— Все совершенствуется…
— Слушать-то тебя не хочется. Как ты, например, станешь совершенствовать Репина? Или Голикова? Их искусство оберегать надо от этого твоего совершенствования. В искусстве, запомни, каждый мастер все начинает сызнова, на голом месте, будто до него ничего и не было. Он зачинатель неповторимого. Тогда он — мастер.
— Значит, ты против современности?
— А ты словами не разбрасывайся. Сейчас надо новые свойства вещей открывать, а не старые раскрашивать. Ну, а теперь иди.
— А я пришел рассказать тебе про выставку. Думал, тебе интересно послушать. Тем более, там открывали новые свойства вещей.
Ваоныч только что вернулся из Северного города, он ездил туда на открытие областной выставки картин.
Еления сказала:
— Если так, то рассказывай. — Посмотрев на Володю, добавила: — А ты иди, сложи книги, да спать.
Уложив книги в портфель, Володя решил еще немного почитать перед сном, но тут пришел Ваоныч и спросил:
— Что у вас произошло? Мать жалуется на Гурия. Он тебя на какую-то диверсию подбивает?
Поглаживая небритые с дороги щеки, художник слушал Володины объяснения и посмеивался.
— Здорово, значит, его припекло. Гурия-то. Если он так ожесточился. Он ведь трус, как и всякий жулик. Володя спросил:
— А может быть, она и сама боится.
— Кого? Гурия? Нет…
— А Тайка сказала, как будто это она меня боится, — сказал Володя и засмеялся, чтобы Ваоныч не подумал, будто он верит в эту девчоночью болтовню.
Он думал, что Ваоныч тоже посмеется над такой нелепой выдумкой. Но тот даже не улыбнулся. Это удивило и насторожило Володю. А художник долго молчал, а потом вдруг объявил:
— Боится? Нет. Она, знаешь, любит тебя.
Любит! Всего Володя ожидал от Елении, только не этого. Никогда он не замечал никакой любви. Она даже внимания на него не обращала. Это Ваоныч, должно быть, выдумал, чтобы посмеяться.
Но художник очень серьезно сказал:
— Не веришь? А ведь она добрая. Только характер у нее тяжелый. Она, если в чем уверена, будет стоять железно. Знаешь, как она зовет тебя? Лебеденочек. Редко, правда. Раз в год.
А ведь и верно — зовет. И даже совсем недавно называла, сегодня. Но он не обратил на это никакого внимания.
Ваоныч продолжал:
— И любит она тебя тоже скуповато. Раз в год. Себя любит чаще, а свой музей всегда. Так что ты очень-то не переживай.
— Да я нисколько.
— И не надо. Будь ты постарше, она бы тебя на одно дело подбила. Уж она бы уговорила. Я знаю.
— Какое дело? — спросил Володя.
И Ваоныч снова ошеломил его новым сообщением:
— Хлопочет она, чтобы в этом доме музей открыть.
— Какой музей?
— Музей народного искусства. Хорошо придумала?
— Очень хорошо, — согласился Володя.
— А мама? Она что скажет?
— Я ее уговорю…
Похаживая по комнате, Ваоныч говорил, что это было бы замечательно: в таком красивом доме, который уже сам по себе является чудесным изделием русского мастерства, открыть музей. Все, что накопила Елена Карповна за свою жизнь, все свои драгоценные коллекции она согласна передать в новый музей. И все будут приходить, все будут любоваться на красоту и говорить: «Вот что могут золотые руки великого мастера — русского народа!» Надо так и назвать: «Музей Великого Мастера»!
— Вот это здорово! — согласился Володя. — «Музей Великого Мастера». Так и на вывеске написать…
Ваоныч спросил:
— А нарисовать на вывеске знаешь что?
— Знаю! — восторженно подхватил Володя.
— Что?
— Лебеденочка!
— Ага. Раскинул крылья широко, широко. Сейчас полетит…
— А за ним солнце, — продолжал Володя.
Ваоныч, как песню, подхватил:
— Алое, горячее. А лучи золотые.
Володя снова повторил:
— Это очень хорошо! Это просто здорово!
Ваоныч сказал:
— Но это очень трудно.
— А если все возьмутся?
— Тогда легче. Но все равно трудно.
И он начал перечислять все, что надо проделать для открытия музея. Надо решение городского Совета, квартиры всем, кто живет в доме, деньги на ремонт, постройка выставочного помещения, очень много всего надо. А Володя слушал его и думал, как взрослые умеют так усложнять простые вещи, что о них делается скучно даже мечтать.
А Ваоныч все ходил по комнате и говорил о Том, как трудно открыть «Музей Великого Мастера», что за это дело взялась пока одна Елена Карповна, но даже и она со своим железным характером вряд ли добьется успеха, если ни от кого не будет поддержки.
Володя спросил:
— А вы?
— И я, конечно. Хотя у меня и своих дел в Союзе художников хватит. Вот был я в Северном городе на выставке. Это не простая выставка всяких картин. Это, как тебе объяснить… Ну, в общем все художники собрались и решили нарисовать картины про богатства северной природы. И чтобы эти богатства сохранить и умножить. Два года работали, и у некоторых замечательные получились картины. Самые лучшие у Снежкова…
— Михаил Снежков? — спросил Володя.
