и.
– А вы чем занимаетесь? – поинтересовался он наконец.
– Пишу книги, – сказала Оливия.
– Для детей? – спросил он.
Когда Оливия вернулась в Атлантическую Республику, встреча с ее рекламным агентом была подобна встрече со старинной подругой. Аретта и Оливия вместе сидели на званом ужине книготорговцев в Джерси-Сити.
– Как вы поживали после нашей встречи? – спросила Аретта.
– Отлично, – сказала Оливия, – все хорошо. Никаких жалоб. – А затем из-за усталости и благодаря тому, что она уже немного узнала Аретту, она нарушила собственное правило – никогда не делиться ничем личным – и сказала: – Слишком уж многолюдно.
Аретта улыбнулась.
– Агентам не полагается быть застенчивыми, – сказала она, – но меня немного смущают эти ужины с книготорговцами.
– Меня тоже, – согласилась Оливия. – Лицо устает.
В тот вечер гостиничный номер оказался бело-голубым. Трудность разлуки с мужем и дочерью состояла в том, что с каждым разом гостиничный номер становился все более пустым по сравнению с предыдущим.
Последнее интервью в рамках турне состоялось на следующий день в Филадельфии, где Оливия встретила мужчину в темном костюме, своего ровесника, в красивом переговорном зале со стеклянной стеной на верхнем этаже гостиницы, и весь город был распростерт у их ног.
– А вот и мы, – просияв, сказала Аретта. – Оливия, это Гаспери Робертс из журнала «Непредвиденные обстоятельства». Мне нужно сделать несколько срочных звонков, так что я оставляю вас наедине. – Она вышла. Оливия и интервьюер сидели в креслах, задрапированных зеленым бархатом.
– Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказал мужчина.
– Приятно познакомиться. Можно поинтересоваться вашим именем? Кажется, я никогда не встречала никого по имени Гаспери.
– Я скажу вам нечто еще более диковинное, – сказал он. – Меня вообще-то зовут Гаспери-Жак.
– Неужели? А мне казалось, это имя выдумала я для своего персонажа в «Мариенбаде».
Он улыбнулся.
– Моя мама опешила, когда встретила это имя в вашей книге. Она тоже думала, что это ее изобретение.
– Возможно, я где-то встретила ваше имя и подсознательно запомнила.
– Всякое возможно. Порой трудно знать, что мы знаем, не правда ли? – Оливии понравились его мягкая манера речи и еле уловимый акцент, который она не могла опознать. – У вас сегодня весь день интервью?
– Полдня. Вы у меня пятый.
– Сочувствую. Тогда я буду краток. Я хотел бы спросить об одной сцене в «Мариенбаде», если можно.
– Да, конечно.
– Сцена в космопорту, – сказал он. – Где ваш персонаж Уиллис слышит звуки скрипки… и телепортируется.
– Это странный фрагмент, – сказала Оливия. – Меня часто спрашивают о нем.
– Я хотел бы кое-что спросить. – Гаспери замялся. – Может, это покажется немного… Я не хочу любопытствовать. Но нет ли здесь элемента… Может, этот эпизод в книге навеян личным опытом?
– Меня никогда не увлекала автобиографическая проза, – ответила Оливия, но теперь она не могла встретиться с ним взглядом. Глядя на свои сцепленные ладони, она всегда обретала равновесие, но не знала, в чем причина – в ее руках или рубашке, или безупречно белых манжетах. Одежда – это те еще доспехи.
– Послушайте, – сказал Гаспери, – я не хочу ставить вас в затруднительное положение или задавать неудобные вопросы. Но мне хотелось бы знать, испытывали ли вы нечто странное в воздушном терминале Оклахома-Сити?
В тишине Оливия слышала мягкое гудение здания, вентиляции и сантехники. Может, она и не призналась бы, если бы он встретился ей в начале турне, если бы не ее переутомление.
– Я не прочь поговорить об этом, – сказала она, – но опасаюсь показаться слишком взбалмошной, если этот эпизод попадет в окончательный вариант интервью. Могли бы мы пока поговорить доверительно?
– Да, – ответил он.
IV. Скверные курочки / 2401 год
Звезды вечно не горят. Можно сказать: «Это конец света», – причем убежденно, но когда бросаются такими словами, то забывают, что конец света может наступить буквально. Не для «цивилизации», что бы под ней ни подразумевалось, а для всей планеты.
Это не значит, что потери помельче не столь катастрофичны. За год до моей переподготовки в Институте Времени я побывал на ужине дома у своего друга Ефрема. Он только что вернулся из отпуска, проведенного на Земле, и рассказывал о прогулке по кладбищу со своей четырехлетней дочерью Мейинг. Ефрем был лесоводом. Ему нравилось ходить по старинным кладбищам и разглядывать деревья. Но потом они нашли могилу девочки, которой тоже было четыре года, рассказывал Ефрем, и ему сразу захотелось уйти оттуда. Кладбища были привычным делом для него, он их выискивал и всегда говорил, что они его вовсе не подавляют, они просто мирные, но эта могилка просто раздавила его. Он взглянул на нее и невыносимо опечалился. К тому же это был худший летний день на Земле, нестерпимо влажный, и ему казалось, что он задыхается. Гудение цикад угнетало. По спине струился пот. Он сказал дочке, что пора домой, но она задержалась на миг у надгробия.
