В это время, в XII в., уже ощущалось дыхание нового мира, только различить будущее было очень трудно, поскольку будущее очевидно и неожиданно. В литературных свидетельствах эпохи после 1200 г. проявляются черты, которые будут характерны для новой эпохи. Например, в эпосе поединок двух бойцов привлекает теперь больше внимания, чем столкновения армий и массовые сцены, некогда столь популярные. В романах и поэмах начинают интенсивно описываться личные чувства героев, чего не было раньше. Историк Средневековья Марк Блок отмечает: “Новая литература стремилась всеми путями к реинтеграции индивидуального и приглашала слушателей к размышлению над своим “я”. В этой склонности к самосозерцанию перекликалась с религиозным началом: практика исповеди “на ухо” духовнику, которая долгое время была в ходу лишь в монастырском мире, распростра нилась в XII в. среди мирян” (1986: 167). В таких незначительных на первый взгляд чертах культуры, как дистанция между собеседниками при разговоре, расстояние между исповедающимся и священником проявляются подчас очень значительные для истории изменения. Индивидуализация человека идет с Запада; в православной церкви и в ХХ веке не принято исповедоваться “на ухо”, исповедь здесь - процесс публичный (по крайней мере - не строго-индивидуальный).
Уже по скульптуре Средних веков можно проследить эволюцию человеческой душевности. Всякий интерес к психологии человека, казалось, исчез с окончанием Римского времени. Романская культура обходилась без “слишком человеческого”. Затем, с появлением ранней готики, с Шартрского собора в изваянных фигурах появляется одухотворен ность, появляются душевные движения - но пока еще очень обобщенные; фигуры делятся на “духовные” и “плотские”. Во времена высокой готики (Реймс, Амьен, Страсбург) фигуры людей становятся все более живыми, естественными, хотя в них все еще нет портретного сходства. И только потом, примерно с начала эпохи Возрождения, скульптура становится портретной. Так мы видим развитие душевности, индивидуализацию душевной жизни, которая идет в течение веков.
В отличие от средневековой, литература Нового времени пронизана психологизмом; те литературные течения, которые отказываются от него, делают из отсутствия психологизма литературный прием, подчеркивая искусную безыскусственность повествования. И точно так же, как из окружающей нас природы по мере ее описания уходят силы, так и души людей становятся бледнее, подвергаясь интенсивному описанию. Внимание привлекает исчезающее; авторы Нового времени “ухватились” за психологизм как раз тогда, когда именно понимание “псюхе” покинуло их. Поскольку ранее я упомянул Достоевско го как пример “беспейзажного” мастера, пусть и отношение писателя к психике иллюстрируется человеком, “наиболее глубоко проникшим в тайны человеческой души” (неизвестный автор). Очень много написано как о том, что в романах Достоевского действуют персонифици рованные идеи, так и о том, что он с небывалой силой проник в психологию современного человека. Высказывания эти слегка противоречивы; главное же, на что можно обратить внимание при изучении психологических глубин, показанных у Достоевского, - это на их антипсихологичность. Достоевский действительно ставит перед собой некоторые идеологические и эстетические задачи по поводу психологии человека, в частности - своего читателя. Задачи эти по характеру не познавательные, а, по выражению лингвистической теории, прагматические, то есть текст Достоевского призван увлечь читателя в глубины определенных психологических проблем, в некоторые тайники, которые могут встретиться и в душе этого читателя. Отсюда и строение “психологии” у Достоевского; она призвана не “быть” психикой кого-то, а делать нечто с чьей-то психикой. Дело не в том, плоха или хороша эта психология, верна или неверна, дело в том, что она никакова. Нет такой вещи, как психологизм Достоевского, в его текстах не описывается ничья психология - ни писателя, ни читателя, ни персонажа. Там есть определенная структура, которая взаимодействует с психикой читателя таким образом, чтобы совершить в этой психике программированное действие, в том числе имеющее художественное значение. Мысль, которую я пытаюсь высказать, очень проста и очевидна - “психология” Достоевского в той же степени напоминает действительные душевные движения человека, как форма зубоврачебного кресла - форму человеческого тела. И цель этой мысли не в том, чтобы “отругать” Достоевского; совершенно не важно, нравится мне лично или кому-нибудь еще то, что делает Достоевский или не нравится; важно совсем другое: современная культура изумительно легко путает зубоврачебное кресло с человеком, путает то, что встречает в романах Достоевского, с человеческой психикой. Такое положение дел свидетельствует, что понимание психики сегодня развито крайне слабо. Дело не в развитии науки психологии, о развитии этой науки нет смысла даже заводить речь, если объект этой науки - психика - так плохо заметен современному человеку.
Подойти к особенностям психологического устройства людей Средневековья и эпохи, начавшейся с Возрождения, можно и с еще одной стороны. Можно обратиться к иконографии Христа как показателю душевного развития людей. На протяжении раннего Средневековья Христос на распятиях изображался довольно обобщенно, без подчеркивания каких-то индивидуальных черт. В XI в. в Англии было создано знаменитое Вайнгартенское распятие. На этом распятии Христос изображен человеком, изображен так, что с болезненной резкостью подчеркивается его чувственная природа. Это одно из первых проявлений последующего иконографического стиля. В XII в. в Англии, а затем и по всей Европе развивается то, что можно назвать культом Иисуса - человека, а не Бога; Иисус наделяется прежде всего человеческими свойствами. И все же чувственная острота Вайнгартенского распятия не была превзойдена до XV в., когда такого рода произведения стали встречаться все чаще.
