Положив тонкую стамеску на верстак, отец поворачивался к дочери.
— Прискакала, коза…
За последнее время он резал лебеденочка, впервые пытающегося оторваться от воды. Другие его скульптуры стояли на полках вдоль стен.
Отцу шел шестой десяток, и он по-прежнему работал на судостроительном заводе и был привязан к своему опустевшему дому, который он любил, считая лучшим из всего, созданного его веселым мастерством.
Валя любила отца, гордилась тем, что унаследовала черты его характера: настойчивость и постоянный оптимизм. Но она-то видела, что отец не считает ее лучшим своим произведением.
Михаила Снежкова она разыскала, верно, не сразу. Он лежал в госпитале. У него были повреждены обе руки. Он понимал, что для художника это конец, но не хотел сдаваться. Несколько операций вернули ему левую руку. Он сейчас же начал учиться владеть ею. Первые два слова, которые он написал, были посвящены Вале и любви. Третье слово — была его подпись. До этого Валя получала письма, написанные разными почерками, чаще всего женскими. Ох, знала она эти солдатские письма. Сколько она сама написала таких писем по просьбе раненых, когда служила в госпитале. Так что ей-то уж известно, как обстоит дело с любовью в письме солдата, написанном по его просьбе чужой рукой.
Госпиталь, где уже пятый год долечивался Михаил, находился в Красноярске. Письма приходили редко. Она хотела ехать к нему, но он был против этого. Зачем? Теперь уже скоро вылечится и сам приедет.
А потом письмо привез его друг, недавно выписавшийся из госпиталя. Письмо, как и всегда, было написано чужим почерком, а в конце, как и всегда, — два заветные слова и подпись, сделанные все еще левой рукой.
Валя каждый день встречалась с другом Михаила, который не мог не сделаться и ее другом. Он, здороваясь с ней, уважительно пожимал ее руку и готов был без конца рассказывать о Михаиле, о его любви и мужестве, с каким он борется за свое выздоровление.
Но с каждым днем его рукопожатия становились горячее, а рассказы скупее, но Вале казалось, что так и должно быть, потому что между ними установилась такая дружеская близость, которая стирает некоторые условности.
Однажды он передал ей письмо: Михаил писал, что он полюбил другую и просит его простить. Как обычно, письмо было написано кем-то другим, может быть, той самой, другой, потому что в конце уже не было тех заветных слов, а только одна подпись.
Все это Валя пережила.
Друг не отходил от нее. Оказалось — он давно полюбил ее, но раньше не мог этого сказать. Он был хороший человек. Все ее подруги в один голос твердили, что он очень хороший, что ей привалило счастье, о котором по нынешним временам можно только мечтать. А она сама думала: если нет любви, то не все ли равно, с кем?
Наверное, он и в самом деле любил Валю. Она чувствовала, что любил, и она надеялась, что со временем и сама его полюбит. Вот пройдет время, затянется рана, и она снова будет жить и любить человека, который не бросил ее в беде.
Фронтовая сестра, уж она-то насмотрелась на всякие раны и знала: самые на вид страшные как раз скорее и заживают.
Он приходил к ним домой, познакомился с отцом. Договорились, когда идти в загс. Валя уже привыкла к тому, что он ее муж и все ее поздравляли, а рана не затягивалась, любовь не приходила.
А он был ласковый, вежливый, предупредительный, и Валя думала: «Ну и ладно — нет любви, но он мне нравится — значит, есть что-то еще. Какая-то замена любви, эрзац. Тем и утешимся».
Она смутно догадывалась, что вступает в сомнительную сделку со своей совестью и что когда-нибудь придется поплатиться за это. Но возмездие пришло гораздо раньше, чем она могла ожидать.
Шел конец августа. По утрам было прохладно и, отправляясь на работу. Валя надевала свою полосатую вязаную из разноцветной шерсти кофту, очень модную в то время. Когда она возвращалась домой, кофту приходилось нести в руках, потому что днем становилось очень жарко, хотя осень уже заглянула в город. Но осень в это время делала такой вид, будто никаких серьезных намерений у нее нет, а просто она забежала мимоходом проведать, как тут поживают без нее. Все ей поверили.
Валя шла по городским улицам стремительно и легко, помахивая своей полосатой кофточкой, как пучком ярких лент.
Пришла домой и увидела: в прихожей на ларе лежит письмо. На него падает яркий оранжевый луч. Она сразу по штемпелю увидела, от кого это письмо, и досадливо подумала: «Что ему еще надо?» Тут же, не заходя домой, у резного ларя она распечатала письмо. Да, это от него.
От него, и писал он сам! Все письмо сам! От начала до конца, десять строк — все сам, своей правой рукой: он любит ее, считает дни, оставшиеся до встречи, он скоро приедет! Жди, Валя, любовь моя!
Вот оно, возмездие, в десяти строках, которые он написал сам, своей правой рукой, первое письмо единственной любимой, на всю жизнь. Так тебе и надо, «Валя, любовь моя!»
И всю ночь, лежа на своей койке, она сжималась под одеялом от ненависти к себе.
