— В дверь танцующей походкой вплыла Лотти с глубокой миской в руках.
— Я свежий бочонок открыла, — прощебетала она.
«Свежий?!» — подивился про себя Джек.
В мерзкой серой жиже плавали какие-то синюшно-лиловатые ломтики: выглядело это блюдо ничуть не менее гнусно, чем пахло.
— Граффиск! — с наслаждением проговорил Олаф.
Он щедро зачерпнул этой жуткой снеди, плюхнул ее на ломоть хлеба и, чавкая, заглотил все до последней крошки. И расплылся в довольной улыбке — аж борода встопорщилась.
— Попробуй.
Он протянул миску мальчику.
— Я… я не голоден, — пролепетал Джек.
— ПОПРОБУЙ!
Джек взял кусок хлеба и самым кончиком окунул его в жижу. И откусил. И проглотил побыстрее — но, увы, недостаточно быстро. Вкус растекся по рту, как растекалась по ногам жидкая грязь, когда Джек в бытность свою в родной деревне чистил по утрам хлев. Мальчуган стремглав кинулся к двери, сложился напополам, и его вывернуло наизнанку.
— Ха! Ха! Ха! Ха! Brjóstabarn! — оглушительно захохотал Олаф.
Вторя ему, звонко засмеялись жены и дети. Спустя какое-то время Хейди сжалилась над мальчиком и принесла ему чашу воды.
— Это его любимая шуутка с чужакааами, — проговорила она.
Джек, спотыкаясь, побрел обратно в залу. Наконец-то он понял, что означает слово «граффиск»: «могильная рыба», то есть мертвая, гнилая…
— Когда у нас нет соли, мы делаем граффиск, — пояснял Олаф, аккуратно подбирая тошнотворное месиво куском хлеба. «А ведь оно ему и в самом деле нравится», — с изумлением подумал Джек. — Бывает, натолкнешься на косяк сельди — тысячи и тысячи сельдей! — такое множество, что аж море бурлит. Бросишь секиру в воду, а она и не тонет. Тáк вот! Везем, как водится, сельдь домой. А дальше-то что? Съесть можно ровно столько, сколько влезет, не больше. Если идут дожди, остальное не засушишь. Вот мы и кладем рыбу в бочки и зарываем бочки под землю. И ждем много месяцев. Рыба выдерживается, как хороший сыр. Лиловеет. Пахнет все аппетитнее. Чем дольше ждем, тем вкуснее она становится.
— А почему вы ею не отравитесь? — полюбопытствовал Джек, думая про себя: «Чтоб вам и впрямь всем передóхнуть».
Олаф, усмехнувшись, похлопал себя по животу.
— Мы, скандинавы, народ крепкий. Не то что саксы…
В этот момент в дверях показался Болван: дескать, баня готова. Великан встал, стряхнул с бороды крошки и пошел за угрюмым рабом.
А Джек присел рядом с Люси. Девочка завороженно глядела на пылающий в центре зала огонь.
— Люси?
Нет ответа.
— Люси?!
Он завладел рукой сестренки. Девочка казалась до странности отрешенной — словно находилась где-то далеко-далеко отсюда.
— До чего же красиво, — прошептала она, не отрываясь глядя на огонь.
Подошла одна из дочерей Олафа и спихнула Люси со скамьи.
— Эй ты, полегче! — закричал Джек.
— Жабья Морда, — фыркнула дочка Олафа, — вот как я тебя назову. Жабья Морда! Сейчас моя очередь давать имя рабу.
— Отстань от него, — велела Хейди, что неслышно, как волк, подошла сзади.
Девчонка послушно отступила. Джек усадил сестренку обратно на скамью. Люси по-прежнему неотрывно глядела на пламя, словно ничего и не случилось.
— Что с ней такое? Она больна?! — взмолился Джек, думая про себя: «Она безумна?»
— Ее дух отлетееел, — объяснила Хейди. — Отлетееел и блуждает где-то в иных мееестах — приятных, я полагаю.
— Отец ей все, бывало, рассказывал, будто она — похищенная принцесса, — признался Джек, отчасти приободрившись. — Говорил, что в один прекрасный день ее отыщут верные рыцари и увезут обратно в родной замок. Боюсь, Люси ему поверила.
— Я такое виидела, и не раааз, — подтвердила Хейди. — В моей земле зимы длиинные, теемные. Так что люди отпускают дуууши на волю, чтобы с ума не сойти. Души блуждааают по свету, а с приходом веесны возврааащаются.
— Надеюсь, весна вернется и для Люси…
— Может быть, с твоей помощью. Ты мальчик осоообенный. Я-то знаю. Я заглянула тебе внууутрь.
— Так ты ведунья? — спросил Джек.
Хейди рассмеялась — смехом столь же тягучим, как и ее голос. Все, кто был в зале, чем бы ни были заняты, мгновенно замерли. Похоже, Хейди здесь побаивались.
— Спасибо, что ведьмой не назвал, — проговорила она сквозь смех. — А то вот они все так и думают. — Хейди обвела рукою зал. — Но дааа, я творю seiðer.
— А разве это… не колдовство? — спросил Джек.
— Это жеенская магия. То, что делают скальды, — магия мужская. Колдовство, это когда смешиваешь одно с другим.
Джек не был уверен, что понял все правильно, но отчасти успокоился. Он — скальд, мужчина, так что с его магией все в порядке. Торгиль ни в чем не сможет его обвинить.
— А откуда ты? — полюбопытствовал он.
— Олаф добыл меня в Финнмарке. Мой отец был главой дерееевни, а Олаф торговал там меха.
