Чуть меньше, чем через два месяца, 20 июля, он отправился, предположительно, в испанские владения – остров Гуам. Это место назначения было уловкой: «“направляющийся на Гуам” – старый морской термин, означавший, что пункт назначения судна должен держаться в секрете»[139]. В следующем сообщении, касавшемся судна, сообщалось, что 7 сентября оно прибыло в Шанхай[140]. Затем «Эдвин Фокс» провел год, скитаясь по Южно-Китайскому морю. Это означало, что он заходил в порты в надежде, что местный агент владельца организовал груз или что капитан сможет договориться об этом. Если находился груз, судно перевозило рис из Рангуна и Бангкока, но чаще покидало Шанхай, Амой, Гонконг и Сингапур пустым, без какого-либо приносящего доход груза. 12 мая 1857 года гонконгский агент Данбара «Джардин энд Мэтисон» направил «исправное судно “Эдвин Фокс”» в Бангкок в надежде, что местный агент, американская фирма «Уильямс, Энтон энд компани», сможет быстро предоставить «полный груз риса (подходящий для перевозки)» по ценам, которые не будут «необоснованно высокими»[141].
Наличие риса и возможность вывозить его из Бирмы и Сиама, как называли эти страны европейцы, неудивительны. Голодные рынки ждали его на Цейлоне, в Малайе, Голландской Ост-Индии, на Филиппинах и, прежде всего, на южном побережье Китая. Рис был самым важным продуктом «наньянской торговли» между Китаем и Юго-Восточной Азией. Фермеры вокруг Кантона и нижней долины реки Янцзы отказались от риса в пользу других культур, в то время как колониальные власти поощряли выращивание риса, который был дешевле и качественнее китайского отечественного, на экспорт. Китайские эмигранты, особенно «мастера риса» из Гонконга, контролировали поток в Шанхай, Кантон и другие крупные города. Это, по словам историка Ли Сын-джуна, привело к тому, что во второй половине XIX века рис «стал самым коммерциализированным сельскохозяйственным продуктом на мировом рынке»[142]. «Эдвин Фокс» стал частью этой глобальной торговли.
В Гонконге агент «Джардин энд Мэтисон» передал капитану Фергюсону четыре сейфа, в каждом из которых находилось 5000 долларов «чистыми мексиканскими долларами» для оплаты и 1500 мешков для перевозки риса, каждый вместимостью сто фунтов[143]. Теневые сделки, видимо, были обычным делом, потому что «Уильямс, Энтон энд компани» было поручено «внимательно следить за тем, чтобы мы получали полный вес» и, насколько это возможно, чтобы «вес единиц был одинаковым». Если не было достаточного количества высококачественного риса, разницу следовало компенсировать «добротным коричневым или красным сахаром по умеренным ценам». На случай отсутствия груза существовал также план Б: судно с долларами и мешками отправлялось в Сингапур и, «возможно, в Сурабаю» в Голландской Ост-Индии в поисках груза. Наконец, капитан Фергюсон занимался торговлей за свой счет, как часто делали капитаны. В его случае это были тиковые доски, и «Джардин энд Мэтисон» попросили предоставить ему «любую небольшую сумму», которая может понадобиться для сделки. Фирма также сообщила, что ему может потребоваться «некоторая сумма на судовые расходы», которые должны быть предоставлены как возврат «его трат на нас в эквивалентной сумме»[144].
17 августа 1857 года «Эдвин Фокс» вернулся в Гонконг из Бангкока с грузом риса. На этот раз его ждала работа.
2. Кули
Гавана, Куба, 1858 год
Утром 19 марта 1858 года «Эдвин Фокс» прошел мимо щербатых желтовато-серых зубчатых стен Эль-Морро. Великолепная, раскинувшаяся на большом пространстве крепость была построена в XVI веке для предотвращения пиратских набегов и стояла на страже у входа в кубинскую столицу, где через устье гавани была протянута массивная цепь. Ее было видно на многие мили вокруг, и команда была бы рада увидеть Эль-Морро после столь длительного плавания.
Если бы «Эдвин Фокс» прибыл после захода солнца и вечернего выстрела пушки, он провел бы ночь снаружи, ожидая утреннего выстрела и поднятия знака, разрешающего войти. Капитан Джозеф Фергюсон и его команда, корабельный врач Томас Гвин и китайский переводчик Айам восхищались маяком и, возможно, размышляли о батареях, охранявших одну из самых богатых колоний в мире, которую испанцы называли «Жемчужиной обеих Индий». По мере продвижения они видели шпиль собора Сан-Кристобаль, где покоились останки Христофора Колумба, дома, окрашенные в яркие тропические цвета и увенчанные тускло-красной черепицей, и, казалось, бесконечные каменные стены, которые испанцы возводили более трех столетий. Они также в изумлении рассматривали и более современные чудеса: железную дорогу, по которой доставляли обработанный сахар прямо в огромные портовые сооружения компании «Регла уэрхаус» – одно из крупнейших чугунных зданий в мире[145]. Они видели лес мачт (и редкий среди них пароход) с флагами Великобритании, Бразилии, Франции, Голландии, Испании, Соединенных Штатов и множества других стран – целый «мир судоходства», более 4000 судов в год, то есть постоянное присутствие в порту огромного флота, который экспортировал более трети всего мирового сахара. Затем они встретились с чиновниками: сначала с санитарным инспектором, а позже – с таможенником. Они сидели в небольших лодках под навесом, пока их везли на встречу с капитаном Фергюсоном, чтобы проверить судовой манифест.
