на помощь! Собачьи дети!..

По берегу клубился песок. Кият-хан не видел, как причалили огурджалинцы. Заметил их, когда они вплотную подошли к кочевью. Гости почтительно поздоровались с ханом. Он что-то буркнул в ответ, и прошло не меньше получаса, прежде чем вновь взглянул на них.

— Ну, говорите, с чем приехали? — сердито спросил Кият. — С поклоном, так кланяйтесь. Знаю, что на Огурджинский с неба чуреки не сыплются — голод приплыть заставил.

Курбан потоптался на месте, страшась властного голоса Кият-хана. Сказал заискивающе:

— Хан-ага, мы всегда с почтением к тебе. И сейчас привезли тебе рейятов.

Кият-хан сразу оживился. Прикрывая ладонью прищуренные глаза, взглянул — кто там стоит за спиной Курбана. и увидел четверых связанных каджаров.

— Идите за мной, — сказал он и зашагал к своей белой кибитке. Возле старой черной кибитки остановился. Пленников велел посадить туда. Огурджалинцев пригласил в свою большую восьмикрылую юрту. При приближении мужчин оттуда вышла, закрываясь пуренджиком от ветра, Тувак.

— О аллах, — сказала она со вздохом. — Бедной женщине нигде нет места... Хотела отдохнуть, но опять — гости.

Кият угодливо улыбнулся ей, а огурджалинцы подумали: «Сколько же власти у этой женщины, если она даже с Киятом так разговаривает?»

Тувак скрылась в соседней кибитке, а оттуда быстро вышла Мама-карры.

— Что подать, мой хан? — спросила она, войдя к кану, который усаживал гостей на ковер.

— Все, что есть, неси — это же огурджали! — с дерзостью засмеялся Кият, давая понять, что огурджалинцы настолько голодны, что все съедят.

Курбан обидчиво улыбнулся, а другие насупились от столь злой шутки. Кият, видя это, поспешил загладить свою вину.

— Значит, рейятов привезли ко мне? — спросил он весело. — Это хорошо. Вижу, что беспокоитесь обо мне. Я думал — раз убежали на другой остров, то уже не появитесь здесь.

В это время Мама-карры внесла большую деревянную чашу с шурпой и поставила перед гостями. Кият взял ложку, помешал в чашке и пригласил:

— Ешьте, что аллах послал. Да рассказывайте, как рейятов схватили.

Курбан сначала пытался скрыть, что взял их вместе с геми, но проговорился нечаянно и не стал врать — рассказал все, как было

— Значит, разбоем занялись? — чуть строже сказал Кият-хан.

Огурджалинцы присмирели. Уже и ложками в чашке не двигали, и губы сжали — о чем еще говорить? Кият, видя, что гости совсем носы повесили, решил хоть чем-то вознаградить их. Открыв ларец, что стоял на кованом сундуке, он достал шесть серебряных рублей и дал каждому по одному.

Огурджалинцы молча встали и удалились из кибитки. Дойдя до киржима, подождали, пока утихнет ветер. Как только волны стали мельче, поставили парус и отправились восвояси.

Кият пока не тревожил персиян: не хотелось выходить из кибитки в такую пыльную погоду. Лишь к вечеру он захотел взглянуть на пленников. Взял с собой Абдуллу, еще нескольких йигитов и все вместе пошли к ним. Персы, с осунувшимися лицами, только глаза зеленоватые, как у кошек, сидели, прижавшись друг к другу. Войдя в юрту, Кият окинул их беглым взглядом, пожурил:

— Как же так, хеврет-вали, попались разбойникам, а? Такие опытные моряки, а поддались. Силенок, видно, у вас маловато. Ну-ка, Абдулла, проверь, на что способны они.

Слуга подошел к одному — это был капитан геми, — схватил его за шиворот й поднял на ноги. Тут же Абдулла ребром ладони ударил перса по шее. Тот упал пластом к ногам хана. Иигиты рассмеялись, а Кият сказал:

— Да, работник из тебя неважный, рейят. Ты и гулум с нефтью не поднимешь.

Перс, приподнявшись на колени, молящими глазами уставился на Кията. Давясь слезами, он заговорил:

— Хан-ага, дай мне свободу — я скажу тебе важные вести.

Кият-хан засмеялся и оттолкнул ногой перса. Абдулла поставил на ноги другого. Этот был еще тщедушнее первого и чем-то напоминал общипанного воробья. Хан пожалел его:

— Ладно, не трогай его, Абдулла, — сказал он и вновь взглянул на капитана геми. — А этого веди в мою кибитку, хочу услышать, что он мне скажет важного.

Едва ввели перса в ханскую кибитку, он сразу упал на колени и быстро заговорил:

— Хан, я сразу понял, что ты и есть тот самый Кият, не принявший шахскую грамоту и титул хана. Хан, теперь обещай сохранить мне жизнь и дать свободу после того, что я расскажу.

Кият еще больше заинтересовался пленником.

— Ну-ка, развяжите ему руки, — распорядился хан. И Абдулла, вынув из ножен кинжал, разрезал за спиной перса веревку. Хрустнув плечами и опустив дрожащие руки на колени, перс присел, сложив по-восточному ноги. Напротив сели Кият и его слуги.

— Хан-ага, — взволнованно заговорил перс. — Я капитан той самой геми, которую захватили иомуды. с Огурджинского. Я спокойно жил в Энзели и занимался небольшой торговлей и никому не мешал.. Но вот дней десять назад приехал ко мне от Аббаса-Мирзычеловек и привез с собой тех троих, которые сидят в твоей черной кибитке. Того человека, который привез их ко мне, зовут Гамза-хан.

— Знаю такого, продолжай,— с интересом отозвался Кият-хан, а остальные вздохнули.

Перс попросил воды, потому что сильно волновался, а может, давно не пил. Абдулла налил ему чаю. Тот отхлебнул глоток и продолжал с тем же нетерпением:

— Гамза-хан велел, чтобы я подал им ужин, и моя жена принесла все, чего они захотели. Я сидел с ними и слышал весь разговор. Гамза-хан сказал тому худенькому: «Встаньте у Челекена поздно ночью и в кулазе плывите к берегу. Кибитки Кията в середине. Сам хан живет в восьмикрылой. Если есть стража, подползите незаметно и уберите ее с дороги. Потом пробирайтесь к кибитке хана. Привезете его голову — получите пять тысяч тюменов...»

Йигиты все как один схватились за рукоятки ножей. Кият вздрогнул, побледнел и чуть-чуть отпрянул от перса. А тот еще жарче продолжал:

— Хан-ага, мне они сказали: «Ты должен выполнять все приказания человека Аббаса-Мирзы». А о том, что хочу я их везти или нет, они не спрашивали. Гамза-хан только предупредил: «Не вздумай шутить, Касем, если дорожишь своей башкой». Что мне оставалось делать, хан-ага? Мы пришли на моей геми раньше времени и бросили якорь в пяти фарсахах от Челекена, чтобы дождаться ночи. Тут нас и схватили.

После того, что рассказал перс, все долго молчали. Вот, оказывается, что поджидало Кията! Смерть. Аббас-Мирза нанял убийц и оценил его голову в пять тысяч тюменов. Кията вдруг обуяла жажда действия. Ему хотелось чего-то, но он пока сам не знал — чего именно. Наконец, сказал:

— Приведи того, полудохлого.

Через несколько минут худощавый перс в драной шапке и грязном халате, согнувшись, вошел в кибитку и упал на колени. Ни слова не говоря, Кият выхватил нож и поднес острие к подбородку продажного убийцы. Тот, почувствовав острие, запрокинул голову.

— Отвечай, каджар,— холодно, с хрипотцой произнес Кият, и все подумали, что хан не выдержит — проткнет горло пленнику. Но Кият какой-то внутренней силой сдерживал себя.— Кто оценил мою голову — сам шах или Аббас-Мирза?

— Аббас,— прохрипел перс.

— Сколько стоит моя голова?

— Пять тысяч тюменов.

— Дорого ценят мою голову,— усмехнулся Кият. С лица его сошла бледность, щеки порозовели. Он обрел спокойствие и выдержку: — Теперь скажи, зачем персам моя голова?

