Переступая порог дома, где прошло все мое детство – он построен в совершенно нелепом викторианском стиле, – я чувствую себя в нем как рыба в воде. Ощущение мимолетное. Оно не настоящее. Подобно рефлекторной реакции; отголосок некогда испытываемой эмоции. Всего лишь на миг мне хочется вернуться домой, чтобы все в нем было, как раньше. А может, эти безмятежные дни мне только привиделись: они существуют скорее в моих воспоминаниях, чем в реальной жизни.
Мама сидит за обеденным столом – за него мы садились только по праздникам. На нем разложены первые пробные снимки. Мама у меня – фотограф, что уже само по себе забавно: она обладает сногсшибательной внешностью, но вы ее не увидите ни на одной фотографии, потому что всегда снимает она. Мама работает на себя и никогда не оказывается без заказов, ведь она – настоящий мастер своего дела, а значит, сама устанавливает правила, берется только за ту работу, которая ей по душе, приходит и уходит, когда ей вздумается. Все стены в моей спальне были увешаны ее фотоработами. Моими самыми любимыми. Бывало, я садилась за стол, просматривала вместе с ней пробные снимки и выбирала тот, что цеплял мой взгляд. Из множества фотографий только одна всегда откликалась в душе – я показывала на нее, и мама печатала ее для меня. Это был наш ритуал. Я даже не помню, какую фотографию выбрала в последний раз. Я и не знала, что она окажется последней. Сейчас я могла бы подойти к маме, сесть за стол и указать на снимок, но не делаю этого. Стены в моей комнате оклеены новыми обоями.
Завидев меня, мама вскакивает со стула. За каких-то три шага оказывается у двери и заключает меня в объятия. Я обнимаю ее в ответ, потому что ей это нужно, пусть даже не нужно мне. Обнимать маму не то же самое, что обнимать миссис Лейтон, все совсем иначе. В ее объятиях чувствуется неловкость. Она отстраняется, и я вижу знакомый взгляд – тот, что за последние три года наблюдала тысячи раз. Взгляд человека, вглядывающегося в окно, ждущего того, кто, как известно, никогда не вернется домой.
Но изменилась не только я одна. Все в нашей семье стали другими. Жаль, я не могу ничего исправить для них, дать им то, что, по их мнению, вернулось к ним в тот день, когда меня нашли живой, а не мертвой. Кто знает, какой стала бы наша семья, заметь мама, как я угасаю на ее глазах. Она бы в любом случае потеряла свою маленькую девочку, рано или поздно, только происходило бы это постепенно. А не так, как случилось – в один стремительный миг. Даже если бы все было иначе, та детская часть моей личности все равно бы исчезла. Незаметно ушла со временем. Просто я слишком быстро и внезапно повзрослела.
А мама была еще не готова расставаться с той девочкой.
Меня спасает появление моего брата, Ашера, который сбегает по лестнице. Он на год младше меня, но при этом на полметра выше. Он сжимает меня в своих медвежьих объятиях, отрывая от земли. Я раз пятьдесят напоминала ему в записках, что не люблю прикосновения, но он то ли их не читал, то ли не придавал им значения. В отношении меня он отказывается придерживаться каких-либо правил и соблюдать установленные границы. Моих родителей такое поведение расстраивает, меня же дико бесит, как только может бесить брат. Ашер может творить всякую ерунду, и я ему это позволяю. Но лишь ему одному. Он не боится потерять меня или как-то оттолкнуть, поскольку знает, что я уже и так сильно отдалилась. Ему нечего больше терять.
До приема психотерапевта остается час. Ашер предлагает подвезти меня. Я только пожимаю плечами. Я могла бы доехать и сама, но встреча назначена на половину четвертого – обычно в это время на улицах никого, насколько можно судить. Так что компания мне не помешает, к тому же я соскучилась по нему. Ашер, может, и младше меня, но сам он так не считает. Ради меня он готов мир перевернуть, лишь бы мне стало лучше, но из-за того, что это не помогает, чувствует себя неудачником.
По дороге к врачу Ашер развлекает меня всевозможными байками из школы. Он учится в предпоследнем классе, среди учеников пользуется популярностью, чему способствует бейсбол, в отличие от игры на фортепиано. Встречается с девушкой по имени Аддисон. Мне хочется предупредить его, что ее имя, к несчастью, означает «сын Адама». Но его отношения это не изменит: по его словам, она – нереальная красотка, хотя, что-то мне подсказывает, он далеко не все рассказал. В попытке поддержать свою репутацию он может говорить все что угодно, но я-то хорошо его знаю. Чтобы удержать внимание моего брата, одной красоты недостаточно, помимо нее нужно обладать и другими достоинствами. Но ему не стоит переживать. Только из-за одного промаха я не стану считать его козлом. В мире козлов и так хватает. Я рада, что он не входит в их число. В этом году у Ашера два предмета по углубленной программе – на два больше, чем у меня, – а через несколько недель он сдает экзамен для приема в вуз, так что сейчас он вынужден очень много зубрить. Если у меня есть желание, как он сказал, я могу помочь ему с подготовкой. Уж не знаю, в чем могла бы заключаться эта помощь, но мое молчание для него явно будет помехой, поэтому придется ему справляться самому. Вот так за пятнадцать минут езды я узнаю обо всем, что происходило в последние семь недель в незамысловатом мире Ашера Уорда. Недаром его имя означает «блаженный».
