– Ты мог бы каждый вечер ужинать у Дрю.
– Мог бы, если б хотел каждый вечер терпеть Дрю. – Я все-таки не большой любитель острых ощущений, но она права: двери его дома всегда были для меня открыты.
– Он ведь твой лучший друг. Хотя я понятия не имею, как такое могло произойти.
– Мы с ним вместе входили в Малую бейсбольную лигу. Когда родные начали умирать, а все остальные от меня отвернулись, он не отступился. Продолжал постоянно приходить ко мне, как я ни пытался избавиться от него. Наконец стало ясно, что он от меня не отстанет.
– Очень похоже на Дрю.
И очень похоже на тебя, Солнышко.
– Значит, Малая лига? – усмехается она.
– Недолго, – отвечаю я. – Как только понял, что мне интереснее мастерить биты, чем размахивать ими, я ушел.
Настя наблюдает за тем, как я нарезаю овощи, но помощи, как стало уже ясно, не предложит там, где должны быть задействованы руки и острые ножи.
– Мне тоже поначалу выпечка не удавалась, – признается она, возвращаясь к предыдущей теме. В ее слова трудно поверить. Мне-то казалось, она сразу родилась с кексом и кулинарной лопаткой в руках.
– А когда ты начала печь?
– В пятнадцать лет. – Она опускает взгляд на свою левую ладонь и разглядывает ее, поворачивая во все стороны. Я предполагаю, что на этом тема исчерпана, поскольку привык довольствоваться минимумом информации от нее. Все те же умышленно размытые фразы, как и всегда. Но тут она меня удивляет, потому что говорит дальше: – Когда у меня возникли проблемы с рукой, мне пришлось долго проходить физиотерапию. Врачи предложили мне для восстановления силы в руке месить тесто. В какой-то момент я решила: раз уж мне придется столько времени возиться с тестом, то почему бы не испечь хлеб. – Она издает смешок.
– Видимо, легче сказать, чем сделать.
– Не то слово. – Она широко улыбается, и такое поведение противоречит тому, какой я привык видеть ее. – В первый раз хлеб, кажется, вообще не поднялся. Получилась жесткая плоская лепешка. Но папа все равно его съел и даже сказал, что вышло неплохо. Видел бы ты его лицо, когда он пытался его прожевать. С трудом представляю, как ему это удалось. – Рассказывая эту историю, Настя не перестает улыбаться. Я вижу, как ее лицо озаряется воспоминаниями, и внезапно осознаю, что прекратил резать овощи и просто пялюсь на нее. Усилием воли заставляю себя вернуться к готовке, пока она не заметила. – Но я не прекращала свои попытки, пробовала снова и снова. Каждый раз не получалось то одно, то другое. Мне никак не давался хлеб. И меня это дико бесило.
– В конце концов ты сдалась? – спрашиваю я. Она смотрит на меня так, будто я сморозил немыслимую глупость.
– Ни одной дурацкой буханке хлеба не под силу меня сломить. Я изводила муку килограммами. Маме даже пришлось закупать дрожжи мешками. Однажды я так разозлилась, что швырнула кусок теста в потолок. Думала, мама больше не пустит меня на кухню, когда обнаружила, как я, стоя на стремянке, скребком сдираю тесто с потолка. В конце концов у меня получилось. Много месяцев спустя я наконец испекла нормальную буханку хлеба. – Пожимая плечами, она снова переводит взгляд на свою ладонь и сжимает пальцы в кулак. – Заодно рука окрепла.
Я слежу за тем, как Настя разглядывает руку, и размышляю над тем, о каких же проблемах идет речь. Если присмотреться, то пальцы у нее не совсем прямые, рука иногда дергается, и она роняет предметы. Обычно мы оба не обращаем на это внимания. А еще на ладони виднеются шрамы – одни бледнее, другие ярче. Но я знаю их все до одного. Я столько времени рассматриваю ее руки, что могу с точностью воспроизвести каждый шрам.
– И ты до сих пор печешь? Я имею в виду хлеб? – спрашиваю я.
– Ни за что! – Она фыркает, словно я задал самый нелепый вопрос из всех возможных. – С ним же столько возни. Времени уходит уйма, а тут еще такая невыносимая влажность. Мне просто нужно было убедиться, что при желании я могу испечь хлеб. Лично мне больше по душе выпечка с сахаром.
Тут Настя указывает подбородком на мою разделочную доску.
– Мне кажется, твои овощи уже в кашу превратились.
Я смотрю на красный перец, который порубил чуть ли не в крошку, пока слушал ее.
– Я же не виноват, что ты так отвлекающе хороша. – Мне требуется минута, чтобы подтвердить той возмущенной части мозга, которая еще функционирует, что я действительно это произнес. К тому же вряд ли слово «отвлекающе» вообще существует. А если и так, то звучит оно по-дурацки. Прямо как я сам. Похоже, самый лучший выход в этой ситуации – сделать вид, будто ничего не произошло. Надеюсь, Настя пропустит мои слова мимо ушей, однако она поступает еще лучше.
– Дрю говорит, я чертовски сексуальная. – Она спасает меня тем, что беззаботно пожимает плечами.
– И это тоже, – улыбаюсь я. Не встречаясь с ней глазами, собираю в кучку то, что осталось от красного перца. Затем наливаю масла на дно сотейника и выкладываю овощи на столе. – Включи переднюю конфорку на восемь. – Я показываю на плиту, она уже тянется к ней. В это мгновение входная дверь открывается, и мы оба замолкаем.
