– Не сегодня, Джош, – уговаривает он. Не настойчиво, а как-то обреченно.
Он прав. Я должен уйти. Ей ни к чему еще разборки со мной. Но я ведь эгоист. Мне нужно услышать, что с ней все в порядке, даже если это, я знаю, не так. Сейчас я готов принять от нее любую ложь.
– Мне нужна всего минута. – Я обращаюсь к Дрю, хотя по-прежнему смотрю на нее. Голос мой звучит тихо, но с жесткими нотками. Я никуда не уйду.
Она кивает Дрю, однако его это не убеждает. Наверное, думает: раз он не уберег ее сегодня от Кевина Леонарда, то может по крайней мере спасти от выяснения отношений со мной.
– Езжай домой, Дрю, – мягко просит Настя. – Если твоя мама проснется, она очень разозлится. Со мной все будет хорошо. Обещаю. – Ложь, но такая естественная, словно она прибегает к ней уже не один год.
Дрю с недовольным видом все же сдается. Приближается к ней, надолго заключает в объятия и, прошептав на ухо: «Прости», – уходит.
– Болит? – Глупо спрашивать у девушки, болит ли у нее наполовину опухшее лицо, но это первое, что приходит мне на ум. Она вновь прикладывает пакет со льдом к щеке и мотает головой.
– Не очень.
Мы стоим в разных концах кухни, а между нами пролегают все наши попытки причинить друг другу боль.
Она откладывает лед и снимает с холодильника накрытую фольгой тарелку. Разворачивает ее, ставит на стол сахарное печенье и приглашает меня сесть.
– Знаю, тебя от них уже тошнит, но…
Да, я говорил, что меня тошнит от этого печенья. Это было месяц назад. За неделю она испекла двенадцать порций, поскольку никак, по ее словам, не могла добиться правильного соотношения: чтобы печенье хрустело, и при этом его можно было жевать. Я сказал, что она спятила: для меня все они были совершенно одинаковыми. В конце концов, я пообещал, что больше не притронусь ни к одному сахарному печенью, пока она не испечет мне что-нибудь с шоколадом.
– Ну как, удалось найти нужное сочетание? – В этом разговоре нет никакого смысла, но раз уж у меня такая странная девушка, я буду поддерживать его.
– Думаю, да. – Она равнодушно пожимает плечами, будто для нее это ничего не значит, хотя мы оба помним, как эта идея сводила ее с ума. – Ты мне скажи.
И пододвигает ко мне тарелку. У нее разбито лицо. Я только что занимался сексом с Ли. Мы сидим за столом посреди ночи, и она просит меня оценить ее печенье.
– На вкус оно, – говорю я, стараясь прожевать печенье, – точно такое же, как и предыдущие восемьсот штук, что ты давала мне попробовать.
– Да, на вкус оно такое же, – невозмутимо отвечает она, – но не слишком ли хрустящее?
Я медленно вздыхаю, кладу печенье на стол.
– Значит, будем говорить о печенье. – Машинально киваю, беру салфетку и принимаюсь небрежно крутить ее в руках.
– Прости, что обидела тебя.
– Что? – Эти слова следовало мне говорить, но вместо этого их произносит она. А ведь ей известно, чем я занимался ночью. В голове у меня всего одна мысль: «Только не извиняйся передо мной. Прошу тебя, не надо». Еще вчера это было бы благом. Сегодня оно – проклятие.
Я тоже хочу попросить у нее прощения, но слова извинения – дерьмовые слова, и сам я дерьмо.
– Прости, мне очень жаль, – повторяет она, словно мне необходимо услышать это еще раз. Вдобавок ко всему она добавляет «очень жаль» – точно прокручивает рукоять ножа.
– Это я должен просить у тебя прощения.
– Ты не сделал ничего плохого.
Я не верю своим ушам. Услышать такое в разы хуже, чем обыкновенное «прости».
– Как ты можешь такое говорить? Все, что сегодня случилось, – ужасно. Все! Абсолютно! – Я не собирался повышать голос, но кричу. Возможно, оно и к лучшему, поскольку она тоже срывается.
– Я знаю, Джош! Что еще я должна сказать? Что мое сердце разбилось на тысячу осколков, когда я вошла в твой дом? А по возвращении к себе меня вырвало, но не из-за того, что случилось на той дурацкой вечеринке, а потому что у меня не шло из головы то, чем ты занимался с этой девчонкой? Ты это хочешь услышать? Так вот знай, это правда!
Я знаю. Ведь боль написана на ее лице, она читается во взгляде и голосе. Знаю, так как теперь меня самого тошнит не меньше, чем ее, а я не могу ничего исправить. Что сделано, то сделано.
Она встает из-за стола, отходит к дальней стене, и я ощущаю каждый сантиметр разделяющего нас пространства.
– А знаешь, что самое ужасное во всем этом? – продолжает она. – Хуже всего то, что я совершенно не имею никакого права злиться, потому что это моя вина. Ты ведь это хочешь услышать, да? Что во всем я виновата? Ничего бы не произошло, если б я не вздумала погубить себя и всех вокруг? Прекрасно. Тогда слушай: это моя вина! Все случившееся – моя вина, и я это знаю как никто другой. Наша жизнь превратилась в ад, которому я нас подвергла. Я знаю это и очень сожалею.