До него словно издалека донесся удивленный голос Ваоныча:
— А ты его знаешь?
Володя твердо ответил:
— Да. А он хороший художник?
— Ого! Художник он — дай бог! А ты откуда его знаешь?
— Он, когда в госпитале лежал, нарисовал мамин портрет.
Володя повел Ваоныча в спальню. Включил свет. Далекая, далекая мама посмотрела на него со старого рисунка.
— Любимая сестра Валя! — удивленно воскликнул Ваоныч.
Володя спросил:
— А вы разве знаете?
— Знаю. Снежков недавно картину написал и назвал ее «Любимая сестра Валя». Чудесное полотно. И лицо там вот это. Точь-в-точь. Подожди, я тебе сейчас покажу.
Он принес журнал, где были напечатаны две картины художника Снежкова. На первой нарисованы сосны, а среди них широкая такая поляна, вся засаженная маленькими, зелененькими и пушистыми елочками, сразу заметно, что они не сами выросли, что их тут посадили правильными рядами. Стоят, как пионеры на линейке. А день разыгрался солнечный, горячий: каждая веточка сверкает, как свечка; старые сосны вскинули под самые облака свои золотые ветки. И все так удивительно нарисовано, что кажется даже — кругом запахло нагретой смолой. Среди молоденьких елочек по рядкам идут двое: маленькая, скуластенькая женщина в красном платочке и высокий рыжебородый мужчина. Наверное, это они насадили эти елочки, вон как внимательно их осматривают и, наверное, радуются.
— «Художники», — прочитал Володя подпись под картиной и спросил: — Почему «Художники»? Они же ничего не рисуют…
Ваоныч сказал:
— А как думаешь, почему?
— Наверное, потому, что красиво насадили, как на картинке.
— В общем, верно, — согласился Ваоныч, — человек своим трудом украшает жизнь.
Он перевернул страницу, открылась новая картина: около зеленой палатки — полевого госпиталя — сидит на пригорочке очень молоденькая девушка в белой косыночке, на плечи ее накинута зеленая стеганка. Солнце уже село. Оранжевый свет из палаточного окна освещает ее утомленное лицо. И тут же, у самой палатки, растет ромашка. И девушка смотрит на нее с изумлением и восторгом: как это здесь, на такой выжженной, избитой земле смог уцелеть простенький этот цветочек — милый житель русских полей?
…Давно ушел Ваоныч, давно уже лежит в своей постели Володя и смотрит, как мерцают зеленоватым светом заиндевевшие стекла в потолке. Это играет луч далекой вечкановской звезды, ободряя Володю:
— Не робей, парень, не унывай! Все равно будет по-твоему. Ты — сучок дубовый, от такого и топор отскакивает. Ты своего добьешься…
КОНЕЦ ЗИМЫ
Когда дядю арестовали, тетка устроилась в какой-то цех домостроительного комбината уборщицей. Теперь по утрам Тая сама готовила завтрак. А чего там готовить, когда и без нее все приготовлено. Она просто доставала из печки сваренную картошку или кашу да подогревала на плитке чай. Вот и все ее труды. Но она, конечно, задирала нос, вроде она здесь старшая.
— Ты ешь, ешь, поторапливайся! — то и дело приговаривала она, хотя Володя и так даром времени не терял.
— А сама-то что же?
— Я сегодня в школу не пойду.
— С чего это?
Тая прижалась лбом к столу, и ее тонкие косички задрожали. Она плакала.
— Да что ты?
— Папе сегодня суд. Мама велела дома сидеть, дожидаться…
Есть сразу расхотелось. Сразу припомнились все события той страшной ночи: и черный подвал, где при свете фонаря поблескивали какие-то части машин; милиционер; белая собака, набитая сторублевками, и отчаянные слова дяди Гурия… Все это, казалось, произошло так давно, что все об этом забыли и занялись каждый своим делом. А вот, выходит, не забыли.
И Васька сегодня не пришел в школу. Наверное, он тоже сейчас в суде.
Обедом его тоже кормила Тая. Суд, должно быть, еще не кончился. После обеда Володя вышел во двор.
По тропинке, проложенной в глубоком снегу, он прошел до навеса, заваленного снегом почти по самую крышу. Заглянул под навес — там было темно и пахло пылью и кроличьими клетками.
Услыхав, как стукнула калитка, Володя обернулся. Во двор влетел Васька.
— Вовка! — заорал он отчаянным голосом. — Спасай меня, Вовка!
Перемахнув через сугроб, он скрылся под навесом. Когда Володя скатился по сугробу вниз, Васька стоял в самом дальнем углу за пустыми клетками.
— Бежать мне надо, — торопливо проговорил он, — скрываться. Я в суде все рассказал…
В это время кто-то громко завыл на дворе. Выглянув из-за сугроба, Володя увидел тетку. Подняв к сияющему небу свое опухшее от слез лицо, она бежала к дому. Ее руки были подняты, словно она сдавалась в плен. Рядом с ней бежала Муза и обеими ладонями держалась за теткину талию. Это она поддерживала тетку, а было похоже, будто они исполняют какой-то бойкий танец.
На крыльцо выскочила Тая и деловито проговорила:
— Скорей в избу, тетя Муза, ведите.
Они скрылись в доме. Васька прошептал из угла:
— На два года посадили дядьку-то.