назад? Я почувствовал знакомые угрызения совести.
– С днем рождения, – сказал я. – И мои поздравления.
– Спасибо, Гаспери. – Она никогда не цеплялась за мои промахи, и я не мог понять, почему мне от этого так гнусно. Осознание того, что меня терпят по доброте душевной, причиняло мне тупую боль.
– Как тебе живется?
– В тридцать семь? – Голос у нее был утомленный.
– Нет, на постоянной ставке. Какие ощущения?
– Ощущение стабильности, – сказала она.
– Какие планы на день рождения?
Она помолчала.
– Гаспери, – сказала она, – ты бы мог прийти ко мне на работу сегодня вечером?
– Конечно, – ответил я. – Разумеется.
Когда она просила меня зайти к ней на службу? Всего лишь раз, только поступив на работу. Университет находился неподалеку от моей квартиры, но представлял собой совсем другой мир. Сколько же я ее не видел? Несколько месяцев, осознал я.
Я взял на работе больничный, потом повалялся на диване, наслаждаясь нечаянной свободой. Мой кот Марвин грузно запрыгнул мне на грудь, вытянул лапы и завалился спать, урча во сне. Передо мной сверкала россыпь праздных, многообещающих вечерних часов. Я стащил с себя Марвина, принял душ, прилично оделся, зашел в булочную и купил четыре кекса «Красный бархат», надеясь, что Зоя все еще обожает их. К семи вечера на дальнем конце купола в оранжево-розовых лучах садилось солнце. Я прожил в Колонии‑1 всего год, так что подсветка купола все еще воспринималась мной как театральная декорация. Достаточно ли будет кексов? Может, прикупить цветов? Я взял букет неброских желтых растений и к семи часам стоял у ворот Института Времени. Для сканирования радужки я снял темные очки и неуклюже продержал их в руке на протяжении шести сканирований, когда нашел Зою, которая ходила взад-вперед по своему кабинету. Она не выглядела как женщина, отмечающая день рождения. Зоя рассеянно взяла цветы, и по тому, как она положила их на стол, я понял, что она забыла про букет, как только выпустила его из рук. Мне подумалось, а вдруг она с кем-то рассталась, но личная жизнь Зои всегда была запретной темой.
– O, спасибо, – сказала она, когда я протянул ей кекс. – Я совсем позабыла про еду.
– Ты чем-то взволнована.
– Могу я кое-что тебе показать?
– Само собой.
Она прикоснулась к незаметному пульту управления в стене, и появилась видеокартинка на полкомнаты. Человек на сцене стоял в окружении громоздкой старинной аппаратуры и непостижимых инструментов. У него над головой в приглушенном свете висел старомодный экран – плавающий белый прямоугольник. Мне показалось, что мы наблюдаем весьма стародавнюю сцену.
– Подруга прислала, – сказала Зоя. – Работает в отделе истории искусств.
– Кто в кадре?
– Пол Джеймс Смит. Композитор и видеохудожник из двадцать первого века.
Она нажала кнопку «пуск», и комнату заполнила бесформенная, отрывистая музыка трехсотлетней давности. Стиль «эмбиент», предположил я, не будучи знатоком музыки, но сочинение этого субъекта слегка меня раздражало.
– Ладно, – сказала она, – а теперь обрати внимание на белый экран у него над головой.
– На что смотреть? Там пусто.
– Смотри.
Экран ожил. Съемка велась в лесу, на Земле. Кадр немного подрагивал. Оператор шагал по лесной тропинке к огромному дереву с пышной кроной, этот вид земных растений в колонии не культивировали. Музыка прервалась, и человек взглянул вверх, на экран. Экран померк. Послышалась странная какофония – звуки скрипки, неразборчивый гомон толпы, шипение гидравлики взлетающего воздушного судна. Затем все смолкло. Снова возник лес. На мгновение картинка вызвала головокружение, словно оператор забыл про камеру в руке. Лес исчез, но музыка продолжалась.
– Слушай внимательно, – велела Зоя. – Послушай, как изменилась музыка. Ты слышишь, что мелодия скрипки на видео та же, что в музыке Смита? Тот же мотив, та же фраза из пяти нот?
Хоть и не сразу, но я расслышал.
– Да. Почему это так важно?
– Потому что это значит… эта странность, этот сбой, называй, как хочешь, был частью сочинения. Это не техническая накладка. – Она выключила запись. У нее был озабоченный вид, причину которого я понять не мог. – Композиция продолжается, – сказала она, – но дальше неинтересно.
– Ты позвала меня, чтобы это показать, – уточнил я на всякий случай.
– Мне нужно посоветоваться с тем, кому я доверяю. – Она взяла свой мобильник, и я услышал звоночек входящего документа на моем устройстве.
Она прислала мне книгу Оливии Ллевеллин – «Мариенбад».
– Мамин любимый роман, – сказал я, представив, как она читает на веранде в сумерках.
– Ты читал ее, Гаспери?
– Из меня неважный книгочей.
– Прочитай выделенный отрывок и скажи, ты ничего не замечаешь?
От чтения незнакомой книги с середины стало не по себе. Я начал за несколько абзацев до выделенного отрывка:
Мы знали, чтó грядет.
