Кризисом коллективного полисного сознания явилась Пелопонесская война, описанная Фукидидом. Индивидуалистическую мораль мы все чаще встречаем в ходе Пелопонесской войны и после нее. Несколько упрощенно можно представит себе дело таким образом, что сознание людей изменилось в ходе этой войны, в то же время сама эта война была следствием изменения сознания. Спарта в большей степени открывает нам архаические, коллективистские черты, Афины же демонстрируют расцвет нового типа души. Собственно, Пелопонесская война является битвой между старой и новой эпохами развития души в рамках греческой культуры. И как раз на этом примере видно, что мы не можем охарактеризовать эту новую стадию как “положительную”, безусловно прогрессивную. Индивидуализм душевной жизни приносит с собой эгоизм, цинизм, рабство. У спартанцев личных рабов не было; как это типично для всех обществ Древней эпохи, рабы были преимущественно государственные. “Новая душа” принесла с собой рабство, которого не знал Древний мир, - и она же принесла свободу, которой раньше не ведали люди, поскольку свободным может быть лишь индивидуальный человек. Как в конфликте Спарты и Афин нет “белых” и “черных”, так и развитие души не следует представлять как безусловный “прогресс”. Обретение человеком нового душевного органа, души рассудочной, открывает возможность пользоваться этим органом - и для добра, и во зло. Новая эпоха несет с собой зло, которого не знал Древний мир, и несет возможности добра, Древнему миру недоступные.
До Пелопонесской войны и до афинской чумы полисное сознание надломлено, но еще едино, после войны выступает индивидуальный человек со своими волениями, желаниями, рассуждениями, со своей корыстью и собственными интересами, а жизнь полиса отступает на второй план. И тогда возникают зачатки новых душевных импульсов, которые живут и по сей день: представление о личной вине и личной ответственности за собственные поступки, о праве человека на свое время и тем самым о возможности его продать - и получать жалованье за свою работу, не будучи этим униженным.
Кризис китайского сознания при Конфуции
Интересную аналогию к событиям Пелопонесской войны можно видеть в истории Китая. В VI-V в. до н.э. в Китае возникает две точки зрения на общество. Согласно первой, изложенной Конфуцием, основное внимание уделяется этике, по характеру своему патриархальной. Эта традиционалистская точка зрения идеализирует древние феодальные отношения. Другая точка зрения, изложенная, например, Мо Ди (479-400), является тоталитаристской, государственной. Эта этика призывает ко всеобщему уравнению в правах (и таким образом выступает против патриархальной этики Конфуция), жесткому порядку, доносительству на уклоняющихся, запрету на искусства как на непозволительную роскошь. Это “правовое” государство на восточный манер: закон есть то, что велит начальство, и перед этим законом все равны. Такая точка зрения достаточно часто возникает в культурах “восточного” круга; осуществленными идеи Мо Ди можно найти, например, в устройстве индейских протогосударств Ю. Америки, - по крайней мере, как их описал Инка Гарсиласо де ла Вега. Можно сказать, что конфуцианская модель общества соответствовала Спарте VI-V вв. до Р.Х., а легистская, тоталитарная - Спарте времен Пелопоннесской войны. В Китае не было только аналога Афин, так что обе предложенные модели - восточные, коллективистские.
В одно и то же время развились две этические системы, относящиеся к различным состояниям развития души. Эти системы созданы Конфуцием (551-479) и Сократом (469-399). Конфуций создал идеал благородного человека (цзюнь-цзи); ранее это слово обозначало сына правителя, Конфуций изменил это значение, и у него оно обозначает порядочного, добродетельного человека, живущего по принципам гуманности (жэнь), верности долгу, справедливости (и), умеющего соблюдать ритуал (ли). Этот идеал относится к эпохе коллективистской души. В этом образе нет и намека на уникальность человеческой личности; Конфуций говорил: “Люди по природе в общем-то одинаковы; образ жизни - вот что их различает” (Луньюй).
Гуманизм греков, этика Сократа значительно более индивидуалистичны. Сократ переопределил слово “душа”, подобно тому, как Конфуций переопределил выражение “благородный человек”. Душа стала выражением уникальности человека, его глубочайшей внутренней сущности; у души появился голос - “демон Сократа” - голос совести. Вместо неукоснительного следования ясным и понятным требованиям долга рождается сомнение во всем, изучение загадок, заключенных в мире и человеке. Человеческая индивидуальность отделяется от традиционных верований, традиционной этики, ставит их под сомнение и ищет разгадки не в велениях внешне понятого долга, а в глубинах своего существа.
