рассвета корпит над своими снимками. Не припомню, когда бы до моего нападения она работала по ночам, как сейчас, а после него только так и делает. Период моего восстановления стал для мамы самым продуктивным в жизни. По ее словам, она не спала на случай, если я проснусь и мне что-нибудь понадобится. Но думаю, она просто не могла уснуть. Гораздо проще погрузиться в компьютер с фотографиями, чем лечь в постель с поджидающими тебя кошмарами. Иногда я сидела вместе с ней, потому что мне самой не спалось. Глядя на нее, я все удивлялась: насколько может быть работоспособным человек на одном лишь чае и горе.
– Будем жить в прекрасном доме. Нам бы очень хотелось, чтобы ты поехала с нами. – Она ждет моей реакции. Как и всегда. Мама не теряет надежды, что однажды я заполню повисающую в разговоре паузу. Ей даже не важно, что это будут за слова, главное – их услышать.
– Было бы здорово покататься на лыжах. – Лыжи? Мам, ты серьезно? С моей-то рукой? Не хочу я ни на какой отдых. И уж точно не хочу кататься на лыжах. Лучше получить по лицу мячом. Даже несколько раз.
– Я уже поговорила с доктором Эндрюс. Мы можем перед отъездом сходить к ней на прием, чтобы она посмотрела твою руку. На ее взгляд, с ней все будет в порядке, если не нагружать ее слишком много. Но в случае, если рука вдруг начнет тебя беспокоить, можно просто остаться дома, сидеть у камина, попивая кофе. – Я ненавижу кофе. Не умею кататься на лыжах. И вообще я из Флориды. У меня напрочь отсутствует чувство координации и равновесия, вдобавок ко всему моя рука время от времени любит терять хватку в самый неподходящий момент. Не говоря уже о том, что под кожей у меня столько пластин и шурупов, что ни один металлодетектор в аэропорту меня не пропустит.
Мой брат обожает спорт, он наверняка на седьмом небе от счастья. Не хочу, чтобы они не поехали из-за меня, хотя вряд ли это станет помехой. Они поедут в любом случае: со мной или без меня. А я никуда не собираюсь. Потому что там буду чувствовать себя несчастной, отчего плохо сделаю всем остальным, и в этом будет моя вина. В очередной раз. Я устала нести ответственность за страдания других людей. Мне со своими никак не справиться.
Мама продолжает говорить без умолку. Она не боится, что ее перебьют, и хочет рассказать обо всех преимуществах предстоящего отпуска. Как будто чем быстрее она приведет свои доводы, тем убедительнее они станут.
– Дом большой. Он принадлежит Митчу Миллеру, папиному начальнику. В этом году его там не будет, поэтому он предложил погостить нам. Аддисон тоже едет. – Аддисон едет? Ну вот, все сходится. Для мамы никогда не имела значение нравственность, только наши успехи. Мы с Ашером могли бы спать с половиной страны под крышей ее дома до тех пор, пока не страдает наша успеваемость. Не знаю, относится ли это правило по-прежнему ко мне, раз уж я на такое больше не способна. Зная Ашера, можно быть уверенной, что он скорее всего с этой девчонкой еще даже не спал, но, поскольку о маме можно легко судить по этому принципу, я опираюсь на него.
Я три раза стучу пальцем по динамику трубки в знак того, что собираюсь вешать трубку.
– Пожалуйста, хотя бы подумай об этом. Марго тоже едет, и я не хочу, чтобы на День благодарения ты оставалась одна. – Я завершаю разговор раньше, чем она успевает сказать, что любит меня. Не потому, что не желаю этого слышать, – просто не хочу, чтобы она услышала молчание в ответ.
Моя жизнь за пределами школы изменилась практически до неузнаваемости, но в период с 7.15 до 14.45 ничего не меняется. Мы с Джошем делаем вид, будто едва знакомы; Дрю при любой возможности заигрывает со мной; а я стараюсь устанавливать собственные правила внешнего вида. В остальное время избегаю всего того, чего следует избегать в течение дня. Злобные взгляды со стороны Тирни Лоуэлл. Непристойные предложения Итана Холла. Сторонюсь всех остальных во время обеденного перерыва.
Сейчас я шагаю через школьный двор в сторону своего любимого пустого туалета, где смогу провести целых двадцать пять минут в непрерывном беспокойстве, прежде чем отправлюсь на урок труда. До того как ступить на дорожку, я бросаю взгляд на Джоша. Он уже на своем месте. Третий урок у него проходит в кабинете неподалеку от школьного двора, поэтому обычно он приходит сюда первым. Я позволяю себе по-настоящему взглянуть на него только сейчас, потому что его скамейка находится достаточно далеко и никто не заметит. По мере приближения к нему я всегда отвожу глаза из страха, что, если мой взгляд задержится на нем дольше секунды, весь мир узнает о том, что творится у меня в голове. Я как раз прохожу мимо него и краем глаза замечаю, что он сидит, глядя на свои руки, в той же самой позе, в какой сидел в первый раз. Не специально ли он так сидит, потому что знает, как потрясающе выглядят его руки в этом положении?
– Солнышко.
Слово звучит настолько тихо, что я почти его не слышу – остальные, к счастью, тоже. Но мне оно точно не показалось. Джош не поднимает головы, пока я не останавливаюсь и не обращаю на него недоуменный взгляд: о чем он вообще думает? Тогда он смотрит на меня в ответ, словно ему все равно, кто нас может увидеть.
