Она кивает и, запрокинув голову, допивает остатки воды.
– Он пройдет в какой-то художественной галерее в Риджмонте. Там каждый год проводится конкурс штата, а также выставляются работы всех финалистов.
– Значит, в выходные все-таки едешь домой? – Мне бы очень хотелось, чтобы она осталась – я так к ней привык. Не понаслышке знаю, насколько ужасно готовить одному, есть одному, смотреть телевизор одному и вообще все время быть одному.
– Я обещала.
О поездке домой она всегда говорит без воодушевления, и я понятия не имею почему. Скорее всего, это как-то связано с ее многочисленными шрамами и историями, которыми она не желает делиться. По возвращении из дома Настя еще несколько дней ходит сама не своя, никак не может собраться, точно мерцающая голограмма. Она все время бывает такой, словно музыка и слова от двух разных песен. Но после поездки в Брайтон эта рассеянность заметнее всего.
– Ты ни с кем из своих родных не говоришь?
– Ты же знаешь, что нет. – Я слышу в ее голосе ставший мне столь знакомым тон, говорящий «к чему ты клонишь?».
– Почему?
– Потому что не могу сказать им того, что они хотят услышать. Если стану с ними говорить, то придется лгать, а я этого не хочу. – Сейчас она поведала мне больше, чем за все предыдущие дни, но этого все равно недостаточно. Эта информация ни черта мне не дает.
– Выходит, ты перестала говорить, чтобы тебе не пришлось лгать?
– Я этого не планировала. Сначала хотела помолчать денек, потом другой, за ним еще один, так прошла неделя, которая превратилась в месяц… в общем, ты понял.
– И они тебе позволили? Им настолько все равно?
– Им не все равно, но они не могли никак повлиять. Что они могли сделать? Трясти меня? Кричать и требовать? Посадить под домашний арест? Я и так из дома не выходила. К тому же, по словам моей внушительной группы психотерапевтов, молчание – абсолютно естественная реакция, что бы это ни значило. – Естественная реакция на что, Солнышко? Пожалуйста, объясни. Но она больше ничего не говорит. Еще один случайный кусочек пазла, состоящий из неподходящих друг к другу частей.
– А разве лгать не проще, чем молчать?
– Нет. Врать я совсем не умею. Считаю, если в чем-то не блещешь – лучше не берись. – Снова включила сарказм – значит, этот разговор окончен. Мне знакомы все ее уловки. Интересно, как долго еще она сможет увиливать?
Я начинаю прибираться в гараже. Чтобы мне не мешать и подождать, пока я освобожусь, она идет к своему стулу и только сейчас обнаруживает лежащий на нем пакет.
– Значит, мне ты не позволяешь сидеть на верстаке, а на мой стул складываешь всякий хлам? – шутит она, собираясь опустить пакет на пол возле своих ног.
– Открой.
Солнышко заглядывает в пакет, достает из него обувную коробку, после чего переводит на меня прищуренный взгляд. Я наблюдаю за ней, хочу видеть ее лицо, когда она откроет коробку. Знаю, подарок дурацкий, скорее всего, не такое девушки хотят получить. Я не большой знаток подарков.
Хотя, может, и знаток, потому что при виде них ее лицо озаряется.
– Ты купил мне ботинки? – выдыхает она, словно я только что вручил ей бриллианты.
– Я ничего тебе не подарил на день рождения. Надеюсь, они тебе подойдут. Как-то подсмотрел размер на твоих туфлях, седьмой, его я и взял. – Я смущенно сую руки в карманы.
Она уже стаскивает кроссовки и примеряет ботинки.
– Со стальными мысами? – спрашивает она.
Я киваю.
– И черные. – Она расплывается в улыбке, и я ужасно рад тому, что заставил ее улыбнуться.
– И черные, – подтверждаю я.
– Но ты не завернул их в оберточную бумагу, – ворчит она.
– Ага, надеялся, что ты не заметишь.
– Да я шучу, – смеется она, и я готов слушать ее смех хоть целую вечность. Она встает и рассматривает ботинки на своих ногах. – Сидят великолепно.
– Теперь ты можешь полноценно работать на уроке труда.
Ее улыбка гаснет.
– Все равно я не смогу пользоваться станками.
– Некоторыми сможешь, – возражаю я, потому что хочу вновь увидеть ее улыбку и потому что это правда. Она может в разы больше, чем думает сама. Просто по какой-то причине даже не стремится попробовать. – А я, если понадобится, буду твоей второй рукой.
Солнышко расхаживает по гаражу, разминая ноги и разнашивая ботинки. В эту минуту я осознаю, что сексуальнее этой девчонки в черных рабочих ботинках никого нет.
– Придется носить их с собой в школу, чтобы переобуваться.
– Вот еще, – говорит она, одаривая меня широченной улыбкой. – Я надену их прямо в школу.
– Значит, я угадал? – спрашиваю я, лишь бы услышать это от нее.
– Даже больше, чем с монетами. – Она приподнимается на цыпочках и целует меня. Губы у нее соленые от пота и такие потрясающие.
– За монеты ты меня не целовала, – замечаю я.
– Не знала, что можно.