Прием у психотерапевта я пусть и молча, но высиживаю до конца. Прихожу сюда, только чтобы ко мне никто не приставал. Вряд ли нерегулярные походы к психотерапевту как-то могут мне помочь, зато они по крайней мере демонстрируют всем, что я прикладываю усилия для выздоровления. На самом деле это не так. Я предпринимаю любые попытки, дабы меня оставили в покое.
Я стала специалистом по всем методам психотерапии. Единственное, не научилась действенно их применять. Родители записали меня к психотерапевту еще до того, как я вышла из больницы. Именно так советуют поступать в случае, если вашу пятнадцатилетнюю дочь нашел дьявол, а загробная жизнь отвергла.
Я прохожу психотерапию уже достаточно давно и знаю: в случившемся нет моей вины. Я ничем не спровоцировала и не заслужила ту беду. Но это знание только усугубляет ситуацию. Может, я и не виню себя ни в чем, но слова о том, что все произошедшее – результат совершенной случайности, приводят к неизбежному выводу: что бы ты ни делал, это не имеет значения. Не важно, насколько правильно ты поступаешь: как одеваешься, как себя ведешь, следуешь ли всем правилам, – зло в любом случае тебя найдет. Оно очень изобретательно.
В день, когда зло меня настигло, на мне была розовая шелковая блузка с перламутровыми пуговицами и белая кружевная юбка, прикрывающая колени. Я шла в школу, чтобы записать сонату Гайдна для прослушивания в консерваторию. Самое обидное то, что мне это даже не требовалось. У меня была эта запись, а вместе с ней этюд Шопена, прелюдия и фуга Баха, но мне не нравилось исполнение сонаты, и я хотела ее перезаписать. Может, если бы я смирилась с тем небольшим несовершенством, сейчас бы мне не пришлось жить с этой огромной червоточиной.
Так или иначе, я не делала ничего предосудительного. Шла по залитой солнцем улице среди бела дня, а не кралась где-нибудь в темноте. Не прогуливала школу и не сбегала с уроков. Я направлялась именно туда, куда должна была идти, точно в положенное время. Он не выслеживал меня специально. И даже не знал, кто я.
Мне твердят о случайности, только чтобы избавить от чувства вины. А я слышу за этими словами другое: у меня нет власти над ситуацией. И если я не могу ею управлять, то я бессильна. Уж лучше чувствовать себя виноватой.
Еще я посещала группы поддержки, но возненавидела их раньше, чем перестала говорить. Никогда не понимала, как выслушивание рассказов о чужих несчастьях поможет мне легче справиться со своим кошмаром. Все садятся в кружок и жалуются на горести, которые свалились на их головы. Наверное, я просто не садистка. Я не испытываю успокоения при виде таких же разбитых и раздавленных людей, как я. Находясь в их окружении, невозможно чувствовать себя в безопасности. Одни только страдания, а мне и своего горя достаточно.
Помимо прочего, в группах поддержки ты сталкиваешься с неприязнью, если ничего не рассказываешь. Ты словно крадешь чужую боль – забираешь, но ничего не отдаешь взамен. Ко мне там относились как к какой-то воровке. Однажды блондинка по имени Эста – значение ее имени я не смогла найти, только то, что в испанском языке это слово означает «эта» – сказала, что мне нужно «либо все вывалить, либо заткнуться». Я не понимала, как на это реагировать, но, наверное, стоило заговорить уже ради того, чтобы узнать, что она там курит. А потом мне стало известно, что ее ударила ножом собственная мать, и желание шутить над ней отпало.
Мне приходилось слушать об изнасилованиях, огнестрельных ранениях и преступлениях на почве ненависти, о людях, которые знали своих нападавших и которые их не знали, о людях, чьи обидчики были наказаны или избежали наказания. Такие истории не дарят утешения. Если мне должно полегчать от выслушивания чужих кошмаров, то я лучше предпочту оставаться в том дерьме, где нахожусь сейчас. Вряд ли рассказ о пережитом мной ужасе как-то мне поможет. К тому же тут и рассказывать нечего.
И так повторялось каждую неделю. Я садилась в круг со всеми остальными, и кучка людей, хлебнувших не меньше моего, смотрели на меня так, будто я проникла в их клуб, не оплатив членский взнос. А мне хотелось крикнуть им: я заплатила ту же цену, что и все сидящие в этой комнате, просто не считаю необходимым размахивать своим чеком.
Сегодня мой психотерапевт говорит со мной не о чувстве вины. А о процессе речевого общения. Хотела бы я сказать, что слушала ее, но большую часть времени мои мысли занимало то, как можно улучшить рецепт «ангельского бисквита» и техники кикбоксинга.
На обратном пути домой происходит неизбежное.
– Мама все еще думает, что ты можешь вернуться. – Говоря это, Ашер не смотрит на меня. Имеет ли он в виду мое возвращение домой или в принципе мою прежнюю личность, я не знаю. – Ты не вернешься. – Он даже не спрашивает, а утверждает. Дальше – лучше.