— Шах объявил урусам газават. Все войска брошены в Талыш, Карабах, Мирак. Шах боится, что, как и в прошлые лета, туркмены придут на помощь русским. Он хотел сделать тебя своим лучшим ханом — ты отказался. Теперь он хочет видеть твою мертвую голову. Без тебя иомуды не нападут на могучую исламскую Персию.

Кият убрал от лица нож и хотел вложить в ножны, но никак не попадал. Перс решил, что хан призадумался, как ему быть, с кем идти — с персами или урусами, и обрел спокойный голос:

— Хан-ага, по всему Востоку разгорается газават. Победоносные войска шахиншаха уже заняли все ранее потерянные земли. Не сегодня-завтра вспыхнет Дагестан, и тогда весь Кавказ, поднятый во имя ислама, прогонит русских свиноедов. Хан-ага, отпусти меня, и я скажу Аббасу-Мирзе, что ты согласен принять титул хана с шахской грамотой.

Кият устало вздохнул и тихо вымолвил:

— Уведите его.

Над Челекеном сиял яркий осенний день. Небо было синее моря, а облака в нем — белее челекенской соли. На громадной равнине, где по праздникам устраивались скачки — «аламан-байга», борьба «гореш» и другие состязания и игры, собралось много народу. Пожалуй, никто не остался сидеть в кибитках. Даже старухи с внуками пришли взглянуть на затеянное Кият-ханом. На тахте, настланной коврами, собрались именитые люди острова. Пришел Таган-Нияз и Булат-хан, Мирриш-бай и Мулла-Каиб, Гут же, рядом с вожаками кочевий, сидели менее знатные, но почитаемые народом яшули и молодые храбрые йигиты. Трое лучших наездников из сотни Кията проезжались перед собравшимися и ждали распоряжений своего повелителя. Вот он сел в середине на тахту, сказал всем, чтобы угощались чаем, сластями, я дал знак трем всадникам начинать представление. Конники, пришпорив коней, поскакали в другой конец равнины и скоро скрылись с глаз. Только легкая пыль вилась в синем воздухе.

Кият приготовил три подарка. Тот, кто прискачет первым, получит белый тельпек и шелковый халат. Второму предназначались желтые сапоги. Третьему — кушак. Стоявшие с обеих сторон площади челекенцы ждали наездников, с нетерпением поглядывали в ту сторону, откуда они должны были появиться.

— Скачут! Скачут! — разнесся чей-то пронзительный голос. Зашумели, заулюлюкали и другие, встречая всадников. Но что это? Кони летят с такой тяжестью, будто их впрягли в арбу. Первым вырвался скакун мышастого цвета, за ним — карий жеребец, а третий отстал саженей на сорок. И едва всадники приблизились к толпе, все увидели страшное: за каждым скакуном следом волочилась веревка с человеческим трупом. Все мгновенно, как по команде, притихли: ужас закрался в сердца островитян. Ведь никто, кроме приближенных Кията, не знал о казни, хотя слышали, что огурджалинцы привезли каких-то пленных.

— Эй, люди! — крикнул с вызовом Кият-хан. — Чего замолчали? Выбросьте-ка трупы этих негодяев подальше.

В то время как Кият вручал подарки всадникам, несколько слуг Кията подхватили веревки с трупами и потащили их в сторону мазара.

— Так будет с каждым, кто посягнет на жизнь нашу! — сурово сказал Кият-хан и стал рассказывать, кто эти люди и почему он приговорил их к смерти.

Народ стоял подавленный. Но Кият предусмотрел все заранее. Тут же он объявил, что персу, сообщившему о намерениях подосланных шахом убийц, он дарует свободу, и тотчас велел своему человеку переправить капитана геми на материк и проводить до самого Астрабада. И на этом не кончились его благоденствия. Он объявил, что спасся от неминуемой смерти благодаря Кеймиру и считает навек себя его должником. Хан предложил всем желающим садиться в киржимы и ехать на Огурджинский остров, в гости к спасителю.

Охотников нашлось много. Почти пятьдесят киржимов — в каждом десять-пятнадцать человек — отошли от Челекена и к закату солнца приплыли к соседнему острову,

ИМЕНЕМ ПРИНЦА

Кият постиг умом и почувствовал сердцем, что война неизбежна. Его люди разъехались в Кочевья к аксакалам — повезли фирман, чтобы старшины собирали йигитов, ставили во главе каждой сотня хана и отправляли войско на Атрек. Выехал туда и он сам. На Челекене остались Булат-хан и Мулла-Каиб.

В Астрабадский залив отправилось более ста хиржимов, а над Атреком поблескивало столько копий, сколько было метелок камыша вдоль берега. Привели джигитов ханы Мангышлака и Карабогаза, приехал « двумя сотнями всадников гокленец Алты-хан. Ждали, вот-вот подойдут текинцы Ахала и Мургаба. По сообщениям, посланным Киятом, там было неспокойно. Племена, покоренные хивинским ханом, выходили из повиновения: отказывались служить в войске, платить дань. И теперь, когда прошел слух, что Кият зовет всех на битву с каджарами, в Ахале и по всему Мургабу собирались йигиты в сотни, спешно готовились к походу на Астрабад, Мешхед и другие города и селения Персии. С пятью сотнями всадников х Кияту прибыл из Ахала Дурды-хан.

Кочевье гасанкулийцвв гремело от множества разноплеменных голосов. В один из дней в залив вошел российский шлюп. Грозные пушки смотрели с его бортов. Кият прошептал с благоговением: «Аллах сделал угодное всем нам».

От шлюпа тотчас отделилась лодка и быстро приблизилась к берегу. Из нее вышли лейтенант Басаргин в черном бушлате и шапке, Муратов — в малиновом бешмете и круглой асечке. Третьим был человек в черном тельпеке и зимнем пальто. Кият сразу не узнал его. Лишь поздоровавшись с двумя первыми, он взглянул на третьего и угадал — Джадукяр. Растерявшись на мгновение, Кият не знал, что и подумать о нем.

— Ну что, Джадукяр? — ухмыльнулся Кият,— Попался? Долго ты мутил то тут, то там.

Джадукяр презрительно выпятил нижнюю губу и достал из-ва кушака свиток.

— Вот фирман Ярмол-паши,— сказал он с достоинством.— Я приехал поднять против шаха Гурген.

Кият с недоумением взглянул на Басаргина. Лейтенант сердито буркнул!

— Все правильно, Кият-ага. Не разыгрывай комедию — время военное.

Хан, все еще ухмыляясь и покачивая головой, повел приезжих в кибитку. Усадив их на ковер, с тем же недоверием спросил:

— Скажи, как опять оказался здесь? Джадукяр вздохнул:

— Кият-ага, сам знаешь: мир хорош — умирать никому не хочется. Когда я проиграл битву под Астрабадом, меня повезли к шаху, чтобы казнить. Но на счастье, узнали обо мне туркманчайцы и выручили. Аббас-Мирза взял меня к себе. Я поехал воевать с турками, принц дал мне тысячу всадников. Мое войско не знало поражений. После победы над султаном Махмудом я купался в славе и почестях. Но мир не спокоен — опять началась война. На этот раз с урусами. Не знаю, Кият-ага, что за народ урусы. Они семитысячным отрядом разбили все войско Аббас-Мирзы, а меня взяли в плен!

Кият-хан засмеялся, с недоверием взглянул на Муратова. Тот подтвердил:

— Да, это так. Джадукяра я повстречал в Сальянах среди пленных. Едем. Слышу, кто-то кричит меня. Присмотрелся — Джадукяр. Говорю Алексею Петровичу: «Это тот самый, который в тринадцатом нам оказывал помощь». Ермолов согласился освободить его. Думаю, что он способен поднять гургенцев против шаха. Не знаю, Кият-ага, известно ли тебе, но к нам пришло сообщение, что ханы Гургена на короне дали клятву защищать Астрабад.

Кият утвердительно кивнул: Джадукяр привстал с колен, заговорил пылко:

— Клянусь пророком, Кият-ага, когда придешь на Гурген со своим войском, то в твою честь будут подбрасывать тельпеки.