И во взглядах Конфуция можно отыскать веяния новой, измененной человеческой души. Ведь эволюция происходит со всем человечеством, хоть и не в равной мере, так что различные культуры играют разную роль в этой эволюции. Греция выявила со всей отчетливостью тенденции развития нового душевного органа, создала культурные, экономические и политические реалии, соответствующие новой душе, но и в Греции сильно было наследие старой душевности (Спарта). Так и в Китае можно проследить, как исподволь проявляются импульсы новой душевности, не становясь, однако, доминантой развития. Ведь вся концепция Конфуция является реакцией на новые реалии развития Поднебесной, на падение роли ритуала и патриархальной этики, на имущественное расслоение и “падение нравов”. В Китае наличие новых душевных импульсов можно обнаружить по реакции на них прежней душевности.
Софисты
Появление софистов с величайшей ясностью обозначает гибель полисного сознания и появление нового, индивидуалистического (по сравнению с предыдущей эпохой) сознания. Скептицизм и релятивизм софистов, новаторство и прагматизм отличают свойства “новой души”. Конечно, эта “новая душа”, углубленная (и затемненная) индивидуализмом, проявляется далеко не только у софистов; проявлениями ее полна греческая мысль. Это видно из рассуждений Сократа, который впервые “вылепил” понятие “души” в современном значении этого слова. Понятие “души” ранее было иным, в древних мистериях это слово понималось иначе, и Сократ впервые придал этому понятию такие смысловые обертоны, что “душа” стала внутренней сущностью человека, тем, в силу чего человек зовется хорошим или дурным. Вся личность Сократа разрушает коллективный душевный мир полиса, вместо голоса “рода и крови” он открывает внутри человека голос индивидуальной души, совести. Новая душа проявилась в Платоне, который впервые вынес древнюю мистериальную мудрость на яркий свет всеобщего философского обсуждения, и тем более в Аристотеле, который нашел новую дорогу к древним знаниям, дорогу, открытую для человека, обладающего новым типом души, - путь эмпиризма и внешнего изучения природы. Эти общие характеристики философских школ находят выражение в мельчайших деталях их устройства. Например, достаточно вспомнить, что в низших “классах” школы Платона изучалась математика, развивающая способности человека прослеживать движение духовных сущностей, а в школе Аристотеля занимались определением растений, что развивает способность внимательно следовать тому, как движение форм открывается во внешней природе. Импульсами новой душевной жизни проникнута вся греческая культура классического периода: “Нет нужды делать различие между человеческим и божественным, ибо все в природе одинаково божественное или все одинаково человеческое, все имеет свои причины, которые могут быть обнаружены пытливым исследователем” (Гиппократовский сборник). Мы видим проявления этой нарастающей индивидуации повсюду - например, в начавшейся с V в. до Р.Х. специализации наук; первой из общего, коллективного знания выделилась медицина, затем - право.
Мы сейчас уже не понимаем, что в софистах вызывало такое осуждение со стороны традиционной греческой культуры. Не понимаем, потому что сами живем в цивилизации, основывающейся на софистической душевности. До появления софистов разум был даром богов, даром, призванным приносить пользу человеческому роду. И вот появляются люди, использующие этот божественный дар по своему усмотрению, готовые за плату вывернуть наизнанку любые рассуждения, на спор доказывающие что угодно. Разум стал для софистов игрушкой индивидуальной воли, индивидуального желания; от старых времен оставался еще авторитет знания; правдой было то, что можно доказать и обосновать. Мы уже забыли это чувство, привыкли, что доказательства перевирают, а свидетельства подделывают. Греки жили еще в ту эпоху, когда к свидетельствам разума относились серьезно. Можно вспомнить, с какими речами обращаются у Фукидида командиры времен Пелопонесской войны к своим воинам; дело не в том, что эти речи действительно произносились, а в том, что полагалось, что они могли быть произнесены. Если победа была разумно обоснована, она не могла не наступить, если только противник не приводил еще более веских аргументов. И вот этими серьезнейшими рациональными аргументами начали жонглировать. Огромные рациональные средства шли в ход для победы в веселом полупьяном споре. Традиционная культура воспринимала эту рациональность как гарант мира или войны, жизни или смерти, и несерьезное ее использование было для греков тем же, чем для нас сейчас были бы войны, кровопролитные и грязные, которые вели бы на спор, из чисто-игровых соображений. Такое обращение с рациональностью вызвало шок у греческой культуры, - и это было веянием времени. Разум перешел в личное пользование человека, он мог теперь обращаться с ним, как ему заблагорассудится. Софисты есть важнейший феномен жизни Эллады, отчетливо выявляющий смысл происходящего в эволюции душевной жизни человека: человеческая индивидуальность развилась настолько, что приняла власть над рассудком. Развитие души рассудочной стало главной задачей греко-латинской эпохи, и поэтому совершенно логичным оказалось то, что эпоха, на заре которой появились софисты, умерла вместе со смертью схоластики.