этот «мир России», и наоборот, интегрировать Пруссию в это пространство, нацелить ее на укрепление его.
Панин открыто заявлял, что во всех предыдущих европейских играх Россия была обречена на роль вспомогательной силы. Вместе с Северным аккордом она впервые оказывалась наравне с великими державами Европы. Именно благодаря тому, что она бы выступила лидером севера, точнее – северо-востока Европы, Панин был справедлив в своей оценке. Сегодня мы можем утверждать, что Северный аккорд был первой попыткой представить метасистему «Европа-Россия» как сочетание двух больших Пространств-противовесов. Однако особенность этого проекта в отличие от позднейших евразийских планов – стремление вобрать в пространство вокруг России также морские державы-балансиры, а также существенную часть романо-германского континентального пространства. Собственно, противополагались коренная Европа и БЧС, однако, вместе с БЧС в состав этого пространства должна была войти Пруссия – центр-претендент германского востока Европы. Но в отличие от политики Петра III, где была прямая ставка на центр-претендент, здесь была попытка связать Пруссию правилами игры, обезвредить ее в рамках северного пространства. Обретение России – сцепление Европы-БЧС, двух Больших Пространств, границы которых, однако, были резко сдвинуты с прихватом Европы, ее морских балансиров и континентального центра-претендента.
Собственно, реализацией этого проекта стала война за баварское наследство, где Россия поддержала Пруссию в ее наступлении против попытки расширить владения Австрии. Симптоматично, что по исчерпании конфликта поручителями выступили: со стороны Австрии – Франция, а со стороны Пруссии – Россия; был заключен как бы договор Больших Пространств. Но парадоксальным образом эта практическая реализация системы состоялась уже после того, как она пережила ряд кризисов и была значительно дискредитирована в глазах самой Екатерины и части ее окружения.
Каковы, собственно, причины кризиса системы? Во-первых, не учтена роль Турции. Наиболее естественно было войти с Турцией в блок как с членом БЧС, развернув ее против Австрии, тем более что самой турецкой верхушкой австро-французский блок широко переживался как «французское предательство». Однако предполагалось не введение Турции в блок, а ее нейтрализация с опорой на силы Англии. Здесь была двойная ошибка: не учитывалась структура БЧС, членом которой была Турция; во-вторых, Турция была еще слишком сильным государством, чтобы быть уверенно интегрированной в блок, собираемый вокруг России. Итак, БЧС и Северный аккорд не были тождественны, возникал зазор: Турция, входя в БЧС, но не входя в Северный аккорд, становилась дестабилизатором Балто-Черноморья. Объективно Россия ее толкала на сговор с австро-французским блоком.
Во-вторых, не учитывалась роль Англии как не только балтийской, но и средиземноморской торговой державы. Во всяком случае, будучи готова войти в блок против европейского униполя, Англия не видела оснований прямо блокироваться с Россией против Турции, толкая торговлю последней в объятия французских конкурентов. А тем самым Турция оказывалась реально связана в отношениях с Россией.
Не учитывалось, что с ослаблением Польши Австрия как карпатская держава втягивалась в балтийско-черноморскую систему, а тем самым ее отношение к Турции резко изменилось, она также могла с нею блокироваться против России, как польские короли с крымскими ханами. В начале 1770-х Екатерина II была уверена в невозможности союза Австрии и Турции, но этот союз был заключен. Не учитывалось, что Австрия уже стала членом Балто-Черноморья и естественно шла на союз с членом Балто-Черноморья, оставшимся вне проекта. В-четвертых, и это самое главное: Пруссия, стремясь к союзу с Россией, включив Россию как своего гаранта против «квази-униполя», была подавлена Северным аккордом как силой, сдерживающей ее в качестве европейского центра-претендента и парализующей ее экспансию. Кроме того, как член БЧС Пруссия естественно испытывала симпатии к Турции как потенциальному противнику Австрии. Итак, положение логики Северного аккорда, не реализуя логику БЧС, порождало союз Турции с Австрией против России, а между тем логика БЧС дестабилизировала логику Северного аккорда, побуждая Пруссию подыгрывать Турции, стремясь не допустить ее краха.
Итак, со второй половины 1760-х – цепь кризисов. Первый – из-за неготовности Англии включить пункт о Турции в договор (пункт, вовсе не предусмотренный логикой Северного аккорда, но неизбежный из-за деления между аккордом и БЧС). В 1767 г. Турция выступает защитницей польской вольности и католицизма. Второй кризис – в этой борьбе Австрия оказывается союзником Турции. Кризис третий: Пруссия подыгрывает туркам и, в конце концов, гарантией своего союза с Россией объявляет раздел Польши. Как следствие – система, призванная обеспечивать суверенность севера, выливается в раздел одной из держав севера, да еще при соучастии Австрии – державы европейского униполя. Первый раздел – фактически кризис замысла, тем более что Россия так долго стремилась сохранить Польшу безопасным буфером.