Кият не стал слушать его заверений, принялся рассматривать письмо Ермолова. Басаргин сказал с насмешкой:

— Это последнее его послание...— поднялся и вышел. Кият проводил офицера брезгливым взглядом, спросил

Муратова:

— Почему он так сказал?

— Сложное дело, Кият-ага,— неохотно отозвался Муратов.— Может, слышал о восстании в Петербурге?

— Слышал, как не слышать...

Муратов поморщился, потянулся за пиалой.

— Новый царь, Николай, подозревает Ермолова в связях с бунтарями. Целая комиссия рыщет по Кавказу, выискивает людей, которые в тайных обществах состояли. За Муравьевым тоже установлена слежка.

Кият долго молчал. Он не выказывал никакого волнения, только глаза его прищурились и горели злым блеском.

— Что пишет Ярмол-паша? — спросил он и передал письмо Муратову. Переводчик быстро пробежал послание и по-туркменски объяснил:

— Алексей Петрович не скрывает от тебя, что скоро, может быть, покинет Тифлис и место командующего займет другой. Но он говорит: кто бы ни сел на это место — второй, третий или пятый, не они решат дальнейшую участь двух народов туркменского и русского. Мы, говорит, Кият-ага, с тобой положили начало связей: теперь эта связь перерастает в дружбу. Ермолов просит тебя, Кият-ага, чтобы поднял туркменские племена и повел на войну с каджарами.

Муратов свернул письмо и отдал Кияту. Они поднялись, вышли из кибитки и направились к берегу, где полным ходом шла выгрузка привезенных товаров. Басаргин стоял среди туркмен и меланхолично смотрел, как подплывают баркасы и матросы выбрасывают на песок мешки с мукой и пшеном, порох в кулях, дробь в жестяных банках, персидские трофейные замбуреки и ядра к ним, ружья, сабли, копья и даже походные мангалы для приготовления пищи.

— Ну, что, Кият, доволен? — спросил высокомерно лейтенант.

— Доволен, доволен,— грубо отозвался Кият-хан и даже не взглянул на офицера. Он и раньше понимал, а теперь окончательно убедился: существует два мира русских. Одни для Кията — друзья, другие — враги. Басаргина он причислял к врагам.

Весь день от залива в кочевье шли обозы с провиантом и оружием. Шли, раскачиваясь, верблюды, тарахтели большеколесые арбы. Как только выгрузка закончилась, Басаргин сел на последний баркас и уехал на корабль. Вскоре шлюп поднял паруса и удалился из залива.

Солнце клонилось к закату. Дул легкий ветер. Басаргин сидел а плетеном кресле на палубе, говорил сидящему напротив мичману Николаеву:

— Паскевич не такой дурак, как Ермолов. Этот с дикарями шашни заводить не станет. Сечь их надо, а не хлебом подкармливать, Да ведь и пользы-то от них, как от воробьев,

— Политика, Григорий Гаврилыч,— весомо ответил мичман.— Как государь захочет, так и будет.

— При чем тут государь?! — возмутился Басаргин.— Если б Ермолов не выдумал хивинскую экспедицию, царь и не знал бы о существовании этих кочевников. А теперь поди ж ты, Ермолов добился, что русские купцы с кочевниками торги ведут. Смехота, ей-богу. Хоть бы ради солидности постыдились.

— Что верно, то верно,— подтвердил мичман.— Солидности никакой.

Басаргин брезгливо посмотрел на чуть видневшийся берег:

— Вот она, землица песчаная: возьми ее за рубль двадцать!

Подшучивая над всеми и вся, кочевниками, наместником Кавказа в вольнодумцами, они дотемна не покидали палубу. С вечера началась качка, пришлось обоим уйти в каюту.

Глубокой ночью шлюп прошел мимо лесистой Потемкинской косы и вошел в Астрабадский залив. На рассвете подплыли к острову Ашир-ада. Навстречу из камышовой лагуны сразу, будто вылетела целая стая лебедей, выскочило на простор множество киржимов. Туркмены восторженными криками приветствовали русский корабль. С борта Басаргин увидел на острове табун лошадей и несколько юрт. «Уже затаились, готовясь к нападению»,— подумал с неприязнью лейтенант. И вдруг он увидел впереди, у самого берега, бриг «Гашим» купца Мир-Багирова, окруженный туркменскими судами. Среди сгрудившихся плоскодонок выделялась окрашенная в оранжевый цвет теми. Сначала лейтенант подумал, что иомуды завели торги с купцом, но, приблизившись, увидел в лодках людей в луками и ружьями. Похоже было на то, что бриг «Гашим» пытался вырваться из плена, но его не выпускали. Басаргина обуял гнев:

— Ты посмотри, до чего дошло?! — возмутился он.— Эти дикари осмелились напасть на русского подданного!

Шлюп бросил якорь в пятидесяти саженях от сгрудившихся судов. Лейтенант с мичманом и десятью матросами отправились в баркасе к оранжевой геми. На этой двухмачтовой персидской лодке он ожидал увидеть предводителя отряда и выяснить, что произошло, почему неистовствуют туркмены. Басаргин не ошибся. Подплыв вплотную, увидел на борту геми Якши-Мамеда. Поднявшись на судно, лейтенант поздоровался, оглядел туркменских моряков. Официально спросил:

— Доложите, что здесь у вас происходит? Насколько я понимаю, командующий Кавказа обратился к вам за помощью выступить против персиян, а вы захватили судно русского подданного.

Якши-Мамед в кавказском бешмете е газырями, пистолетом за поясом и в черной островерхой шапке был похож на завзятого атамана. Он нисколько не растерялся перед русским офицером. Наоборот, попросил говорить не столь громко и сначала выпить, по обычаю гостеприимства, чай. Басаргин от чая отказался и еще раз настоятельно потребовал объяснить, почему захвачен русский корабль.

— Бриг «Гашим» мы пока не трогали и не посмеем подняться на его палубу,— заявил Якши-Мамед.— Я три года жил среди русских и знаю, что можно, чего нельзя. И я знаю, господин лейтенант: если на русском судне находится наш общий враг, то хозяин судна должен выдать его.

— Позвольте, какой враг? — удивился лейтенант.— Кто такой? Если это действительно так, мы тотчас возьмем его под арест.

— У Багир-бека прячется его родной брат Мир-Садык. Он бежал из Астрабада, потому что узнал заранее о нашем нападении. Есть слухи, что благодаря ему Мехти-Кули-хан бежал в Мазандеран и оставил город на попечения Бедиуз-Замана.

Кеймир, стоявший рядом с Якши-Мамедом, выступил вперед, сказал требовательно:.

— Мир-Садык — мой кровный враг, Он клятвопреступник. Ты отдашь мне его, урус-хан?

— Но-но,— отстранил рукой наступавшего пальвана Басаргин.

— Отойди, Кеймир,— сказал Якши-Мамед.— Пусть лейтенант пойдет со своими матросами и возьмет каджара.

Русские спустились в баркас, поплыли к купеческому судну. Киржимы расступились, освобождая путь. Лейтенант первым поднялся по веревочной лестница на палубу. 3а ним — все остальные, Басаргин приказал мичману и рядовым остаться на палубе и поддержать порядок, а сам спустился вниз — в каюту. Заломив шапку и поправив бакенбарды, постучал:

— Багир-ага, сукин сын, ну-ка открой — это я. Басаргин! — крикнул он требовательно, но весело, обещая, что ничего плохого не сделает.

Дверь тотчас отворилась. Багир-бек, в белом аба (Аба — плащ без рукавов) и круглой шапке, шагнул навстречу гостю.

— Григорий Гаврилыч, ей-богу, не виноват ни в чем. Никого у меня нет.

Басаргин скептически улыбнулся:

— Ну что ж, придется пригласить матросов. Они произведут обыск. Но тогда вряд ля я спасу твоего братца. Не дури и показывай, где он!

Багир-бек с сомнением взглянул в глаза лейтенанту, но вдруг метнулся к железному ящику в вида сейфа, открыл его, схватил кожаный мешочек с золотом и протянул Басаргину.

