В современной историографии существует мнение, что одним из важнейших сокровищ римской цивилизации, переданных средневековой Европе, наряду с римским правом и христианством, является устройство римского муниципия, городской общины, восходящей к греческому полису. Поэтому так много внимания уделяется вольным городам и их отвоеванным у феодалов свободам, торговым республикам вроде Ганзы, Венеции и Генуи. Однако картина много сложнее. Действительно, на Востоке мы не находим ничего подобного - на огромных просторах истории Китая торговые города не пользовались никакими преимуществами, горожане не были в правовом смысле выделены из сельского населения, так что вольный город может считаться специфической чертой европейского развития. Однако сравнительно недавно открывшиеся факты упадка городской жизни на заре средневековья указывают на отсутствие прямой преемственности римского муниципия и средневекового города. Другой факт, заставляю щий усомниться в важности вольных городов как причины европейского типа развития, - тупиковый характер развития городских общин. Можно собрать множество фактов, подтверждающих развитие денежных и корпоративных отношений в средневековом городе, множество аналогий средневековой городской жизни и периода раннего капитализма. Однако Новое время началось севернее, а областью максимального распространения городов-государств была южная Европа. При исследовании роли вольных городов в генезисе Нового времени в Германии также выясняется, что ничего особенно специфического с ними не связано. Скорее ситуацию можно описать таким образом, что новая, индивидуализированная европейская душевность, прошедшая через кризис полисного существования и падение римского муниципия, одной из своих сторон проявилась в жизни вольных городских общин. Развитие этой же стороны душевной жизни привело к формированию одного из значительнейших явлений мировой истории - Нового времени. Отсюда и многочисленные аналогии между “капитализмом” и “торговыми городами”: это следствия одной внутренней причины, а не взаимоподчиненный ряд “причина - следствие”.
В обществе, как и в природе, ничто не вечно, все существует, только постоянно обновляясь. Устоять на месте можно, только если бежать изо всех сил. Античность не могла бы существовать вечно; душевные импульсы, питавшие античную культуру, с течением времени изменялись. На смену античному человеку пришел новый человеческий тип, который уже не мог прежним образом взаимодействовать с античным типом культуры. Эта культурная традиция погибла, разложилась изнутри, что ярко показала история Юлиана. Упадок нравов, вызванный развитием индивидуализации (можно вместо этого термина использовать и другие обозначения, столь же хорошо описывающие данное изменение - рост свободы, или отторжение от групповой, общественной душевности, или рост бездуховности), требовал развития новой культуры, новых средств работы с новой душой. Так что нельзя сказать, что христианство, христианская культура убила античность, - античность разложилась сама, и с проблемами, с которыми не справилась античная культура, выпало сражаться христианству.
Религии направленного времени
Границы эпох подчеркиваются изменениями в общей картине мира. Так, только в греко-латинскую эпоху перед нами во множестве выступают религии направленного времени, те религии, в которых время - не вечное колесо, вновь и вновь выносящее на поверхность комбинации все тех же факторов, в которых время - стрела, несущаяся в предсказанное будущее, где история направлена - к чему-то, что данная религия описывает как цель, и от чего-то, что описывается как “начало начал”. До греко-латинского времени люди были устроены таким образом, что время им представлялось циклическим, замкнутым, а в греко-латинскую эпоху в соответствии с изменением души время “раскрылось”.
Тем самым утверждается, что в древние времена развития Средиземноморского региона в душах людей произошло определенное изменение, внешним симптомом которого явилось изменение отношения ко времени. Вместо религий вечного возвращения, религий “колеса времен” стали развиваться - в том числе и независимо друг от друга - религии направленного времени.
Здесь можно возразить, что ислам и христианство наследуют эту черту у иудаизма. Это возражение указывает на генеалогическую преемственность религий, такое возражение могло бы утверждать, что сходство средиземноморских религий по этому признаку является “просто случайным “, что сходство определяется наследованием некоторой черты от общего предка - иудаизма - и не может свидетельствовать о каких-то массовых перестройках душевной жизни. Ответить на это возражение можно было бы, указав, что сама масштабность таких явлений и сложность строения религиозных систем противоречит “случайности” наличия в них какой-то черты. Религии не являются скопищем сбившихся предрассудков, это очень сложные системы, элементы которых глубоко взаимосвязаны, и потому, если мы встречаем резко выраженную черту религиозной жизни, следует полагать, что она существен ным образом связана как с самыми глубокими пластами духовной жизни, культурной жизни данного региона, так и глубинными слоями душевной жизни исповедующих данную религию людей.