– Если ее родители любили ее, – сказала Мейинг, – значит, для них это было все равно что конец света.
Это было такое не по годам проницательное наблюдение, говорил мне Ефрем, что он стоял, таращась на нее, и думал: «Откуда ты взялась?» Они с трудом выбрались с кладбища. «Ей нужно было остановиться и изучить каждый цветок и сосновую шишку», – сказал он. Туда они больше не возвращались.
Вот эти миры и дети, погибающие в повсе- дневной жизни, вот эти опустошающие утраты, но когда придет черед Земли, грянет настоящее, буквальное уничтожение, а значит, возникнут колонии. Первая колония на Луне задумывалась как прототип, пробный шар для заселения других солнечных систем в грядущие века. «Ибо нам придется так поступить, – заявила президент Китая на пресс-конференции, где было объявлено о строительстве первой колонии, – рано или поздно, вольно-невольно, если мы не хотим, чтобы сверхновая звезда проглотила всю историю и достижения человечества через несколько миллионов лет».
Я смотрел запись этой пресс-конференции в кабинете моей сестры Зои спустя триста лет после ее проведения. Президент за кафедрой в окружении своей официальной свиты, ниже толпятся журналисты. Один из них поднял руку: «Мы уверены, что это будет сверхновая?»
– Конечно, нет, – ответила президент. – Это может быть что угодно – блуждающая планета, астероидный шквал. Главное, что мы вращаемся вокруг звезды, а все звезды когда-нибудь умирают.
– Но если звезда умрет, – сказал я Зое, – очевидно, что та же участь постигнет и спутник Земли – Луну.
– Разумеется, – сказала она, – но наша колония – всего лишь прототип, Гаспери. Мы всего лишь опытно-экспериментальная установка. Дальние Колонии сто восемьдесят лет как заселены.
Первая лунная колония была построена в безмолвии равнин Моря Спокойствия, возле места посадки астронавтов «Аполлона‑11» в минувшие века. Их флаг до сих пор там, в отдалении – хрупкая маленькая статуя на безветренной поверхности.
Интерес к переезду в колонию был велик. К тому моменту Земля была перенаселена и некоторые территории стали необитаемы из-за подтопления или зноя. Архитекторы колонии выделили пространство для строительства жилья, которое быстро раскупили. Застройщики успешно пролоббировали вторую колонию, когда стало не хватать места в Колонии‑1. Но Колония‑2 строилась в спешке, поэтому в течение одного века вышла из строя система освещения главного купола, которая задумывалась как имитация земного неба – было приятно смотреть вверх и видеть голубизну вместо пустоты. Когда освещение испортилось, пропала поддельная атмосфера, прекратилась плавающая пикселизация, создающая впечатление облаков, не стало тщательно налаженных, запрограммированных восходов и закатов, голубое небо растворилось. Это не значит, что свет отключился, просто освещение стало жутко неземным: в ясный день колонисты видели вверху космос. Сочетание кромешной тьмы и яркого света вызывало у некоторых головокружение, и неизвестно, была ли причина физическая или психологическая. Хуже было то, что из-за неисправности купольного освещения пропала иллюзия двадцатичетырехчасовых суток. Теперь солнце восходило быстро и в две недели пересекало небосвод, после чего наступала двухнедельная ночь.
Стоимость ремонта сочли неподъемной. В какой-то мере люди приспосабливались: окна спален оснащались заслонками, чтобы спать ночами, когда светит солнце. Усовершенствовали уличное освещение для тех дней, когда солнце заходило. Но стоимость недвижимости упала, и те, кто мог, переселились в Колонию‑1 либо в недавно отстроенную Колонию‑3. Название «Колония‑2» вышло из употребления; все окрестили ее «Градом Ночи». Здесь небо было всегда черным. Я вырос в Граде Ночи. Мой путь в школу проходил мимо дома, где провела детство Оливия Ллевеллин, писательница, которая ходила по тем же улицам двести лет тому назад, неподалеку от первых лунных переселенцев. Этот домик на усаженной деревьями улице когда-то был симпатичным, но сам квартал переживал упадок еще с детских лет Оливии Ллевеллин. Дом пришел в запустение – половина окон заколочены, повсюду граффити, но памятная табличка у двери сохранилась. Я не обращал внимания на дом до тех пор, пока моя мать не поведала мне, что назвала меня в честь второстепенного персонажа из романа «Мариенбад», самого известного произведения Оливии Ллевеллин, которое я не читал. Я вообще не любил читать в отличие от моей сестры Зои, сообщившей мне, что персонаж Гаспери-Жак совсем на меня не похож.
Я решил не интересоваться, что она хотела этим сказать. Мне было одиннадцать лет, когда Зоя ее прочитала, то есть ей было лет тринадцать-четырнадцать. В этом возрасте она уже стала серьезной, целеустремленной личностью, намеренной пре- успеть на любом поприще, а я в свои одиннадцать уже заподозрил, что не стану таким, каким мне хотелось. И я бы не перенес, если бы она сказала мне, что тот другой Гаспери-Жак был, скажем, неотразим и привлекателен, прилежно делал уроки и никогда не промышлял мелкими кражами. Тем не менее я тайком проникся уважением к дому детства Оливии Ллевеллин, испытывая к нему родственные чувства.