Минуту я молча смотрю на нее – целую вечность не видел ее настоящих эмоций. Несколько недель она представляла собой «черную дыру», поглощающую все чувства, а потом вдруг спокойствию и равнодушию пришел конец, и вот передо мной она – злая, отчаявшаяся, убитая горем, как и я.
Я встаю, делаю к ней шаг. Она смотрит на меня так, словно не понимает, что последует дальше. На ее лице застывает страх вместе с замешательством, она бросает взгляд за мою спину, словно загнанный в угол зверь, ищущий способ сбежать. Всего на миг она перестает прятать свою ранимость, которую я вечно стараюсь не замечать. Я должен уйти, оставить ее в покое, но не могу, находясь с ней в одной комнате, не прикоснуться еще раз, прежде чем завтра все снова скатится в пропасть.
– Я сейчас подойду к тебе, – говорю я, постепенно, шаг за шагом, приближаясь к ней, словно отговариваю самоубийцу прыгать. – Обниму и прижму к себе. – Замираю перед последним шагом. – И ты мне позволишь.
– Зачем? – спрашивает она, будто ничего безумнее в жизни не слышала. И возможно, после всего случившегося сегодня так оно и есть.
– Потому что мне это нужно.
Я уже стою перед ней, она не отступает назад. И делаю то, что обещал – обнимаю. Ее тело в моих руках слегка расслабляется, но сама Настя не шевелится и не обнимает меня в ответ. Она не простила меня, но это ничего. Я и сам не уверен, простил ли ее.
И вот она оживает, лишь для того, чтобы упереться ладонью в мою грудь и тихонько оттолкнуть. Я тянусь к ее лицу, желая стереть с него все синяки и боль, но останавливаюсь раньше, чем мои пальцы касаются ее кожи, и опускаю руку. Нам бы следовало на этом закончить, ей позволить мне спокойно, без лишних слов, уйти, но этого не происходит.
– Я бы все вернула, если б могла. Я не должна была причинять тебе боль. – Ну вот, она снова за старое. Только разговор этот бессмысленный – сейчас мы уже не в силах ничего изменить.
– А я не должен был тебе позволять, – отвечаю я. Это правда, и я знал об этом с самого начала. Нельзя было допустить, чтобы она причинила мне боль. Не стоило привязываться к ней, тогда бы ничего этого не было. Я даже делал так, как она хотела. Не говорил, что люблю ее, но это все равно ничего не решило. Я любил ее каждый день, каждый час и страдал из-за этой любви.
– Мне нужно было уйти. – В ее голосе – мольба, как будто она упрашивает меня понять то, чего я не способен постигнуть. – Я не могу сказать тебе правды, хоть ты и хочешь ее знать. Иначе в конечном итоге разочаровала бы тебя, потому что не смогла бы дать много, как и всем остальным.
– Единственное, что бы меня разочаровало – это твой уход. – Я сумел бы всю жизнь прожить без правды, лишь она была бы рядом со мной, даже если это и неправильно.
– Сейчас это уже не важно, – произносит Настя, и на ее лице отражается сожаление не только о последних неделях. Она смирилась. Сколько бы мы ни просили друг у друга прощения, слишком много произошло того, что не вернуть назад. С некоторыми решениями просто приходится жить. Этот урок мы оба усвоили давным-давно.
– Я всю душу вытрясу из этого Кевина Леонарда, – наконец говорю я. Пусть это и малое, что можно сделать, потому что наказания для него все равно будет недостаточно.
– Не надо, – решительным тоном заявляет она.
– Почему?
– Это не веская причина.
– Для меня ты – самая веская причина. – Может, мне и нельзя ее любить, но это не значит, что я позволю кому-то ее обидеть. Хотя по иронии судьбы именно я сегодня причинил ей самую сильную боль.
– Я не желаю становиться причиной. Все уже позади, и я хочу об этом забыть.
– Как можно так несерьезно к этому относиться? Он ведь мог изнасиловать тебя, а ты ведешь себя так, будто ничего не случилось.
– А ничего и не случилось. Поверь мне, я видела вещи и похуже. – Она беспечно пожимает плечами, чем приводит меня в бешенство.
– Хуже, чем изнасилование? – Я с недоверием смотрю на нее.
– Хуже, чем попытка изнасилования.
Я с досадой провожу ладонью по лицу.
– С меня довольно этих загадок, Солнышко! Я сыт ими по горло. Я сыт всем этим по горло! – Я снова выхожу из себя. С самого моего знакомства с этой девчонкой я кричу столько, сколько не кричал за последние десять лет, и, похоже, не могу остановиться. – Ты постоянно несешь какую-то бессмыслицу! Будто хочешь что-то сказать, но не говоришь, и я должен по твоим разрозненным намекам догадываться и разбираться сам. Знаешь что? Я не могу. Не могу разобраться. Не могу разгадать тебя, и меня уже тошнит от этих попыток.
По-видимому, нам даже не нужно дожидаться завтрашнего утра, чтобы все скатилось к чертям. Это происходит уже сейчас.
Обхватив голову руками, я без остановки меряю шагами кухню. Во мне кипит едва сдерживаемая злоба, которую я не знаю, куда выплеснуть. Теперь понятно, для чего нужен бег. Дайте мне волю, я пулей выскочу отсюда и буду бежать, не останавливаясь. Делаю глубокий вдох и снова начинаю говорить, потому что не могу остановить поток слов.
– Я только знаю одно: что-то случилось с тобой или, точнее, кто-то искалечил твою руку, а заодно и тебя саму, но я не могу этого исправить.