— Вот, Григор Гаврилыч, вот... Только спаси. Басаргин взвесил мешочек на руке — фунт не меньше,

Для убедительности заглянул в него и сунул в карман бушлата.

— Слово офицера не расходится с делом,— сказал он с достоинством.— Пусть выйдет Мир-Садык. Ему ничего не грозит.

Багир-бек трясущимися руками открыл громадный кованый сундук. В нем на дне, прикрытый мешками, лежал Мир-Садык.

— Выходи, дженабе-вали,— засмеялся лейтенант.— И скажу тебе сразу — ты выбрал не лучшее укрытие. Здесь бы тебя сразу нашли и вздернули на мачте.

Мир-Садык вылез из сундука. Он еще озирался затравленно, но уже начинал понимать, что брат откупал его.

Басаргин тут же спросил:

— Как ты думаешь, Багир-ага, спасти брата? Туркмены не уйдут, если я скажу, что на бриге его нет. Они могут обратиться за помощью к другому офицеру — и тогда все пропало: золото не поможет.

— Что тогда делать, Григор Гаврилыч? — перепугано залепетал купец.— Подскажи, научи. Немало тебе дал, целое состояние.

— Если веришь мне, Багир-ага, то доверься. Сейчас я арестую твоего брата, отвезу на свой бриг и отпущу его в том месте, где скажешь.

— О аллах! — взмолился купец, упав на колени.— Спаси, смилуйся, милосердный!

— Мне молись, а не аллаху. Да называй быстрей место, куда брата твоего доставить.

— В Ленгеруд, в Ленгеруд отвези. Там у нас родственники.

— Будет сделано,— поспешно согласился Басаргин в вышел.

Тут же в каюту вбежали матросы и вывели Мир-Садыка на палубу.

Пойманного посадили в баркас и повезли к русскому кораблю. В киржимах поднялся неописуемый восторг. Туркмены кричали, грозили персу, улюлюкали и хохотали. Басаргин провел баркас мимо геми.

«Гашим» тотчас поднял паруса. Киржимы, окружавшие бриг, отошли к Ашир-Ада. Якши-Мамед один, в маленьком кулазе, подплыл к русскому кораблю, спросил лейтенанта, когда намечается нападение.

— Все зависит от твоего отца, Якши-Мамед,— тоном постороннего наблюдателя отозвался Басаргин.— Мое дело поддержать вас с моря. Дальше берега власть моя не распространяется. Вероятно, вам сообщат о выступлении гонцы с Атрека.

Якши-Мамед покинул русский корабль с твердым намерением действовать по своему усмотрению. Приблизившись к Ашир-Ада, он отдал команду, чтобы йигиты заводили коней в киржимы и плыли на астрабадский берег к речке Сердек.

Ночь перед налетом была теплая, хотя давно уже в астрабадских лесах разгуливала осень, осыпая с вековых деревьев жесткие желтые листья. Туркмены не разводили больших костров. Зажигали небольшие очаги, чтобы вскипятить чай. Походные кибитки были сложены и навьючены на верблюдов, отобранных у персиян. Воины спали под открытым небом, укрывшись халатами, а под голову положив тельпеки.

Глубокой ночью, когда весь лагерь погрузился в сон, только сторожевые посты бодрствовали вокруг стоянки да всхрапывали кони, Черный Джейран прилег рядом с Кеймиром и разбудил его тычком в бок.

— Пальван, не спи, все равно скоро вставать,— сказал он и сипло засмеялся.

Кеймир выругался и повернулся на другой бок, но евнух снова толкнул его:

— Как в Астрабад придем, ты сразу веди своих к Гамза-хану. Я знаю, где лежат золотые тюмены.

— Тебе, наверно, приснились они,— проворчал Кеймир, но тут же подумал: «Он может знать, где что лежит, ведь он ни на шаг не отходил от, своей госпожи!»

— Много тюменов? — спросил он тихо.

— Два сундука... под землей. А ключ от них у Ширин-ханум.

— А мне они ни к чему! — ответил Кеймир и заснул.

В то самое утро к северным воротам Астрабада подъехали три всадника. Это были гургенцы. Они потребовали, чтобы стража пропустила их к шах-заде. Рядом с ними никого не было. Стражник ввел их в город и проводил к Бедиуз-Заману, в желтый величественный дворец.

Шах-заде давно знал о готовящемся нападении. Он предпринял все меры для защиты города. Первый налет со стороны залива уже был отбит с помощью крепостной артиллерии. Но с чем же пришли преданные слуги, гургенцы?

— Говорите, я слушаю вас,— снисходительно согласился шах-заде, садясь в тронное кресло. Приближенные Бедиуз-Замана тоже сели, заняв кресла по бокам,

— Не прогневайся, хезрет-вали,— заискивающе сказал старший из грех посланников.— Мы пришли от Джадукяра. Вот фирман от него,

— От Султан-хана?! — обрадовано воскликнул шах-заде.— О, аллах... Ну-ка, дайте поскорей.

Бедиуз-Заман поспешно развернул свиток и прочитал:

«Бесподобный и несравненный, вобравший в себя разум Сулеймана и храбрость Искандера! Послан я к тебе светлейшим Аббас-Мирзою, дабы поднять гургенские племена иомудов и совместно с твоими воинами разбить проклятых кочевников, продавшихся свиноедам. Ныне войско мое, собранное из племен, стоит у болот Аксин и ждет с нетерпением, когда ты откроешь ворота и примешь нас под свою милость. Преданный тебе, Султан-хан-Джадукяр — посланник принца...»

Бедуиз-Заман вопрошающим взглядом окинул приближенных. Все знали о величественной славе и заслугах Джадукяра. Единодушно решили — впустить его в город. Шах-заде выразил тревогу: почему послы не принесли фирман Аббаса-Мирзы. Гургенцы спокойно ответили: такой фирман у самого Джадукяра. Он сам покажет его шах-заде. Все опасения Бедиуз-Замана рассеялись.

Спустя час Бедиуз-Заман со всей свитой выехал к северным воротам. От болота Аксин приблизилась к стенам Астрабада тысяча конников. Подъехав, воины проявили самый неподдельный восторг: выкрикивали боевые кличи, грозили, что расправятся с продавшимся Кият-ханом. И толпы воинов-персиян отвечали им тем же.

Тяжелые железные ворота Астрабада распахнулись. Джадукяр со свитой, а за ним и вся тысяча ринулась на улицы города. Крики приветствия разнеслись во славу героя. Шах-заде с сияющей улыбкой первым подъехал к Джадукяру. За ним — все остальные. И прежде, чем кто-либо догадался, вся главенствующая верхушка персиян была схвачена и обезоружена. Грозно прозвучал голос Джадукяра:

— Открыть все ворота! Смерть проклятым каджарам! Отряды гургенцев понеслись по улицам и закоулкам,

топча я сметая на своем пути все живое. Крики, слезы, стоны, ржание — все смешалось в хаотический рев. Стреляли ружья, лязгали сабли, палили пушки, Не прошло я часа, как, пробив дорогу, гургенцы открыли южные я западные ворота, и новые сотни заполнили улицы.

С тремя отрядами Джадукяр ворвался во дворец хакима. Все, кто сопротивлялся, погибли от сабель и пуль. Те, кто, бросив оружие, положили руки на голову, были согнаны в зиндан и закрыты на замок. Войдя в тронную валу, Джадукяр устало повалился в кресло хакима и расхохотался.

К вечеру после погрома вся тронная зала была заполнена победителями. Воины уселись на богатых, красочных возвышениях. Дворцовые слуги принесли угощения. Джадукяр велел привести весь гарем и танцовщиц шах-заде. Женщины в шальварах и атласных платьях, робко озираясь, вышли на середину. Музыканты испуганно взмахнули смычками, ударили по струнам и бубнам. Звучная мелодия разлилась по зале. Туркмены пили чай, причмокивали, глядя на красавиц. Но этого удовольствия было мало для Джадукяра. Он приказал отыскать и привести дворцового поэта, который шесть лет назад прославлял Мехти-Кули-хана за победу над Джадукяром.