Мы знали, чтó грядет, и готовились или, по крайней мере, говорили так нашим детям – и самим себе – в последующие десятилетия.
Мы знали, чтó грядет, но нам не очень в это верилось, поэтому мы готовились спустя рукава, не усердствуя…
– На что нам целая полка рыбных консервов? – спросил Уиллис своего мужа, который сказал что-то обтекаемое насчет приготовлений к чрезвычайным ситуациям…
…Из-за первобытного, безотчетного ужаса, слишком постыдного, чтобы произнести вслух: если назовешь по имени нечто, вызывающее страх, может ли это нечто обратить на тебя внимание? В этом трудно признаться, но в первые недели мы уклончиво говорили о наших опасениях, поскольку слово «пандемия» могло навлечь на нас.
Мы знали, чтó грядет, и вели себя беспечно. Отгоняли страх легкомысленной бравадой. В день, когда сообщили об очаге инфекции в Ванкувере, и это спустя трое суток после заявления британского премьер-министра об искоренении первой вспышки в Лондоне, Уиллис и Дов, как обычно, пошли на работу, их сыновья Айзек и Сэм – в школу. А потом все вместе отправились ужинать в любимый ресторан, переполненный в тот вечер. (Прокрученный обратно фильм ужасов: представьте – тучи невидимых патогенов клубятся в воздухе от столика к столику, а проходящие мимо официанты оставляют за собой завихрения.)
– Если она в Ванкувере, то здесь и подавно, – сказал Дов, обращаясь к Уиллису.
– Готов поспорить, – ответил он и долил воды в стакан Дова.
– Если кто в Ванкувере? – полюбопытствовал девятилетний Айзек.
– Никто, – ответили они хором, не испытывая угрызений совести, потому что не считали это ложью. Пандемия не приближается как война с грохотом канонады, что приближается с каждым днем, и вспышками бомб на горизонте. Пандемия наступает задним числом, путая все карты. Сначала пандемия далеко-далеко, а потом – сразу повсюду. Кажется, будто середины нет.
Дов репетирует роль перед зеркалом в спальне после закрытия общинного театра:
– И это есть обещанный финал? [4]
Мы знали, чтó грядет, но вели себя нелогично. Мы копили припасы на всякий случай, но отправляли детей в школу. А как работать, если дети дома?
(Мы все еще мыслили категориями работы, труда. Впоследствии нас поразило, как же глубоко мы заблуждались.)
– Боже, – сказал Уиллис за несколько дней до закрытия школ, но после того, как появились газетные заголовки, – что за ретростиль.
– Я знаю, – сказал Дов. Им обоим было за сорок, а значит, они помнили Эболу-Х, но те шестьдесят четыре недели самоизоляции растворились в туманной памяти детства: отрезок времени, который не был ни плох, ни хорош, месяцы, насыщенные мультиками и воображаемыми друзьями. Нельзя сказать, что год пропал впустую, потому что он не был лишен приятных моментов. Их родители были вполне искусными воспитателями, чтобы оградить их от ужасов, то есть им было одиноко, но терпимо – изобилие мороженого и кино. Они радовались, когда это кончилось, но спустя несколько лет все позабылось.
– Что такое ретро? – спросил Сэм.
Глядя на младшего сына, Уиллису подумалось – он припомнил это позже, – что, возможно, школа – не лучший вариант. Тем не менее старый мир еще не канул в небытие, поэтому утром он упаковал обеды для Сэма и Айзека и подвез их до академии, вышел на яркий солнечный свет, сел на транспорт до воздушного терминала. Обычное утро под безобидными голубыми небесами.
В здании терминала он остановился послушать музыканта, игравшего на скрипке за мелкую монету в одном из просторных коридоров. Пожилой скрипач играл, закрыв глаза. В шляпе у его ног скапливались деньги. Он играл на скрипке, похожей на старинную, кажется, из натурального дерева. И хоть Уиллис не был знатоком акустики, ему показалось, что звукам присуща особая теплота. Уиллис слушал музыку, восходящую над шарканьем толпы утренних пассажиров, а потом…
…взрыв тьмы, подобной затмению…
…молниеносная галлюцинация – лес, свежий воздух, вокруг вздымаются деревья, летний день…
…и вот он снова в воздушном терминале Оклахома-Сити, в прохладной белизне западного коридора, моргающий, ошеломленный. «Что-то нашло на меня», – подумал он, но это было негодным объяснением. Что же на него нашло? Вспышка тьмы, затем лес вокруг. Что это было?
Его вдруг осенило – загробный мир.
«Тьма – это смерть, – говорил он себе. – Лес – жизнь после смерти».
Уиллис не верил в загробную жизнь, но верил в подсознание, в знание без осознанного осмысления. И, почти не задумываясь, зашагал в обратном направлении, прочь от своего воздушного судна. Он не разбирал дороги, пока не очутился перед входом в школу, где учились его сыновья.
– Но почему вы забираете детей из школы? – недоумевал директор. – Я пристально слежу за новостями, Уиллис: в Ванкувере всего лишь крошечный очаг заражения.
В необъяснимой тревоге я закрыл файл и положил мобильник в карман.
– Ты заметил? – спросила Зоя. – Видеофильм – зеркальное отражение книги.