Война 1768–1774 гг. могла восприниматься как результат происков европейского гегемона, науськивающего мусульман на Россию по старой привычке, и это восприятие нашло отражение в литературе XVIII в. А.Л. Зорин, анализируя оду «карманного стихотворца» Екатерины В.П. Петрова «На заключение с Оттоманскою Портою мира», оценивает рисуемую в этой оде чудовищную картину Западной Европы как мира, враждебного России: «Равновесие сил и европейская конфедерация, Руссо и Бентам, секретная дипломатия Людовика XV и Ост-Индские компании, паровой двигатель … свободная лондонская пресса и давние российские представления о святой земле … составили адскую смесь», где кружатся враги России – «маги, волхвы … кудесники, изобретающие "огневые машины" … авантюристы – "счастия ловцы"… шарлатаны, меняющие свой облик и намерения … наконец, "сердец ловцы", вовлекающие других в свои сети». Важно, однако, что сила, которой противостоит всё это марево, устойчиво фигурирует под именем «Норд», «Север», что может указывать не только на Россию, но и на «Северную систему», которую она пыталась утвердить с таким пафосом. Север рухнул из-за зазоров между искусственной блоковой системой и реальной конфигурацией международных конфликтных систем.
IV<Греческий проект>
Греческий проект возникает в результате очерченного кризиса Северной системы, резких зазоров между нею и преобразуемой БЧС. Этот проект в ареале его культурных ассоциаций предполагал ряд истолкований, раскрытых в последние годы в работах отечественных авторов. Вероятно, на его примере можно лучше всего демонстрировать культурные механизмы геополитики. В истории он стал – благодаря престижу екатерининского века и всего, связанного с именем Екатерины, – едва ли не образцом для всех планов русского имперостроительства на Балканах и на входе в Средиземноморье. И вместе с тем, у него есть особенности, тесно связывающие его со своим временем, с его уникальными историческими чертами, благодаря чему он во многом оказывается предельно маргинальным явлением в истории российской геостратегии.
С одной стороны, он встраивается в ряд «константинопольских» планов-утопий России, начало которых отсчитывается от Алексея Михайловича и его вступления на Украину. В этом смысле воссоздание Царства Греческого как восстановление средиземноморского православного мира в политической и духовной суверенности, апелляция к религиозной традиции, находят глубокий отклик в слоях русской психологии, наименее измененных вестернизацией. Еще в 1876–1877 гг. ополченцы-крестьяне, собиравшиеся на турецкую войну, говорили, что идут «помогать грекам» (Лурье). Позднейшие нападки на этот проект с либерально-славянофильской точки зрения указывают на то, что «екатерининская "греческая" империя при тех границах, в которых ее хотели восстановить, была бы "греческой" только по имени, и вышла бы почти без греков, так как … даже в Румелии и Македонии славянский элемент был элементом преобладающим», и подобная империя породила бы яростную борьбу между эллинизаторскими устремлениями греков и сопротивлением славян [Жигарев 1896, 214]. Однако, будущими критиками не учитывается именно апелляция не к национальным, но к религиозно-историческим механизмам, выразившаяся еще на стадии вызревания «проекта» в наречении Александра и Константина – наследников двух империй, в медали с девизом «Назад в Византию» и т. п. переживаниях геостратегии как «машины времени», работающей с историческими символами. Среди этих символов – отмечаемый С.А. Экштутом в одах Державина мотив приближения России по пути «назад в Византию» к центру – «средине мира» («Не ты ли с высоты честей / …Покрыл понт Черный кораблями, / Потряс среду земли громами?»[20], «Доступим мира мы средины»[21]).
После т. н. «системы Петра Великого» и «Северного аккорда» с конструированием БЧС вокруг России проект обладал мощной эксцентричностью, характерным его признаком был сдвиг фокуса на крайнюю периферию российского мира, созидание царства-близнеца, которое по декларации Екатерины в письме к Иосифу II от 10.09.1782 никогда не должно было соединиться с Россией, будучи от нее отделено лимитрофной православной Дакией. «Центр мира», «назад в Византию», «сдвиг на периферию российского мира», роль Греческого царства как цели, но цели, утверждаемой, конституируемой русскими, вводящей их в центр мира, но в то же время вне России на грани ее мира, – всё это огромный культурологический потенциал проекта.
Другой пласт – тот, который западные авторы рассматривают как a kind of neo-classical iconography and political theater[22], о котором А.Л. Зорин недавно ярко писал как об «оживании школьной мифологии», большой классицистической игре в воскресающую страну классической древности. Собственно, опыт культурной «продажи» проекта Европе при помощи модной псевдоморфозной символики являет на русской почве уже псевдоморфозу второго порядка («Россия имитирует европейскую имитацию античности»). К сожалению, Зорин, стремясь показать, как «языческий» неоклассицизм воплощается в культурной символике греческого проекта, ограничивается анализом переписки Екатерины с Вольтером в 1768–1774 гг. (и в какой-то мере классицистическими мотивами в одах тех лет), иначе говоря, речь у него идет не о проекте, а о самых отдаленных подступах к нему, да еще в зеркале пропагандистской задачи – «продажи» русской стратегии западной публике через посредство властителя дум Вольтера. Если бы он сделал упор на изучении, скажем, державинских од, сложившихся уже под знаком заявленного «греческого проекта», возникла бы иная картина – игра в мифологию включается в более широкий комплекс восстановления древних идеальных пластов истории, снятия замутнений: «Росс рожден судьбою / От варварских хранить вас уз / … Отмстить крестовые походы, / Очистить иордански воды, / Священный гроб освободить, / Афинам возвратить Афину, / Град Константинов Константину, / И мир Афету водворить»