— Ну, Фазиль-хан, я не забыл, как разбогател ты на моем поражении. Интересно, что споешь ты в честь моей победы? — спросил с усмешкой Джадукяр.

— О, повелитель, я сложу в честь тебя дестан, только дай время!

— Нет, шахир,— усмехнулся Джадукяр.— Я вернул победу, значит, я вернул право на те строки, которые ты прочитал тогда Мехти-хану. Прочти их — пусть все услышат.

Фазиль, в оранжевом плаще, как когда-то, взмахнул полой, приподнял руку и, выйдя на середину залы, продекламировал:

Султан-хан — ты несравненный,

Победивший войско шаха.

Ты, не знавший поражений,

Ты, не ведающий страха...

Последние слова замерли на устах поэта. Он умолк, потому что притихшая зала вдруг восторженно зашумела и задвигалась. Поэт повернулся лицом к дверям и увидел высокого крючконосого туркмена. Махнув рукой, тот как бы сказал: «Продолжай, шахир» — и прошествовал к трону. При его приближении Джадукяр проворно встал с места и пригласил сесть. Кият-хан, обведя всех строгим взглядом, сел.

— Ну, читай, шахир,— сказал он презрительно и приготовился слушать.

Поэт с трудом извлек из себя строки. Голос его зазвучал фальшиво. Кият-хан поморщился и показал рукой, чтобы шахир удалился.

— Не только воевать, но и дестаны слагать не могут,— с насмешкой проговорил Кият и повернулся к стоявшему Джадукяру: — Но ты, Султан-хан, достоин, чтобы тебя воспели. Ты взял Астрабад.

Джадукяр польщенно улыбнулся, но громко, чтобы все слышали, возразил:

— Это твоя победа, Кият-ага! Я только выполнил твой хитроумный замысел.

Пирующее войско разразилось хвалебными восклицаниями в честь Кията, Хан почтительно улыбнулся, спросил:

— Но разве у нас нет бахши, который мог бы по достоинству оценить победу?

Вновь все пришли в движение. Как нет? Есть бахши! Какое это войско, если в нем нет музыканта? Тотчас откуда-то появился яшули с дутаром, подошел к Кияту и спросил, что желает услышать победитель.

— Спроси у народа,— сказал Кият-хан громко.— Что скажут люди, то и пой.

И со всех сторон понеслось, чтобы спел бахши из Кер-оглы.

Пока усаживался музыкант на коврике около Кията, пока еще не утих шум людских голосов, Джадукяр вышел вперед и громко прокричал:

— Туркмены, хотите ли вы увидеть своего врага, а потом уж предаться веселью?!

И опять буря восторга прокатилась по тронной вале.

Джадукяр взмахнул рукой, и все притихли. Где-то под полом раздался скрежет железа, и плиты под троном раздвинулись. Кият первым увидел в подземелье беглер-бега Бедиуз-Замана. Джадукяр, наклонившись, спросил:

— Хезрет-вали, что бы хотел пожелать своему победителю?

Бедиуз-Заман поднялся на ноги, снял с руки золотой бриллиантовый перстень, протянул его в решетку:

— Пощади!

Джадукяр рассмеялся, взял перстень и передал Кияту. Хан, хмурясь, надел перстень на свой средний палец. Чуть привстав, он сказал беглер-бегу:

— Пощажу тебя, хезрет-вали. За твою голову я верну из плена всех, кто попадет в плен,— Кият опять уселся в кресло и велел бахши начинать. Зазвенел дутар. Звучный голос певца будто расширил и без того широкую тронную залу.

Песня сливалась с еще неустоявшимся ритмом жизни покоренного города — в залу доносились крики и отдаленные выстрелы...

ВО МРАКЕ ЗАМКА

В замке Гамза-хана жарко горела червоводня. Ее подожгли рабы, как только услышали за стенами топот конских копыт и победные крики «урр!» Отряд Кеймира, разбив ворота замка, ворвался во двор, снял цепи с рабов. Пальван отдавал распоряжения. Указывая саблей то в одну, то в другую стороны двора, он заметил, как к нему приблизился исхудалый раб и повалился на колени перед самыми ногами скакуна.

— Встань, яшули! — гордо приказал Кеймир.— Ты спасен и больше никогда не будешь гнуть спину на рейятов!

За старика принял Кеймир своего лучшего друга Меджида. Когда раб встал и назвал себя, пальван даже не поверил. Лишь вглядевшись в лицо друга, угнал его. Кеймир от боли, пронзившей сердце, не сдержал слез — вытер глава рукавом и соскочил с коня. Долго они стояли обнявшись, в то время как йигиты взламывали двери комнат. В замке никого не оказалось. Разбежались даже слуги.

Кеймир с Черным Джейраном и несколькими огурджалинцами расхаживали по многочисленным комнатам, надеясь найти хоть одно живое существо. Евнух знал все ходы и выходы мрачного замка, указал вход в подземелье, где спрятаны сокровища. Место это выглядело сплошной стеной, и только при внимательном осмотре можно было увидеть небольшое отверстие для ключа. Но ключ был у госпожи, а ее и след простыл. Черный Джейран недоумевал, куда она могла деться, мотал головой, и все время повторял:

— Они все здесь... Здесь...

Кеймир поначалу не терял надежды найти ханшу, не когда наступила ночь, а поиски так и не привели ни к чему, он прикрикнул на евнуха, чтобы перестал твердить: «Здесь... здесь».

Усевшись в одной из комнат, Кеймир стал рассказывать о семье Меджида. Слава аллаху, все живы-здоровы: мать, братишки, сестренки. Все его считали погибшим, хотя все время молили аллаха, чтобы он сохранил ему жизнь. Меджид, в свою очередь, жаловался на то, как трудно ему жилось среди этой червивой вони, как трудно было носить цепи и думать о доме. Так, разговаривая, они неожиданно услышали где-то глубоко под землей стон. Кеймир подумал: кто-нибудь из йигитов передвигает тахту или диван. Но прошло некоторое время, и стон повторился. Пальван послал вниз Черного Джейрана и нескольких воинов выяснить, кто там стонет. Вскоре посланные йигиты возвратились и доложили, что все кругом спокойно, все спят, а йигиты надежно сторожат ворота. Вернувшиеся не успели сесть на прежнее место, как опять донесся протяжный стон.

— Нет, там что-то есть,— сказал пальван и встал с ковра.— Ну-ка, возьмите ружья и пойдем как следует посмотрим вокруг дома.

Они вышли в темноту, зажгли факелы и обошли весь замок, осматривая каждый шаг, куда могла ступить нога. От дальней башни вел узкий проход в сад. Кеймир остановился и спросил Черного Джейрана, куда ведет эта дорожка.

— По ней госпожа и все женщины ходили отдыхать вод тень деревьев,— ответил Черный Джейран.— Летом там цветы и качели.

Пальван и его сподвижники прошли в сад, прислушиваясь к каждому звуку, но ничего не уловили. Только слабый огонек вдруг блеснул в отдалении и погас, будто его и не было. Не все даже заметили его. Но пальван увидел небольшую вспышку, и у него от этого прошел мороз по коже. Он почувствовал не страх, а скорее омерзение: темный ханский сад хранил какую-то тайну. Идти дальше пальван не решился.

— Дождемся утра, — сказал он вполголоса и оставил трех парней, чтобы наблюдали за садом и в случае чего сразу сообщили ему.

Вернувшись в замок, они легли рядом: пальван, Меджид, Черный Джейран и еще несколько человек. Долго продолжалась тишина, только откуда-то доносились выстрелы. Пальван уже стал забываться усталым сном, но, упаси аллах, опять этот стон — и опять под землей. Кеймир стал думать о том, что между светом, блеснувшим в саду, и этим стоном есть что-то общее. До самого утра он уже не сомкнул глаз и еще три или четыре раза слышал под землей все тот же стон, полный тоски и обреченности.

