– Думаешь, смысла стало бы больше, если бы он изнасиловал ее? – спрашиваю я, поскольку в произошедшем в принципе нет никакого смысла.
– Нет. Наверное, я просто хочу понять, почему он это сделал. Хочу знать причину.
– Не выдержал огромной лавины боли, ярости и горя. Не справился с суровой действительностью. – Что угодно может тебя сломать, если нечему удержать на плаву.
– Это не оправдание, – замечает Дрю.
– Да, не оправдание, – соглашаюсь я. – Но ты спрашивал про причину. Это и есть причина. Просто плохая.
Я вижу, что он по-прежнему силится понять, вписать в свою картину мира, но это совершенно невозможно. И не должно. Такому в мире не место, как бы часто оно ни происходило.
Кажется, будто часы изводят меня каждой утекающей минутой, и я усилием воли заставляю себя не смотреть на них и не отсчитывать время. Даже не знаю, как долго длится молчание, прежде чем я произношу то, что крутится у меня в голове, потому что больше не в силах сдерживаться.
– Я не вынесу этого снова, – говорю я Дрю. Просто не могу. Я не должен еще раз проходить через это. Все закончилось. Они ушли. Все ушли. А теперь и она. Почему? Что такого плохого я сделал? Для чего давать мне ее, чтобы потом забрать? Знаю, Дрю хочет сказать, чтобы я об этом не думал, но слова никак не идут. Ведь только об этом мне и остается сейчас думать. – Это моя вина. С чего я вообще взял, что любить ее – это в порядке вещей?
Дрю вздыхает, глядя в потолок.
– Джош, это в порядке вещей. И она в порядке. – Дрю хочет в это верить, но не верит, и это даже хуже, чем если б он промолчал.
– Ничего не в порядке.
Уже за полночь, а в доме до сих пор никто не спит. Нами выпито почти три кофейника. Последние два заваривал я – оно и справедливо, ведь большую часть кофе все равно выпил сам.
Ашер, Аддисон и мистер Уорд вернулись час назад. Никто из них не проронил ни слова, хотя им и не нужно ничего говорить. Если бы они что-то нашли, все было бы понятно без слов. Тишина в комнате давит на нас как тиски, которые постепенно сжимаются, мы все уже начинаем задыхаться. В углу маячит пианино, словно призрак. Я не в силах на него смотреть, потому что мне теперь известно его предназначение, и оно неотступно преследует меня.
Мы с Дрю сидим за обеденным столом. Мистер и миссис Уорд – в разных концах дивана, лишь бы не прикасаться друг к другу. Аддисон растянулась на соседнем диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно перебирает ее волосы.
Тут открывается задняя дверь – в комнате словно разрывается бомба. Все дружно поворачивают головы на звук. На пороге – она.
Никто не двигается с места. Не вскакивает, не подбегает к ней, не взвизгивает от радости. Мы просто смотрим, как будто пытаемся убедиться, что она действительно пришла. Она глядит на нас в ответ, скользит глазами по нашим изможденным лицам, пока ее взгляд не останавливается на мне. А дальше – все перестает существовать. Я не могу пошевелиться, зато она бросается ко мне. Как только оказывается передо мной, все хором подают голос: «Эмилия», – говорит ее мама; «Эм», – говорит Ашер; «Милли», – говорит ее отец; «Настя», – говорит Дрю; «Солнышко», – говорю я. И тут она не выдерживает.
Ее маска дает трещину и разбивается, осколки живущих в ней девчонок разлетаются в стороны, и остается только одна – та, которую я обнимаю.
Крепко сжимаю ее в своих руках, но ничего не говорю. Ни о чем не думаю. Возможно, даже не дышу. Я очень боюсь, что не смогу удержать ее, не дать ей рассыпаться. Однажды уже видел, как она плачет, только сейчас все иначе. Она погружается в пучину, растворяется в каком-то потустороннем болезненном забытьи. Из нее вырывается крик. Надрывный, глубинный, ужасающий – я не хочу слышать его. Рукой, прижатой ко рту, она пытается его заглушить, но не выходит. Все ее тело сотрясает безостановочная дрожь, я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но мне сейчас не до них.
Она по-прежнему стоит, только теперь опирается на меня. Наваливается всем телом. Всей его тяжестью. Тяжестью своих тайн, слез, боли, сожалений, потерь, и кажется, я сам могу сломаться под этим бременем, настолько оно велико. Я не хочу всего этого знать. Теперь понятно, почему она столько времени посвящала бегу. Мне тоже хочется отсюда сбежать. Бросить ее, распахнуть дверь и бежать без оглядки, потому что это невыносимо. Не такой уж я сильный, не такой храбрый, да и утешить не способен. Не годен ни на что. И никого не могу спасти. Даже самого себя.
Но сейчас я здесь, и она тоже. Я никуда ее не отпущу. Может, мне нет необходимости вечно ее спасать. Возможно, просто нужно спасти ее в эту минуту, тогда, если получится, спасусь и я сам, и этого будет достаточно. Я сжимаю руки плотным кольцом, словно одного этого хватит, чтобы унять ее дрожь. Плач становится беззвучным. Она стоит, уткнувшись лицом в мою грудь. Я неотрывно смотрю, как от ее волос на макушке отражается свет, лишь бы не видеть лиц остальных с вопросами, на которые у меня нет ответов.