– Эй, что здесь пр… – При виде Насти Дрю затыкается на полуслове. На его лице отражается потрясение. Только не ясно, чем оно вызвано: тем, что она сидит на кухонном столе, как у себя дома, или тем, насколько неузнаваемо выглядит для него. На ней белые джинсовые шорты и розовая футболка, косметики давно нет на лице – его видно из-за убранных назад волос, заплетенных в косу. Она выглядит младше, как и всегда, когда появляется в таком виде. Вдоль линии роста волос тянется рваный шрам, который она все время пытается скрыть. Я уже привык к такой Насте, но Дрю ни разу не видел ее даже отдаленно напоминающей обычную девчонку. Да и я не говорил ему, что она может быть такой.
Не знаю, можно ли считать это предательством. Будь это оно, я бы чувствовал себя виноватым, и часть меня действительно испытывает угрызения совести. Но вместе с тем я считаю свое поведение оправданным. Пусть и эгоистичным. Он может злиться, сколько ему угодно. Все равно оно того стоит.
Настя слезает со стола. Я уже думаю, что сейчас она бросит меня одного объясняться с Дрю. Но вместо этого она идет через кухню, открывает верхний шкафчик, где хранится посуда, и достает еще одну тарелку. Из ящика извлекает дополнительный набор приборов и ставит все это на стол. Дрю подходит к столу, выдвигает стул и садится. Все это время он не сводит с Насти глаз. Словно пытается разглядеть ее настоящую. Ее облик – все та же оптическая иллюзия. Только мои глаза уже привыкли к ней, а его никак не могут сфокусироваться.
– Не хочешь познакомить меня со своей девушкой? – спрашивает он, уже глядя на меня в упор. В его словах звучит больше любопытства, чем злости. Еще он, возможно, слегка потрясен.
– Она не моя девушка. – Одной рукой я передаю Насте подставки для стола, а другой продолжаю помешивать в сотейнике. Я специально не смотрю ей в лицо.
– Что ж, в этом случае, – он тянется к Насте, раскладывающей подставки на столе, и усаживает ее к себе на колени, – что у нас сегодня на ужин?
Глава 26
Джош
– Откуда ты знаешь, что Бога нет? – со злостью выплевывает Тирни Лоуэлл в лицо Дрю. Этот жаркий спор длится уже двадцать минут с начала пятого урока. Обсуждение короткого рассказа, который мы читали на прошлой неделе, каким-то образом переросло в полномасштабную словесную баталию о существовании Бога.
– А ты откуда знаешь, что он есть? – парирует Дрю. Он даже не прикладывает усилий к убеждению. То ли это лень, то ли просто апатия. Я видел, как он готовится к дебатам, и для него они не составляют никакого труда. Он всего лишь дразнит Тирни, ради забавы.
– Я не говорила, будто знаю. Вера не зависит от знания. Потому она и называется верой, урод. Отсюда и выражение «прыжок веры».
– Мисс Лоуэлл?
– Болван, осел, идиот, дурак, Дрю, – шипит Тирни. Таково правило мисс Макаллистер. Если ты употребляешь недопустимое слово, то должен заменить его пятью неругательными синонимами. На слово «Дрю» учительница никак не реагирует.
– С каких это пор ты стала такой религиозной? – интересуется Дрю, даже не поведя бровью. Весь класс внимательно слушает их перепалку, только головы крутятся из стороны в сторону, как у зрителей на теннисном матче. Аморальные люди спорят о существовании Бога – публика такое обожает. Особенно когда между участниками спора отчетливо витает сексуальное напряжение. Кроме голосов периодически раздается щелканье степлера – это Солнышко, сидя в углу, сортирует бумаги с самого начала урока. Сидит к нам спиной, но я вижу, как она прислушивается.
– Религию я ненавижу. А в Бога верю.
– Вера в Бога для слабаков, – скучающим тоном произносит Дрю, хотя явно наслаждается всем происходящим.
– Тогда странно, почему ты не веришь. – Тирни откидывается на спинку стула, однако Дрю на ее провокацию не поддается.
– Люди верят в Бога, потому что не верят в себя. Им нужен тот, от кого можно зависеть или на кого можно свалить всю вину, вместо того чтобы самому взять ответственность за свое дерьмо – испражнения, экскременты, отходы, ошибки, промахи.
– И это говорит человек, который всячески избегает ответственности.
– Я никогда не отрицал свои поступки.
– Ты у нас – прямо образец морали.
– Морали? – Дрю чуть ли не давится этим словом, которое явно жжет ему язык. – Чья бы корова мычала. – Кевину Леонарду и остальным придуркам в классе, наверное, кажется, будто ничего умнее в жизни они не слышали. – Не смей читать мне нотации, Ти. Я отвечаю за каждый свой поступок.
– Не за каждый.
– Если хочешь в чем-то меня обвинить, сначала обоснуй свои слова. Приведи доказательства. Иначе все твои аргументы – пустой звук.
– Мы не на уроке ораторского искусства, Дрю. – Его напор ничуть не пугает Тирни. Но вид у нее такой, будто ее предали.
– Это ничего не меняет. Правила те же. Если ты что-то говоришь, то отвечай за свои слова. Или не разбрасывайся ими только потому, что тебе нечего сказать. Как и тем, кто верит в Бога.