На рассвете йигиты сообщили, что они еще два раза видели, как блеснул в саду за деревьями свет. Кеймир взял с собой несколько человек и с обнаженными саблями и заряженными ружьями они вошли в сад. Яблони, груши, урюковые деревья и гранатовые кусты занимали довольно большую площадь — от тыльных стен замка до жилых помещений они тянулись локтей на двести. Йигиты пошли вдоль сада, прощупывая почву подошвами сапог и чарыков. Рядом с Кеймиром шел Меджид. Пальван спросил у него, не замечал ли он когда-нибудь раньше людей, работавших в саду.

— Кеймир-джан, тут часто работали рабы,— ответил Меджид.— То деревья окапывали, то подрезали их, а то ямы для хранения навоза рыли.

— А не покажешь хоть одну яму? — заинтересовался пальван.

— Да вон она, возле куста. Видишь бугор? Это выброшенная из ямы земля.

Они поднялись на бугор. Но рядом с ним не было никакой ямы — ровная земля. Пальван понимающе взглянул на друга, вновь посмотрел на землю и увидел торчащий из-под земли угол отесанного бревна. Кеймир спустился с бугра и топнул ногой: внизу под деревянным настилом зазвенела пустота. Пальван приказал снять настил с ямы. Йигиты тотчас взялись за дело. И едва вывернули первое бревно, как в яме что-то завозилось и донесся женский плач. Все отскочили от убежища.

— Эй, вы! — скомандовал пальван.— Выходите по одной. Да не вздумайте сопротивляться. Первую же, кто высунет оружие, я разрублю пополам!

Плач превратился в панический вопль. Пальван выстрелил. Вскоре показались голова и плечи, накрытые черной паранджой. Йигиты вытянули из ямы женщину.

— Побыстрей, побыстрей выходите! — приказал пальван.

Одна за другой из подземелья вылезли двенадцать женщин. Увидев на одной сапоги, пальван приказал сорвать паранджу со всех. Трое из двенадцати оказались мужчинами. Кеймир велел закрыть их в сарай, где сидят все пленники, а женщин повели в дом хана. Это были восемь прислужниц и сама госпожа Ширин-Тадж-ханум. Ее пальван узнал сразу. Но не по одежде, отличавшейся богатством от остальных. Взглянув на нее, Кеймир будто увидел свою Лейлу.

Поднявшись по крутой широкой лестнице на балкон, а оттуда в приемную хана, пальван велел закрыть прислужниц в какой-нибудь комнате и не трогать, хотя знал, что йигиты, прежде чем закрыть женщин, обойдутся с ними по-своему. После этого он пригласил сесть Ширин-Тадж-ханум в зеленое, с узорчатым обрамлением, кресло. Сам сел и усадил на ковре Черного Джейрана. Госпожа не смотрела на пальвана. Отвернувшись, она с презрением оглядывала стену, где ярко выделялись черные арабески. Все ее существо было проникнуто тем, что она умрет, но не склонит головы перед грубыми кочевниками.

— Тебе известно, ханым, с кем ты сидишь? — спросил пальван.

Госпожа не повернула головы, а евнух сипло засмеялся.

— И ты не хочешь знать, кто я? — спросил Кеймир, И снова госпожа промолчала, только губы ее сжались плотнее, казалось, для того, чтобы заставить ее говорить, потребуются мучительные пытки.

— Ладно, ханым, не буду тебе задавать лишних вопросов, скажу сразу. Твоя дочь Лейла — моя жена, а ее сын — твой внук.

Женщина вздрогнула, повернула голову и с любопытством посмотрела на Кеймира. В сердце ее шевельнулось чувство родства, будто вместе с Кеймиром принеслась и частица ее дочери. Радость, что Лейла жива, на какое-то мгновение согрела сердце госпожи. Но вновь она помрачнела и сжала губы, потому что поняла, что никогда больше не увидит свою дочь.

Кеймир смотрел на Ширин-Тадж-ханум и угадывал ее мысли.

— Ханум, если дороги тебе дочь и внук, ты могла бы ехать ко мне,— сказал он.

Госпожа задвигалась в кресле — слова Кеймира разрывали ее сердце на части: одна принадлежала дочери и внуку, другая — Гамза-хану и любовнику Мир-Садыку. Госпожа не была безразлична и к такому понятию, как честь. Она на высшего рода каджаров «юкары-баш». Неужели она предаст свой род, осквернит его на веки вечные? И она для себя решила: «Никогда!»

После продолжительного молчания Ширин-Тадж-ханум произнесла уставшим голосом:

— Я люблю свою дочь больше жизни. Люблю и того, кто родился у нее, хотя он и от дика...

— Ну, ну, договаривай, ханым, — потребовал Кеймир. — От кого он?

Ширин-Тадж-ханум вновь отвернулась и уставилась злыми холодными глазами на стену. Воцарилось долгое молчание. Кеймир еще раз спросил, останется госпожа здесь или поедет к своей дочери. Ханым резко ответила:

— Нет! Я умру на своей земле. Кеймир тяжело вздохнул и поднялся»

— Ханым, мы не договорились ни о чем и остались друг другу чужими. Прощайте.

Кеймир ушел.

— О, моя госпожа! — обратился к ней Черный Джейран.— Дайте мне ключ от сокровищ Гамза-хана, по велению которого я стал несчастным.

— Это и мои сокровища! — вскрикнула она.

— Тогда дайте мне ключ от всех сокровищ: и от твоих, и от его!

Женщина схватилась за грудь, и Черный Джейран понял: ключ у нее там. Поздно спохватившись и опустив руки, она спокойно ответила:

— Нет у меня ключа. Его увез с собой Гамза-хан.

Тонко засмеявшись, Черный Джейран двинулся на свою бывшую госпожу. Зрачки его расширились, как у дьявола, лицо скривилось. Ширин-Тадж-ханум вскочила с кресла, но евнух гигантским прыжком догнал ее, схватил за плечо и повалил на пол. С минуту продолжалась возня, затем он поднялся, и в руках его оказался короткий, толщиной в палец, ключ. Не обращая внимания на ханшу, йигиты быстро вышли из комнаты. Ширин-Тадж-ханум мгновенно вскочила на ноги и побежала, хлопая дверьми из одной комнаты в другую. Так она оказалась в самом тупике. Подскочив к металлическому рычагу, она потянула его вниз и зацепила на ременную петлю.

Затем с той же разъяренностью побежала назад. Ханум выскочила на балкон и закричала:

— Золота захотели. Сокровища надо? Сейчас возьмете!

Быстро спустившись во двор, она захохотала, и все, кто был во дворе, решили, что жена хана сошла с ума.

— Золото! Золото! Ха-ха-ха! — доносилось до Черного Джейрана и йигитов, когда они, открыв каменный вход, шагнули в узкий лаз, ведущий к сокровищам.

В темноте они даже не видели друг друга. Тогда Черный Джейран вернулся и попросил, чтобы зажгли факел и дали ему. Йигиты, стоявшие у входа в подземелье, тотчас выполнили приказание. Маслянистый огонь факела осветил пещеру в человеческий рост, ведущую с небольшим уклоном вниз. Пахло здесь сыростью и мышиным пометом.

Черный Джейран шел впереди. За ним остальные. Опираясь о каменные стенки пещеры, они прошли саженей пятьдесят и остановились у глухой металлической двери.

— Вот здесь,— прошептал евнух дрожащим голосом, вставил ключ в замочную скважину, повернул и сильно потянул за ручку. Тотчас дверь распахнулась, прижав его к холодной боковой стенке пещеры.

— Ай, шайтан! — обозлился он, отталкивая от себя дверь. А дальше произошло самое неожиданное.

Черный Джейран, увидев железные ящики с сокровищами, шагнул через порог, счастливо засмеялся и вдруг умолк. Откуда-то сбоку вышел тигр, хищно ощерился и припал на передние лапы.

Евнух вскрикнул, и голос его смешался со звериным рыком.

Парни видели, как из кладовой выскочил тигр, за ним еще один. Все это произошло в считанные секунды. Оглушительный рев прокатился по пещере. Выхватив пистолет, один из них с силой оттолкнул дверь, рванулся в тайник и отступил перед увиденным: Черный Джейран с разорванным горлом лежал на пороге. Кровь еще лилась из его сильного тела, но он был уже мертв. Отчаяние, а затем мерзкий страх охватили присутствующих. Войдя в кладовую, они закрыли за собой дверь и стали стрелять наугад в железную перегородку, приподнятую вверх.