Солнышко, как только надевает ботинки, отказывается идти в дом, поэтому мы еще час проводим в гараже. Она помогает мне делать замеры и разметку досок для приставного столика, который спроектировала в рамках задания по труду. Задумка у нее классная: столик предполагается с ножками в стиле королевы Анны. Я бы хотел, чтобы она смастерила его полностью сама, но с ее рукой некоторые вещи делать невозможно, да и такого опыта у нее нет. Я занимаюсь плотничеством вот уже десять лет, и до сих пор многое дается мне с трудом. Тем не менее я показываю ей каждый свой шаг. Если что-то не объясняю, она тут же начинает на меня кричать: раз она не может выполнить все сама, то хотя бы должна знать, как это делается.
Разумеется, такими темпами мне удается продвинуться не так далеко, как обычно, но оно все равно того стоит. В том, как она по-хозяйски расхаживает по гаражу с молотком в руке и отдает приказы, есть что-то ужасно притягательное. Мной давно никто не командовал. К тому же она выглядит невероятно мило, когда полна решимости и злится, так что я особо не сопротивляюсь.
Я живу в окружении древесной пыли и дышу ею столько, сколько себя помню. Теперь, по-видимому, и она не может без этого обойтись.
Глава 43
Джош
Предсказуемые. Вот какими мы стали, и меня это до ужаса пугает.
Каждый день во время обеденного перерыва мы сидим на школьном дворе. Не касаемся друг друга, не смеемся и, конечно же, не говорим, но при этом все равно остаемся вместе. К нам никто не пристает, никто не пересекает окружающее нас силовое поле, только временами подходит Клэй.
Я пытаюсь дочитать рассказ, который задала мисс Макаллистер. Сегодня пятым уроком у нас тест, а я к нему до сих пор не готов. Солнышко, желая посмотреть, что я читаю, наклоняется ко мне и чуть задевает головой мое плечо, но даже этого малейшего прикосновения достаточно, чтобы я вмиг ощутил себя дома. Это происходит инстинктивно. Я поворачиваюсь к ней и, не задумываясь, целую волосы, только позже осознаю, что сделал это на виду у всего школьного двора. Для нас такое открытое проявление чувств сродни тому, как если бы мы сорвали друг с друга одежду и занялись сексом прямо тут.
Я жду, что сейчас мир вокруг нас взорвется или хотя бы последуют косые взгляды и замечания в наш адрес, но ничего не происходит. В атмосфере не видно никаких изменений. Неужели невозможное все-таки случилось? Мы, я и она, вдруг стали нормальными? Едва слово приходит мне на ум, я понимаю, что оно неверно. Мы стали не нормальными, а предсказуемыми. И не только с точки зрения учеников. Я и сам жду этого от нас. Для меня становится само собой разумеющимся ее присутствие здесь со мной, у меня дома, в моей жизни.
И это пугает.
Глава 44
Настя
– Я люблю поболтать, поэтому представим, что сейчас мы тоже говорим, – сообщает мне Клэй. После школы мы отправились к нему домой, где он, устроившись у себя на заднем крыльце, принялся меня рисовать. Я улыбаюсь, а он прикрикивает на меня, чтобы я сохраняла спокойное выражение лица. Сделать это не так-то просто, потому что кричащий на меня Клэй – еще более смешное зрелище.
– Как обычно, в первую очередь ты задашь вопросы, касающиеся моей ориентации, так как все любят об этом спрашивать, – говорит он во время рисования. Ума не приложу, как ему удается выполнять два действия одновременно. Я из тех людей, кто способен заниматься только одним делом, поэтому мне так трудно держать рот на замке. Молчание требует огромной выдержки. Поскольку, когда ты умеешь, но просто не говоришь, часть твоих мыслей все время занята тем, чтобы случайно не открыть рот. Иногда я даже прихожу к выводу, что было бы проще, если бы я по-настоящему перестала говорить, тогда бы не пришлось постоянно об этом думать.
– Первым неизменно звучит самый традиционный вопрос: «Ты всегда знал, что ты гей?» Хороший вопрос, – произносит он, мельком поглядывая в мою сторону. – Ответ? Я не знаю. Наверное, вряд ли, потому что до десяти лет я вообще не имел понятия, кто такие геи. Я просто это понял в какой-то момент, а выяснить специально не пытался, но меня все равно об этом спрашивают.
Тут Клэй берет серый мягкий ластик и трет им по бумаге.
– Дальше обычно интересуются: «Ты когда-нибудь был с девушкой, если нет, то откуда знаешь, что ты гей?» Мой ответ? Не скажу. Не твое дело. Следующий вопрос. – Он откладывает ластик и недовольно смотрит на рисунок, будто ему что-то в нем не нравится.
– А вот вопрос, на который я не прочь ответить. Твои родители разозлились? – В ход снова идет ластик. – Да нет. Не думаю, что они разозлились. По крайней мере, мне они этого не сказали. Разочаровались? Возможно. Но даже если и так, прямо об этом они мне тоже не заявили. Я услышал от них другое: «Пусть это и не тот путь, который мы бы выбрали для тебя, но мы просто хотим, чтобы ты был счастлив». Типичная фраза. Наверное, специально размещена на каком-нибудь сайте, чтобы родители могли ее себе распечатать, потому что они оба сказали мне одно и то же, будто сговорились. Они разошлись, когда мне было два года, и с тех пор не сходились, так что я был вынужден дважды проходить через это. По-моему, Дженис, жена моего отца, даже слегка обалдела, но ее мнение меня не волнует. Тем более, с того дня она держит се