— Дрянь. Какая я дрянь…
А утром так же она сказала и этому, «другу»:
— Я — дрянь. Как я могла поверить, что он меня разлюбил! Ему не поверила… Ему! В его правду не поверила. Как я могла докатиться до этого? А ты его оболгал, и я тебе, обманщику, поверила. Кто же я после этого?
Он усмехнулся и сказал:
— Зачем такие высокие слова?
— Это низкие слова. Ну, все!
— Низкие, высокие… Какая разница? Я-то тебя люблю. Поэтому и написал письмо будто от него…
— Ну, ладно. Ты сейчас же, сразу, уйдешь и забудешь дорогу. Навовсе. И не надо больше ни одного слова. Ну, все. Все! Все!..
Он ушел, но, конечно, не сразу, но зато навсегда. В этом Валя уверена. Теперь она боялась только одного — вот приедет Михаил, и тогда случится самое страшное, что пережить будет очень трудно: он простит ее, покарает своей любовью. А этого не надо ей, а главное, ему. И чтобы этого не случилось, она написала ему письмо: «Полюбила другого, счастлива, если можешь, прости».
Обманула. Ну и что же. Теперь уже все равно. Я теперь такая…
7
Каждый вечер перед сном Елена Карповна выходила в прихожую покурить и без стеснения высказать все, что она думает о новой западной живописи. У себя в комнатах она никогда не курила, оберегая свои коллекции от вредного влияния табачной копоти.
Ее сын, Валерий Ионыч, вернулся из госпиталя в самом конце войны. Молоденькая хозяйка, сдавшая им квартиру, сама в то время находилась на фронте. Старик хозяин пропадал в своих мастерских, так что квартиранты оказались хозяевами дома.
Валерий Ионыч был сухонький и большеголовый, как гвоздик. Масса необычайно густых и кудрявых волос, успевших отрасти, пока он лежал в госпитале, косматой тучей клубилась над темным его лицом. Под этой тучей, словно вспышки черных молний, сверкали глаза.
Он, прихрамывая после ранения, походил по городу, проехал по широкой реке, посмотрел на скалы, на тайгу и решил, что никуда теперь он не уедет из этих мест, где все дышало суровой, могучей, не всякому открытой, русской красотой. Елена Карповна не возражала. Так они и остались жить в доме Вечкановых.
И вот теперь, похаживая по большой темноватой прихожей из угла в угол, она низким и необыкновенно певучим голосом говорила сыну:
— Нагляделась я на эти картинки, абстрактные, пятнистые, полосатые и еще какие-то. Хулиганство это все, по-моему. Скудоумие. Рядом с настоящим искусством и не стояло.
Такие разговоры она всегда заводила только в прихожей, считая их, наверное, тоже чем-то вроде табачной копоти, вредной для ее коллекций.
— В России, слава богу, давно переболели этим. Да и не пристало нам-то фиглярничать. Страна наша положительная, сильная, такое же нам и искусство надобно. А всякие кривляния — это для слабеньких. И ты со мною не спорь.
Валерий Ионыч сидел в открытых дверях своей комнаты на высоком пороге. Он не имел к абстрактной живописи никакого отношения, но ничего не имел и против нее: нельзя же восставать против того, чего не знаешь. Он и не собирался спорить с матерью. Она тоже знает не больше его, хотя и говорит, что насмотрелась. Где это она успела насмотреться, не выезжая из города?
При таких условиях всякий спор становится так же абстрактен, как и то, что на западе называют живописью, которую мать считает хулиганством.
Он просто заметил:
— Не все же там плохо…
— Ты всегда всех оправдываешь.
— Я рассматриваю это как искания.
— Абстракционисты! На помойке ищут!
— Я должен в этом сам убедиться. Западное искусство — это не только абстракция. Там и другое есть. Пикассо, например.
— А он хуже всех: талантлив, а фокусничает. А уж у которого мастерства не хватает, таланта на грош, вот тот и начинает выкидывать разные номера. Настоящий художник никогда не унизится до этого. Всякое искусство реализмом держится. В искусстве прежде тело, а потом душа.
Валерий Ионыч спорил с матерью не для того, чтобы доказать матери закономерность поисков и неотделимых от всяких поисков ошибок. Этого ей не докажешь. Да и не надо. Она самоотверженно влюблена в искусство народных мастеров, в их детскую непоколебимую веру. Она смотрела на мир их зорким глазом, умеющим видеть одновременно и форму и душу вещей. Народное мастерство всегда материалистично. Оно никогда не отделяет душу от тела, идею от оболочки, от формы, как пытаются это сделать разные кубисты, сюрреалисты и им подобные.
Елена Карповна всю жизнь отдала изучению и сбору изделий народных мастеров. Дело свое знает так, что позавидуешь. Это редкое знание по нынешним временам.
А то, что она не принимает этой новой, особенно западной, живописи, так в том она не очень и виновата. Сама западная живопись не очень-то старается, чтобы ее принимали и с ней считались здоровые люди. Художники, специалисты — ну те еще могут рассмотреть в ней какой-то смысл. Если он есть, конечно.
А если его нет, то они стараются отыскать. Иногда находят.