Тигры, вырвавшись из плена и увидев освещенный дневным светом вход в пещеру, ринулись с ревом туда и выскочили во двор. Первый зверь набросился на группу йигитов и разметал их, как котят. Затем он начал бросаться из стороны в сторону. Парни, ошеломленные внезапным нападением зверя, побежали. Охрана у ворот спряталась в будку. Только Ширин-Тадж-ханум, потрясая кулаками, с дикой радостью кричала:

— Золото! Золото! Ха-ха-ха!

Зверь в гигантском прыжке подмял под себя женщину и растерзал.

Выскочивший за первым второй тигр, не найдя во дворе ни души, огляделся и затрусил к воротам. Первый бросился за ним, и через минуту на улице разнесся рев и лай собак. Откуда-то, видимо, вдогонку зверям, посыпались выстрелы.

Не скоро опомнились йигиты от происшедшего, а когда опомнились, задумались: как могло случиться, что на Черного Джейрана напали тигры, — ведь на госпожу они не нападали, когда она заходила сюда прятать золото. Вскоре они поняли, что кладовая состоит из одной комнаты, перегороженной железной стенкой. В одной — ящики с золотом, в другой — тигры. Когда была необходимость, чтобы тигры находились рядом с золотом, госпожа сверху кидала на ящики кусочки мяса и поднимала рычагом вверх перегородку. Тигры перебегали к ящикам за мясом и перегородка опускалась. Если же нужно было войти в кладовую, то Ширин-Тадж-ханум делала наоборот: бросала мясо во вторую половину кладовой — тигры уходили, стенка опускалась и госпожа входила. Повяли теперь они и откуда доносились странные стоны. Это голодные звери подавали в подземелье свои мощные голоса, требуя мяса. Черный Джейран по злобе и беспощадности госпожи Ширин-Тадж-ханум стал их жертвой. Погибла и сама госпожа в безумном злорадстве.

Теперь, когда кончились кровавые распри во дворце Гамза-хана, воины спокойно отдыхали в его многочисленных комнатах, а Кеймир с Меджидом и тремя огурджалинцами направились во дворец хакима. Въехав во двор, они слезли с коней и пошли к большому желтому зданию. Сотни воинов расхаживали по аллеям, сидели на кошмах, курили и играли в дуззум — все ждали дальнейших распоряжений Кията. Некоторые, обогатившись добычей, уже отправились назад; о таких тут и там шли толки. Одни осуждали, другие поддерживали: чего, мол, сидеть без дела, воевать — так воевать, а нет — айда домой.

Во дворце Кеймир повстречал Якши-Мамеда, Джадукяра и Назар-Мергена. Тут тоже шел спор. Гургенский хан в открытую проявлял недовольство, что он со своим войском захватил Астрабад, а победителем считают Кията. Джадукяр махал рукой: какая разница, аллах, мол, рассудит нас. Якши-Мамед не ввязывался в разговор, хотя и посматривал на гургенцев косо. Увидев пальвана, он обрадовано всплеснул руками:

— Вах, Кеймир, где ты пропадаешь? Мы тут без тебя скучаем! Хочешь — пойдем в кавеханэ?

— Ай, брось ты! — беззлобно отмахнулся Кеймир и попросил: — Дай-ка лучше мне мискаль на один-два чилима. Голова болит.

Якши-Мамед повел пальвана и его друзей к себе в комнату.

НА ТЕГЕРАН

Кият в разгромленном Астрабаде получал самые разноречивые вести о положении дел на русско-персидском фронте: их приносили случайные люди. То прокатывался слух, что светлейший Аббас-Мирза со своим непобедимым войском уже захватил все кавказские ханства и добивает свиноедов в Дагестане. То приходили сведения вовсе не похожие на предыдущие: шахиншах и его наследник Аббас-Мирза отступили за Аракс и теперь идут к Астрабаду, чтобы разгромить туркмен, а предателя Джадукяра казнить в Тегеране. Одновременно распространялось, что за голову Джадукяра шах не пожалеет воловины своего богатства. Самые баснословные цены назначались и за голову Кията.

Кият не решался что-либо предпринять: то ли двигаться дальше, то ли возвращаться назад. Решение принял неожиданно, когда по мешхедской дороге подошли еще несколько сотен текинцев. Кият оставил в Астрабаде Назар-Ниява с двумя отрядами и повел туркмен в Мазандеран.

Астрабадский и мавандеранский останы разделял ров, или, как называли его персияне, джар. Канава под насыпью была заполнена грунтовыми водами. Переехав джар, отряды прошли до речки Гаслига и остановились на ночлег. Это было самое подходящее место. Рядом е равниной возвышался курган Гирей-Дюгун, с которого хорошо просматривалась вся местность. Основной лагерь расположился на этом кургане. Гургенцы разбили шатры ближе к морю.

Кият в этот вечер не ложился спать, сидел, окруженный своими сердарами. Был он заметно взволнован — неизвестность завтрашнего дня тревожила его. Внизу, поодаль от кургана, горели небольшие костры. Это воины Джадукяра и Назар-Мергена варили ужин. Но вот костры один за другим стали гаснуть, и наступил мрак. Только где-то в стороне шумело море и завывал холодный северный ветер. В полночь, выставив стражу вокруг кургана, Кият лег и до самого рассвета проспал без тревоги. В лагере все было спокойно.

Едва развиднелось, он вышел свершить намаз и, окинув долину, немало удивился: шатры гургенцез стояли на месте, но ни коней, ни людей не было. Хан подумал, что лошадей они отвели куда-нибудь на сочный корм к берегам Шершери, а сами спят, но, приглядевшись, тотчас отбросил эту мысль.

— Хов, Махтум-Кули! — крикнул он.— Возьми с собой йигитов да съезди к Джадукяру. Узнай, что там у них случилось. Вроде бы все стоит на месте, а никого нет.

Атрекский хан тотчас вскочил на скакуна. С ним отправились его ближайшие помощники. Полфарсаха отделяли лагерь гургенцев от кургана Гирей-Дюгун. В считанные минуты атрекцы покрыли это расстояние и остановились возле лагеря. Джигиты торопливо заглянули в один, в другой шатер и сообщили — никого нет.

— Ух, проклятый колдун! — в отчаянии вскрикнул Махтум-Кули-хан, потрясая кулаками.— Опять тебе удалось обмануть нас. Опять ты продался персиянам! — Хан со злостью рванул полог белого шатра и остолбенел: Джадукяр лежал у входа без головы, сгустками запеклась кровь на обрубленной шее.

Махтум-Кули, пятясь, отступил, вскочил на коня и с криками: «Предательство! Нас предали гургенцы!» — помчался к кургану. Взлетев на холм, он торопливо сообщил Кияту о том, что увидел. Дрогнули мускулы на лице

Кият-хана, глаза сузились, выражая гнев. Долго он стоял, поставив кулаки на бедра. То смотрел себе под ноги, то на опустевший лагерь гургенцев.

В то утро воины Кият-хана разгромили Кюльбат, Градевинд и выехали на хребет Энезань-Ко. Отсюда был виден весь Астрабадский залив и все прибрежье, а на юге вырисовывалась белой папахой гора Демавенд. Йигиты на дороге заметили свежие следы конского помета, отпечатки копыт — это Назар-Мерген провел здесь совсем недавно свое войско.

Поразмыслив, Кият-хан пришел к выводу, что предатель и триста его всадников направились в Эшреф или в Сари: в одном из этих городов скрывался со своим ополчением Мехти-Кули-хан. Кият-хан понимал, что руководило гургенским ханом. Он спешил бросить к ногам астрабадского хакима голову Джадукяра и получить щедрое вознаграждение.