Она постепенно успокаивается. Дыхание выравнивается, тело приникает ко мне и замирает. Затем она переносит вес назад – это длится всего миг – и наконец отстраняется.
Я расслабляю руки и выпускаю ее, но глаз с нее не свожу. Ее лицо становится безучастным, каким было в тот первый раз, когда я увидел ее; с него стираются все эмоции. Ты словно смотришь видео взрыва, проигрываемое назад: все обломки встают на свои места, как будто ничего не случилось.
Я боюсь отвести взгляд. Боюсь, что она снова рассыплется. Исчезнет. Я боюсь. Мне не следовало выходить из своего гаража. Как и не следовало впускать ее внутрь.
Тут она видит на столе стопку тетрадей и вся цепенеет. Неотрывно смотрит на них. В ее глазах – вопрос и ответ одновременно.
– Но как это возможно? – в конце концов подает голос ее мама. Она испытывает замешательство, боль от предательства, облегчение. – Ты ведь ничего не помнила.
Я вглядываюсь в лица людей, которые любят ее и которые не слышали ее голос около двух лет. Никто из них не ждет ответа. Но он звучит.
– Я помню все, – шепчет она. Это и признание, и проклятие.
Тишину комнаты нарушает единственный звук – услышав голос дочери, мать судорожно втягивает в себя воздух.
– Как давно? – спрашивает ее отец.
Солнышко отрывает взгляд от тетрадей и поворачивается к нему.
– С того дня, когда перестала говорить.
В конце концов, все расходятся по комнатам и ложатся спать, устроившись кто где: на кровати, на полу, на диване. Я располагаюсь рядом с Солнышком, на односпальной кровати в ее комнате. Она, свернувшись калачиком, прижимается ко мне, и не важно, что места мало, ведь ее близости мне всегда будет недостаточно.
Когда я укладываюсь вместе с ней, никто не пытается меня остановить. Наверное, понимают, что никак не смогут мне помешать. Ничто в этом доме и на этой планете не удержит меня от нее.
Дрю спит на импровизированной постели на полу – видимо, тоже хочет быть поближе к ней.
Я прислушиваюсь к ее дыханию: тихое посапывание напоминает мне о том, что она рядом, прижимается ко мне; мы с ней спали так не счесть сколько ночей.
Где-то посреди ночи к нам в комнату заглядывает ее мама и смотрит, как мы лежим вместе на кровати. На ее лице читается если не понимание, то смирение.
Я гляжу на нее, в проникающем из коридора свете вырисовывается ее силуэт. Она замечает, что я не сплю.
– Как ты ее назвал? – спрашивает миссис Уорд, хотя явно хочет задать другой вопрос.
– Солнышко, – отвечаю я, и она улыбается. Это имя тоже кажется ей идеальным – возможно, помимо меня, так думает только она.
– Кто она для тебя? – шепотом продолжает она, уже задавая тот самый вопрос. Я знаю на него ответ, но не понимаю, как сказать его вслух.
Не успеваю я ответить, как с пола доносится приглушенный голос Дрю.
– Родной человек, – говорит он.
И это правда.
Глава 55
Эмилия
Утром мои родители уезжают на пресс-конференцию, а Ашер отправляется в школу, хотя сегодня ему разрешается пропустить уроки.
Я провожаю Дрю до машины. Мне кажется, я готова обнимать его вечность.
– Я буду скучать по своей Настюхе-Плюхе, – говорит он мне.
– Я навсегда останусь твоей Настюхой-Плюхой, – с улыбкой отвечаю я и разжимаю объятия. – Попроси Тирни дать тебе еще один шанс. Если и на этот раз напортачишь, я сама тебя прибью.
Когда Дрю уезжает, дома остаемся только мы с Джошем Беннеттом и всеми невысказанными вопросами.
Я протягиваю ему одну из своих тетрадей – только так он может обо всем узнать. Но он смотрит на нее с ужасом, как на гадюку.
– Я не хочу знать, что в этих тетрадях, – произносит он, отказываясь ее брать.
Я говорю, что мне тоже не хочется знать, о чем там написано. Но раз я знаю, он тоже должен узнать. В конце концов он соглашается. Во время чтения его лицо каменеет, а все мышцы в теле сковывает напряжение. Видно, что он пытается не заплакать. А когда я показываю ему фотографии, он с силой закусывает кулак – наверное, хочет ударить что-нибудь, но здесь нечего бить. Как только мы доходим до снимка моей руки, кости которой торчали из кожи во все стороны – трудно поверить, что врачи смогли ее собрать, – он уже не может сдержать слез. И я его не осуждаю.
Я показываю Джошу видеозаписи своих выступлений и альбом с фотографиями, знакомлю его с той собой, какую он никогда не знал. При этом мы почти не говорим.
– А ты была очень хороша, – несмело нарушает он молчание.
– Я была просто великолепна, – пытаюсь я пошутить, но шутка выходит грустной.
– Ты и есть до сих пор, – отвечает он со спокойной уверенностью в голосе, сверля меня взглядом. Он всегда так делает, когда хочет убедиться, что я его слушаю. – Во всех смыслах.
Вновь воцаряется тишина. Мы сидим на диване с фотоальбомами на коленях и смотрим на бесполезное пианино в углу.