«Стало быть, великан-скандинав не всегда убивает и грабит», — подумал про себя Джек.
— Многие хооотели взять меня в жены. Ох, многие. Женщине-ведунье цены нет. Но мой дух выбрал Олафа. Мне следовало выйти замуж за одного из нааших, но… Хейди пожала плечами. — Он такой громааадный, такой красиивый. Я этим не чета. — Она презрительно зыркнула на Дотти с Лотти, что искали у детей вшей. — Я останусь до тех пор, пока этот дюжий бестолковщина обращается со мной как доолжно. Если он меня обидит, я уйду.
И Хейди вернулась к своим горшочкам со снадобьями и травами. Джек же остался с Люси. Девочка по-прежнему глядела на огонь — и вроде была всем довольна. Джек принес ей деревянные игрушки — те самые, вырезанные Олафом, — и она принялась играть. Потом Джек попросил у Лотти хлеба с сыром. Он не вполне понимал свое положение — чего доброго, рабам просить еду не полагается под страхом порки, — но Лотти безропотно дала ему и того и другого, да еще чашу пахтанья[3] в придачу. Джек скормил пахтанье Люси.
То, что Хейди заинтересовалась детьми, сыграло им только на руку: Джека и Люси оставили в покое. Никто больше не пытался спихнуть девочку со скамьи, и никто больше не угрожал назвать Джека Жабьей Мордой.
Ближе к вечеру появилась Торгиль, и Джек с ужасом узнал, что девчонка живет в семье Олафа. Она влетела в дом, раскрасневшаяся и вспотевшая после возни с собаками. Хейди тут же отправила ее в баню. К ужину появился Руна; выяснилось, что и он входит в число домочадцев.
— Моя жена умерла много лет назад, а дети скончались во младенчестве, — прошелестел он. — В пиршественном зале Олафа всегда царит отрадное тепло, точно в летний полдень. Дом его — что гигантский маяк посреди глухой пустоши.
Джек неуютно поежился. Эти слова он уже слышал.
— То есть усадьба Олафа похожа на чертог Хродгара до того, как туда пришел Грендель?
— Так это я песнь ненароком процитировал? Да, похоже на то… Лучшее из творений Драконьего Языка, между прочим! — Руна вытянул ноги к огню. — Я живу уже достаточно долго, чтобы понять: ничто не длится вечно. Радость и свет в доме Олафа рано или поздно навлекут на него погибель. Но я знаю и другое: гнать от себя радость, пока она длится, и скорбеть о своей судьбе — великий грех.
Хейди поднесла Руне дымящуюся чашу с целебным отваром — смягчить изувеченное горло. Они улыбнулись друг другу, и Джек почувствовал, как завибрировал воздух между старым воином и смуглолицей ведуньей.
Вечерний пир удался на славу. Жены и слуги Олафа весь день трудились не покладая рук, чтобы трапеза запомнилась надолго. Кресло великана оттащили на почетное место перед очагом. На столах разложили деревянные тарелки, ложки и чаши. Предполагалось, что нож у каждого свой, но Джеку нож выдали — свой-то он давным-давно потерял.
Пшеничный хлеб тонкого помола, головки сыра, запеченная с укропом лососина, гуси, так и сочащиеся аппетитным жиром, тушеное мясо, над которым курился соблазнительный аромат тмина и чеснока — все это и многое другое слуги развозили на маленьких тележках. Пахтанье, сидр, пиво и мед лились рекой. На каждом столе красовались глиняные вазы с яблоками. Джек в жизни не видывал столько еды зараз. Это отчасти примирило его с давешним знакомством с кошмарным граффиском.
Олаф восседал в громадном кресле во главе стола, перед очагом. По одну руку от него сидели Руна и Джек, по другую руку вполголоса переругивались из-за лучших кусков мяса многочисленные сыновья. Жены и дочери, ежели не носили угощение из внешних кухонь, трапезничали в другом конце зала — к слову сказать, куда более чинно. Хейди приглядывала за Люси. Даже рабам отвели место у дверей. И насколько Джек мог судить, ели они то же, что и прочие.
Радость и ликование царили в зале; пирующие то и дело затягивали песню. Одна только Торгиль мрачно держалась особняком и в общем веселье участия не принимала. Усадили ее между женской и мужской половиной: Олаф, смягчившись, не стал отправлять ее к рабам, как грозил ранее. Однако место ей досталось отнюдь не самое почетное — в отличие от Джека. Торгиль сидела в одиночестве: этакий островок уныния посреди шумного празднества.
«Интересно, где же ее родные?» — гадал Джек.
— Помоги убрать со стола, — предложила Хейди строптивице.
Вместо ответа Торгиль швырнула деревянное блюдо на пол.
— Это женская работа! — завопила она.
— Ничего зазооорного в ней нет. Хочешь не хочешь, а ты — одна из нас.
Все голоса разом смолкли. В зале воцарилось молчание; лишь потрескивание огня в очаге нарушало тягостную тишину.
— Подбери тарелку! — внезапно рявкнул Олаф, да так, что собравшиеся подскочили как ужаленные.
— Я не такая, как они! Я — воительница! — бушевала Торгиль.
— Ты — сирота, живущая моими милостями. Если бы кто-нибудь из моих воинов повел себя так, как ты, я бы ткнул его носом в тот кавардак, что ты только что сотворила. А теперь пошевеливайся!
Торгиль, опрокинув стул, бросилась к двери. Никто даже не попытался остановить ее. Хейди лишь покачала головой и нагнулась подобрать с пола разлившееся варево.