Эшреф лежал левее, на склоне гор. Виднелись дворики в оранжевых садах — подступившая зима еще не смела с деревьев листву. Кият-хан направил свои сотни на этот город. Туркмены ворвались в него так же неожиданно, как ветер налетает с моря. Пронесшись по улицам вдоль речки Ша-Киля, у берега которой стояли небольшие, крытые папоротником дома, сотни с гиканьем, размахивая саблями, выскочили к древним шахским садам. Распахнув ворота, над которыми красовался герб Льва и Солнца, всадники ринулись ко дворцу беглер-бега.

В шахских садах оказался только небольшой отряд персиян, несших охрану и сохранявших порядок в замке. Встретив туркмен пальбой ив окон и из-за колони, персы явно недооценили силы противника. Не прошло и часа, как все они были порублены, и только несколько человек, оставшихся в живых, стояли на коленях, положив руки на голову. В живых остался и беглер-бег Эшрефа, пребывавший в замке.

— Где Мехти-Кули? — спокойно спросил у него Кият-хан и велел встать на ноги.

— Он в Сари,— залепетал быстро смертельно напуганный беглер-бег.— Он останавливался здесь только для того, чтобы отдохнуть, и уехал дальше.

Кият-хан спросил, не приходило ли сюда на рассвете другое войско туркмен. Перс замотал головой: нет, до этой минуты в благородном Эшрефе все было спокойно.

В двух верстах над Эшрефом ослепительно сиял на вершине старинный замок Шах-Аббаса, Сефи-Абад. Туда вилась крутая дорога, обсаженная по бокам самшитом к кипарисами.

Кият-хан давно слышал о сказочной красоте этого дворца, но сейчас он его интересовал не как величайшее творение зодчества. Он думал — не укрылся ли там хаким со своим войском? Хан взял с собой тысячу всадников, остальных оставил в шахских садах, и направился в гору к Сефи-Абаду. Вскоре они приблизились к замку и увидели настежь открытые ворота. Дворцовая челядь — человек сорок — стояла на коленях у ворот, сложив на груди ладони. Кият милостиво велел встать и уйти с дороги. Он спросил, есть ли кто-нибудь еще в Сефи-Абаде, и, услышав отрицательный ответ, сказал, чтобы Якши-Мамед и Кеймир со своими йигитами обошли все комнаты и залы, а сам со свитой ханов стал осматривать замок снаружи, любуясь его несказанной красотой.

Весь дворец-сад состоял из множества павильонов, у каждого свои названия. Садовник, белобородый перс, охотно, но с некоторой дрожью в голосе сообщал названия павильонов: грот прохлады, палата совещаний, убежище наслаждений... Красота каждого Павильона соответствовала названию. В их архитектуре были смешаны азиатский и готический стили. Сады, расположенные на семя террасах, примыкали к обрывистым лесистым скалам. Искал, журча, вытекало множество родников. Они разветвлялись по двору величественной обители, вливаясь в зеркально-прозрачные водоемы. Вода, ниспадая с двух первых террас, проходила через главную дворцовую залу — Сорок колонн, и, низвергаясь оттуда в зеркальный хауз, вновь изливалась из него на другие террасы.

Внутри павильоны были украшены искусной живописью и позолотой. Амфоры с неизвестными растениями, хрустальные чаши, кубки — все это могло стать добычей кочевников, Кият-хан, однако, хорошо понимал, что это достояние всего мира, а не отдельного хана или шаха. Он строжайше запретил трогать в Сефи-Абаде что бы то ни было.

Вернувшись после тщательного осмотра внутренним покоев дворца, Якши-Мамед и Кеймир доложили, что не нашли ни одного человека. Кият-хан тотчас скомандовал в седло, и туркменская конница возвратилась кипарисовой аллеей в Эшреф.

В полночь войска выступили. Кият-хан оставил в городе две сотни джигитов с Якши-Мамедом. Напрасно сын просился, чтобы отец взял его дальше. Кият-хан понимал: чем дальше он забирается в глубь Персии, тем большая опасность нависает над ним. Якши-Мамед должен был охранять тыл армии, чтобы враг не налетел внезапно.

Дурды-сердар повел текинцев следом за гокленамн Алты-хана.

На рассвете войска ворвались в Сари. Шел мелкий вимний дождь. Под ногами чавкала грязь. Каджаров вереницей гнали на окраину, сажали в арбы или привязывали веревками к повозкам. Никто из туркменских военачальников, в том числе и Кият-хан, не был раньше в Сари, и, по сути, войско действовало вслепую. Пока рушились городские кварталы под всепожирающим огнем, астрабадский хаким успел выскочить за городские стены. Лишь когда развиднелось, туркмены узнали, что хаким с войском в поле, у дороги на Тегеран.

Выйдя из дымящегося города, Кият-хан начал преследование. Он понимал, что нельзя дать возможность ха киму закрепиться, иначе войско его обрастет, как дерево ветвями. Промчавшись без передышки семь фарсахов, туркмены влетели в брошенную персидскую деревушку, зстоялый двор, кавехана дома и улицы выглядели осиротело — ни одного жителя. Кият-хан распорядился, чтобы йигиты запаслись провизией и после непродолжительного отдыха двинулись дальше. Тысяча человек. Все хорошо вооружены и храбры, как львы. С ними можно разгромить любого врага. Кият-хан понимал, что основные войска персиян воюют у Аракса с русскими, здесь — в селах — сарбазов вовсе нет. Впереди лишь хаким Мехти-хан и назмие (Назмие — полиция, полицейские части) Тегерана. Даже шаха с его гвардией в столице нет: он стоит где-то в Хое или Ардебиле. Еще двое суток воины провели в седле, останавливаясь на короткие передышки. На третий день прошли неподалеку от горы Демавенд и выскочили на шахские пастбища.

Кият-хан остановил войско — холодный страх закрался в сердце: впереди виднелась многотысячная конница. Первым догадался, откуда взялось так много лошадей, Махтум-Кули-хан. Приглядевшись, он облегченно вздохнул:

— Ва, аллах помиловал нас — это же шахские табуны!

— И верно — это же табуны! — подтвердил Кеймир. Кият-хан не сразу обрел спокойствие. До этого он вспотел от неожиданности и теперь снял тельпек и принялся вытирать им голову и лицо. Приободрившись, он спокойно распорядился:

— Возьмем весь табун. Пошли.

Туркмены рассыпались, окружая шахских коней. Постепенно суживая кольцо, они арканами, а некоторые просто голыми руками взяли по одной, две лошади каждый. Здесь же на шахских пастбищах раскинули свои шатры.

Ночь прошла в беспрерывных разговорах. Мехти-хана так и не удалось догнать. Пастухи, не успевшие угнать табун, сообщили Кият-хану, что астрабадский хаким с отрядом ушел в Тегеран. Нападать на персидскую столицу Кият не решался, но и уходить не хотел.

Еще два дня простояли туркмены лагерем под Тегераном. Отправленные к городу лазутчики, вернувшись, сообщили, что каджары в панике готовятся к обороне. На стенах выставлены пушки, ворота наглухо закрыты. Ходят слухи, что туркмены идут десятитысячным войском. Кият-хан, слушая йигитов, смеялся. Предчувствием радости наполнялось сердце.

Днем со стороны Сари на дороге показалась сотня всадников. Хан узнал — свои: в тельпеках, халатах и скачут по-родному — по-туркменски. Только непонятно, чего ради они скачут сюда, сломя голову. Кият-хан послал людей навстречу. Вскоре они вместе подъехали к лагерю с криками:

— Бушлук!

— Бушлук, Кият-ага!

Кият не мог понять, о каком подарке речь. Может, война закончилась... Русские победили!.. Но вот вырвался один вперед, и хан узнал своего слугу Атеке.

— Кият-ага, — сказал он, задыхаясь от радости. — Кият-ага, поздравляю тебя с сыном. Тувак послала меня.

Кият почувствовал, как задрожали у него губы, а на глаза стали наворачиваться слезы радости. Он закрыл лицо ладонями и так стоял долго: не мог сказать слова. Подавив, наконец, радость, встряхнул головой, обнял слугу и сказал:

— Выбирай, Атеке, самого лучшего коня. Шахские кони...

ПОСЛЕСЛОВИЕ