Кроме этого, логического ответа на вышеприведенное возражение, возможет и ответ фактический. Имеется пример религии совсем иной, не всемирной, далекой от этого ближневосточного куста высочайших религиозных прозрений. Я имею в виду религию древних германцев. Племена германцев появились на исторической арене в греко-латинс кое время и при всех разительнейших отличиях древнегерманской религии от религий ближневосточных, при всем несомненном сходстве с другими религиозными воззрениями индоевропейцев (ариев, персов и т.д.), яркой чертой этой религии является распрямленность, направленность времени, представление о “конце времен”. Это не заимствование и не подражание, это отражение в мифах, в религиозных воззрениях изменений человеческой души, происходящих у определенных народов, вырывающихся из предыдущего этапа, который мы обозначили как Восток. Культуры этого предыдущего этапа вовсе не вымерли, они процветают (достаточно вспомнить Китай и Японию), - и соседствуют с культурами “новой формации”.
Каждое изменение такого рода происходит не со всем человечеством поголовно, а в определенном обширном культурном регионе, который оказывается для истории этой эпохи важнейшим. Такой “центральный” культурный регион распространяет свое влияние по всей доступной ему ойкумене; так греко-латинский мир уступил миру германскому. Некоторые народы, действительно, вовлекаются в историю “активного центра” путем заимствований или захвата, но это не значит, что “точка роста” истории единственна. Так и в приведенном выше примере культуры, признающие прямое, направленное время (южно-средиземноморское созвездие великих религий и северная религия германских племен), развиваются долгое время независимо. Это независимое развитие является прямым свидетельством того, что общность отношения ко времени у этих религий определяется некоторым общим для них фактором, связанным с определенной исторической эпохой собственного времени и с определенным регионом.
Сходство черт, наблюдаемых в религиозной жизни людей, явственно указывает на строение душ людей в определенную эпоху. Эти черты религиозного мировоззрения - не менее объективный показатель развития душевной жизни, чем последовательность залегания слоев земной коры - показатель развития, эволюции Земли. Можно провести очень простую мысль: Индия является родиной религий, теоретически и практически отрицающих мир; это положение (достаточно грубо и приблизительно сформулированное) нашло отражение как расхожая истина религиоведения. Если рассматривать только индийскую цивилизацию, это кажется причудой, случайностью - почему такой характер имеют религии именно в Индии? почему именно отрицание мира берется здесь за основу? Но вот мы замечаем определенный характер нашей современной цивилизации, который уже в достаточной мере выявился за прошедшие пятьсот с лишним лет: наша цивилизация отличается материалистическим настроем, она утверждает существование мира и радикально отрицает существование сверх-мира, утверждаемого индийскими религиозными системами. В таком случае у нас выстраивается цепь преемственных отношений по поводу мира, и источник смены позиции по этому поводу лежит в устройстве человека.
Сейчас нам кажется естественным, что сомневаться в существова нии этого, материального мира может только больной человек, и наоборот, признавать существование какого-либо еще мира может только человек чрезмерно фантазирующий и доверчивый. Если мы признаем, что люди индийской цивилизации тысячи лет назад не были все поголовно больными, нам придется признать, что строение их душ было иным и мир им открывался иначе; наличие того, что мы намеренно неуклюже назвали здесь сверх-миром, было для них очевидным фактом, сомневаться в котором не приходится, а вот реальность этого, нашего, материального мира вызывала большие сомнения, и чтобы индус уверовал в этот мир, он должен был быть уж очень прост и доверчив. Эпохи, прошедшие между той древней индийской цивилизацией и нашей, являются ступенями развития души человека. Постепенно одни душевные способности у людей исчезали, а другие появлялись, - в этом, собственно, и состоит развитие. Ведь взрослый человек утрачивает множество способностей, которыми он обладал, когда был ребенком. Вспомним, младенцы очень редко болеют, а дети в самом раннем возрасте удивительно легко выучивают языки. Если брать эти способности изолированно, любой ребенок может быть назван сверхчеловеком и гением; на самом деле это “просто” ребенок. Мы не завидуем ребенку в том, что он легко постигает языки, мы не пытаемся забыть этот факт, - он нам ничем не угрожает, он относится к ребенку. Столь же спокойно следует принять и тот факт, что мир, который мы считаем несуществующим или крайне сомнительным, был доступен для наиболее выдающихся людей греко-латинской эпохи (Плотин - или даже Брунетто Латини, мир которого отобразил Данте), этот мир полубессознательно воспринимался в египетскую эпоху, а еще раньше, в самом начале нашей цивилизационной ветви, этот мир был явен и очевиден - что совершенно не значит, что он был осознан и воспринимался так, как мы в ХХ веке считаем необходимым воспринимать реальность.