– Присядь.
Я подхожу к нему, так что мне больше не нужно торчать посреди двора. Стоя ко всем спиной, я смотрю на него прищуренными глазами. Что ты творишь?
– Кара Мэттьюс, должно быть, полночи провисела на телефоне, – спокойно произносит он. Мне это уже известно. Как выясняется, мы с Джошем давно уже трахаемся тайком, а теперь они с Дрю просто передают меня из рук в руки. Наверное, он тоже об этом наслышан. Но мне-то не нужно на это ничего отвечать, я просто продолжаю изображать из себя немую и иду дальше. Хотя он вряд ли тоже как-то реагирует. Удивительно, как кто-то вообще сумел приблизиться к нему настолько, чтобы до него дошли эти слухи. Многие обычно боятся Джоша до ужаса: наверное, замертво упадут, если окажутся рядом или, того хуже, признают его существование. Даже не знаю, какой черт дернул его окликнуть меня посреди школьного двора. Давать очередной повод для сплетен не в его натуре.
– Присядь, – мягко повторяет он. Это не приказ. Не просьба. А единственный возможный вариант. – Хватит уже прятаться в туалете. Прячься здесь. Меня же окружает силовое поле, забыла? – Говоря это, он понижает голос, словно делится со мной тайной. На его губах мелькает едва уловимая улыбка, которую замечаю только я, а потом гаснет, и он с серьезным видом добавляет тихо: – Здесь тебя никто не побеспокоит.
Так мы и сидим. Он – на спинке скамьи, я – на сиденье. Не прикасаемся. Не говорим. Даже не смотрим друг на друга, поскольку располагаемся на разных уровнях. И сегодня впервые с того дня, когда я пришла в эту школу, двор не кажется мне таким ужасным.
Глава 31
Джош
Сегодня утром умер дед. И в моей жизни ничего не изменилось.
Думал, после его смерти я сломаюсь: расплачусь, напьюсь, начну все крушить, потому что теперь пришел конец – он был последним у меня. Но этого не произошло. Я не сломался. Не стал разбивать стены. Не начал затевать драки с каждым придурком в школе. Я просто продолжил жить как ни в чем не бывало. Потому что это совершенно нормальная ситуация.
– Куда мы едем? – спрашивает Солнышко, забираясь в грузовик. Я чувствую, что сегодня мне здесь не место. Гаражу нечего мне предложить. Моя мастерская – единственная для меня отдушина, и не хочется думать, будто сейчас она бессильна. Поэтому лучше на некоторое время уехать отсюда, чтобы не опасаться, что я и ее потерял. Не знаю, куда именно мы отправимся. Мне просто хочется уехать куда-нибудь.
Едем мы долго. С тех пор как сели в грузовик, я не проронил ни слова. Даже не ответил на ее вопрос. Но Солнышко не против тишины. Она прислоняется головой к стеклу и смотрит в окно, позволяя мне молча крутить руль.
В конечном счете мы останавливаемся на парковке закрытого центра по продаже машин. Забираемся в кузов моего грузовика и, растянувшись на спине, смотрим на небо.
Я еще не начал считать. Интересно, так делаю только я или другие тоже? Каждый раз, когда кто-то из близких умирает, ты принимаешься отсчитывать время с момента их смерти. Сначала минуты, потом часы. Затем дни, недели, месяцы. А однажды осознаешь, что больше не считаешь, и даже не помнишь, когда перестал. В это мгновение они уходят навсегда.
– У меня умер дедушка, – говорю я.
– Будь у нас телескоп, я бы показала тебе Море Спокойствия. – С этими словами Настя указывает в небо. – Видишь? Вон там на Луне. Отсюда почти не видно.
– Поэтому у тебя в спальне висит фотография Луны? – К этому времени я уже свыкся со всеми ее странностями.
– Ты заметил?
– Это было единственное, что висело на стене. Я решил, ты увлекаешься астрономией.
– Нет. Фотография служит мне напоминанием о том, что все это – чушь полнейшая. Звучит как красивое тихое место. Куда бы тебе захотелось отправиться после смерти. Повсюду безмятежность и вода. Такое место поглотит тебя без остатка, примет, несмотря ни на что. Так я себе его представляла.
– Было бы неплохо оказаться там после смерти.
– Да, неплохо, если бы оно на самом деле существовало. Но его нет. Это и не море вовсе. А просто большая темная тень на Луне. Само название – ложь. И не отражает истинного смысла.
Ее левая рука покоится на животе, ладонь то сжимается, то разжимается. Она делает это постоянно и, наверное, даже не осознает.
– Значит, твоя нездоровая одержимость именами не ограничивается только людьми?
– Все эти имена – сплошное вранье. Твое имя может означать «превосходный», а на деле ты можешь быть бесполезен и неспособен ни на что. Имя можно дать всему, назвать что и кого угодно, но от этого суть его не воплотится в жизнь. Не станет правдой. – В ее голосе сквозит горечь. Или просто разочарование.
– Но если имена – это бессмысленное вранье, то почему ты ими так одержима? – Не сосчитать, сколько испорченных газет она оставила на моем кухонном столе, пока вырезала объявления о рождении детей. Поначалу я решил, что она из тех девушек, кто обожает заранее выбирать имена своим будущим детям, но, по всей видимости, это просто странное хобби.