Обратимся к современной ситуации, отражающей типичные черты Нового времени. Сейчас, когда люди выдумывают себе Иисуса, им его гораздо жальче, когда его воображают человеком, а не Богом. Это - путь протестантского богословия; так же ведет себя образ Иисуса в художественной литературе Нового времени, и в философских размышлениях на эту тему. Бога воображать скучно, он всемогущ, он мучается по собственному желанию - это не кажется трагической ситуацией. Так начальник, который зашел в рабочую столовую для сближения с народом и давится котлетой из хлеба, входящей в порционный обед, не вызывает глубокого сочувствия, - это лишь игра “в демократию”. Бога, ставшего человеком, современному человеку не жалко, ему жалко человека, который умер, хоть молва его и ославила Богом. Я здесь пытаюсь обратить внимание вовсе не на какой-то “новый” смысл Христа, а только на факт представления Христа современным человеком.
Эта линия “очеловечения” Христа, замена Христа человеком Иисусом, в явной форме берет начало с XV-XVI вв., с Возрождения, хоть корни ее уходят и в более древние времена, в XI-XII вв., - например, к Вайнгартенскому распятию. Это изменение отношения к образу Христа очень важно - оно рисует перед нами определенное изменение, которое произошло в душах множества людей. До XI-XII вв. почти всем людям было очевидно, что главной трагедией является вочеловечение Господа, умаление до человека, завершающим этапом которого стали Голгофа и крестные муки. С XI-XII вв. это становится все более чуждым представлением, все менее внутренне понятным, и затем, начиная с Нового времени, массы людей начинают чувствовать уже совсем другим образом, у них уже даже распятие Дали не вызывает тошноты.
Столь кратко могут быть рассмотрены две стадии описания внутренней жизни человека - в Средние века она обходится молчанием, в новейшее время она привлекает повышенное внимание, но сама по себе она становится чрезвычайно слабой. Между этими крайностями лежит истинное событие Ренессанса - возникновение полномасштаб ного изображения внутренней душевной жизни человека, возникает то, чего не было раньше в человеческой культуре, что дано было лишь намеком. Это развитие внимания к внутренней жизни души в наибольшей степени проявляется у Шекспира (1564-1616), который с этой точки зрения выступает как творец новоевропейской литературы. Влияние Шекспира незаметно и всеобъемлюще, его роль сопоставима с ролью творца языка. Мы знаем несколько имен - Чосер, Лютер, Сковорода, Пушкин - которые своим литературным творчеством создали новый языковой стиль, новую манеру выражаться, в конечном счете - новый язык. Шекспир создал форму для выражения новой реальности внутреннего мира человека - мира свободных чувств и мыслей. После него это стало банальностью, это стали делать если не все, то многие, это стало литературным приемом; люди узнали, что у них существует такая внутренняя жизнь и заговорили языком Шекспира о ней. До него не было почти ничего. В результате творчество Шекспира как симптом Нового времени, как знак изменения, произошедшего в душах людей, не менее важно, чем такие масштабные явления, как Реформация и Ренессанс. Другой фигурой такого же уровня является Сервантес (1547-1616), герой которого впервые в литературе проявляет самосознание; этот литературный герой описывает новую ситуацию, которая возникла в мире. И прежде у людей были цели и намерения, были желания и эмоции. У них не было того особенного духа, который проявляется у Дон-Кихота, не было выхода за границы собственных целей и возможностей, проблемы отношения желаний личности и устройства мира. Великих не измеряют в сантиметрах, и все же мне кажется, что Шекспир для описания новоевропейского человека сделал больше, а Сервантес это сделал не столько меньше, сколько иначе.
Мы можем заметить и другие отличия душевной жизни средневекового человека от современных людей. Легко видеть, как много значит для современного человека частная жизнь. Литература заполнена бесчисленными историями об отношениях мужчин с женщинами, о проблемах родителей и детей, о частных делах и проблемах отдельных людей. Это один из главных интересов современного человека; личность - главное, что его волнует. Так, “открыватель” Нового времени Петрарка создал “Канцоньеро”, цикл песен о любви к Лауре; в этих стихах описывается индивидуальная любовь, в то время как средневековой литературе такие темы совершенно чужды. Конечно, я не хочу сказать, что в Средние века дети не ругались с родителями или что тогда никого не интересовали связи мужчин с женщинами. Но вот характерная деталь: “В памятниках искусства XIII в. мы не встретим той проблематики, которая распространяется в XV-XVI столетиях: супружеская пара с детьми, интимная жизнь внутри дома, вообще человек в его повседневных занятиях, взятый сам по себе, в качестве самоцели, а не в функции символического средства. Семейный портрет в интерьере появляется тогда же, когда и трактаты и наставления о супружеской жизни, - в XV веке. Семья становится в центре внимания общества. Ничего подобного мы не встретим в изучаемый нами период. Не многозначительно ли это молчание?” (Гуревич, 1989:291).