Те, кто сидел в тесных нижних палубах, ничего этого не видели, а яркое солнце, приносящее тепло поздней кубинской зимы, было скорее проклятием и ничем другим. Их было гораздо больше, чем тех, кто наслаждался видами на палубе, даже если это были лишь взгляды, мельком брошенные во время выполнения обязанностей. Четыре с половиной месяца назад, когда они отплыли из Сватоу (современный Шаньтоу) в Китае, почти в 16 000 миль отсюда, на нижних палубах находилось 309 человек. Теперь их было всего 269, выживших после всех дней и ночей, проведенных в темных, тесных, зловонных помещениях; их пищу вряд ли можно было назвать съедобной, и только опиум приносил хоть какое-то облегчение. Когда через шесть недель корабль вышел из Гаваны, никому из них не предстояло отплыть бы на нем. Они прибыли на Кубу к неизвестным работодателям. Срок их службы составлял восемь лет – если выживут, – согласно контракту, который они подписали дома. Это были наемные рабочие. Это были кули.
Рисунок 2.1. Когда «Эдвин Фокс» прибыл в оживленную гавань Гаваны с 269 наемными рабочими из Китая, то стал участником нового масштабного явления, вызванного запретом работорговли в Британской империи после 1807 года. В связи с запретом владельцы плантаций искали замену рабскому труду. В рамках так называемой торговли кули более двух миллионов человек, в основном из Китая и Индии, подписали контракты на работу в развивающихся, основанных на плантациях экономиках Маврикия, Британской и Французской Вест-Индии, Гайаны, Кубы, Фиджи, Гавайев и Перу. (Источник: «Общий вид на Гавану: С высоты птичьего полета» (Vue générale de La Havane: À vol d’oiseau). Художник Джон Бахманн. Литограф Леон-Огюст Асслино. Париж, около 1860 года. Музей истории в Майами. Шифр: 2004-225-1.)
Люди, которых «Эдвин Фокс» увез так далеко от их дома, были крошечным фрагментом нового огромного явления, порожденного запретом работорговли в Британской империи после 1807 года, отменой рабства в 1833-м и одновременным экспоненциальным распространением плантационных культур, особенно сахара, по всему миру. Британцам рабочие, подписавшие кабальные договоры, заменили освобожденных рабов; у испанцев они дополняли недостаточный завоз рабов-африканцев, которых им обеспечивала подпольная работорговля. По иронии судьбы растущий мировой спрос на африканские продукты привел к росту рабства в самой Африке[146].
Плантаторы и имперские власти находили рабочую силу на кабальных условиях по всему миру, даже в самой Европе, но основным источником стало казавшееся бесчисленным население Индии и Китая. В период 1840–1920 годов около 2 076 000 мужчин и женщин – 386 900 из Китая и 1 336 000 из Индии – подписали контракты на работу в развивающихся, основанных на плантациях экономиках Маврикия, Британской Вест-Индии, Гайаны и Кубы, а также в процветающей отрасли перуанской торговли гуано. Некоторые отправились во Французскую Вест-Индию, на Фиджи, Гавайи и в Латинскую Америку[147].
Существует несколько вариантов происхождения слова «кули». Считается, что оно происходит от слов из языков хинди, тамильского, гуджарати или китайского, обозначающих заработную плату, раба или труд[148]. До конца XVIII века так обычно называли поденных рабочих в портовых городах Азии, но в XIX веке коннотация слова несколько изменилась, и его стали использовать применительно к наемным небелым рабочим, которых европейцы вывозили из стран всего мира. В английском, испанском и других европейских языках это слово было спущено сверху сначала как административный термин, а затем как расово окрашенное оскорбление. Так оно использовалось в Соединенных Штатах на протяжении всего XIX века. В конце XX века маврикийский поэт Халь Торабулли попытался лишить слово исторически уничижительной окраски и разработал концепцию «coolitude»[149] как способ выражения гордости за культуру южноазиатской диаспоры, созданную торговлей кули[150].
В своих имперских владениях британцы долгое время использовали наемный труд на кабальных условиях. Почти половина европейцев, которые отправились в 13 североамериканских колоний до Американской революции, были законтрактованными работникам