нштаба от 7.11.1913 со знаменательными словами: «Что касается задач по обороне морских путей России, то их, вообще говоря, всегда было постоянно три: обеспечить свободу морских путей России в Атлантический океан из Балтийского моря, в Тихий океан из Японского моря и в Средиземное море из Черного». Первая задача признана неосуществимой из-за германской гегемонии на Балтике, вторая – «по совокупности политических и стратегических обстоятельств в настоящее время не может быть поставлена на очередь», остается третья [Захер 1924, 67[45]].
Фаза 4. Дело с назначением германского генерала Лимана фон Сандерса в конце 1913 – начале 1914 гг. командующим турецким гарнизоном, перспектива войны с Германией. К двум контрастным проектам обустройства Балто-Черноморья добавляется план, согласованный Вильгельмом II с наследником австрийского престола в июне 1914 г. в замке Конопиште: Австро-Венгрия – рейх из трех держав: Польши с Литвой и Украиной от Балтийского до Черного моря, Венгрии с Чехией, Сербией, Боснией, Хорватией (от Адриатики до Эпира), прочей части Австрии в составе Германской империи на правах союзного государства. Это вариант полной германизации Балто-Черноморья (с дунайско-средиземноморским ареалом).
Ему противостоял русский план, сформулированный в начале войны в выступлениях Сазонова и беседах Николая II с французским послом М. Палеологом: контроль над проливами, восточной Галицией, тем не менее, воссоздание Польши с Прикарпатьем под русским покровительством, «исправление границ» в Восточной Пруссии, сведение Пруссии до статуса простого королевства. Соглашение 1915–1916 гг. о передаче России Константинополя с проливами и восточной Анатолии, причем отстаивалась задача сохранить за оставшейся Турцией выход к Средиземному морю, в перспективе – превращение этого государства в зависимое от России. Итак, собственно, русификация всего Балто-Черноморья вместе с закавказской каймой.
Черты тех лет: сепаратные предложения от Германии в июле 1915 г. России – проливы, Германии – Литву и Курляндию, склонность Николая II стабилизировать позиции с присоединением к России Восточной Галиции и Константинополя, чтобы перейти к обороне (1916 г.); отчаянное недоверие русских к операциям союзников в районе проливов – всё подводит к выводу: новая фаза разворачивается, Россия втягивается в европейский расклад как участник игры благодаря акцентировке войны на балтийско-черноморском пространстве. Задача переустройства этого пространства, особенно в южной части, оказывается ключевой, нейтрализуя собственно вопрос об отношении пространства России к пространству Европы, порождая сугубый прагматизм в отношении к славянским делам, подчиняя их задачам сборки Балкан и выстраивания различных конфигураций в противовес германской сборке.
Это время, когда возникает альтернатива: или – пространство России в противовес Европе, или – Россия как источник переустройства Европы и славяне как посредники в этом деле, реконструкция пространства по соседству с державой, вовлеченной как крупная сила в игру европейских центров. Формально это момент, когда Россия по типу поведения в наибольшей мере выглядит «просто европейской страной», обустраивающей за счет экспансии свои окраины (как в начале XIX в.) в отсутствии цивилизационно-геополитической выделенности. Об особом положении России говорит в этом случае лишь недолговечность этой фазы, быстрый надлом России и переход в фазу В. О том же свидетельствует двусмысленность – прагматичность «европеизма» из-за обустройства Балто-Черноморья и мотивы европейской миссии как союзной силы[46]*.
Собственно, попытка решить балто-черноморские задачи, балансируя между «блоками», «паразитируя», по Троцкому, на их конфликтах, – лишнее подтверждение важности самоотождествления со «своей» Европой против «не-своей», а также восприятие Европы как двух станов, что позволяет решать дела в Балто-Черноморье, никак не ставя задач определить отношение России к Европе как противолежащему целому (от разморозки Восточного вопроса до целей войны в формулировке 1914–1916 гг.).
III
Если так эволюционировало официальное руководство внешней политики, что можно сказать об оппозиции? Сейчас я не могу вдаваться в обзор полемики по внешней политике, в том числе – в споры, разгоревшиеся вокруг сазоновского тезиса о «России – европейской державе». Тем не менее, веяния нового цикла прослеживаются и в этой сфере с очевидностью. Почти одновременно состоялось выступление Извольского в Совете министров (3.2.1908) о необходимости «разморозки» Восточного вопроса и появление в № 1 «Русской мысли» статьи П.Б. Струве «Великая Россия» с ее декларацией о том, что «оселком и мерилом всей „внутренней политики“ как правительства, так и партии должен служить ответ на вопрос: в какой мере эта политика соответствует т. н. внешнему могуществу государства».
Освоение Дальнего Востока Струве назвал «венцом всей внешней политики царствования Александра III, когда реакционная Россия, по недостатку истинного государственного смысла, отвернулась от Востока Ближнего» [Струве 1997, 52]. Движение на Дальний Восток было объявлено «работой на иностранцев» в районе, далеком от «седалища нашей национальной мощи». Призыв сделать упор на бассейн Черного моря, т. е. на «все европейские и азиатские страны, „выходящие“ к Черному морю», опереть «Великую Россию» на донецкий уголь и сопряженную металлургию. Тезис о том, что вакуум силы в бассейне Черного моря активизирует Австрию как славянское государство и Германию как государство балтийское. Фактически Струве предрекал обвал России в балтийско-черноморской зоне с переходом Польши к «панславистской» Австрии, а Прибалтийского края – к Германии. Альтернатива – усиление России и ее кооперация с Австрией на Балканах: отсвет греческого проекта. Задолго до Первой мировой Германия рассматривается как потенциальный противник в ареале Черного моря, и утверждается необходимость опоры на Англию и Францию, на западный центр – для решения этой задачи.
Еще интереснее другая статья Струве «Современное международное положение под историческим углом зрения» (1909): мотив противостояния двух полюсов, неизбежность <для ослабленной в финансово-экономическом отношении России выбора в качестве покровителя Германии или Англии, «опоры на ту или другую … систему политических сил, представляемую богатыми капиталами великими державами», открытая аналогия того положения, в котором оказалась Россия после «поражения на Дальнем Востоке», и начала англо-германского соперничества с ситуацией начала XIX века, когда Англии противостояла наполеоновская Франция. Струве опасается, что в том случае, если Германия решится на поход против России, повторив путь Наполеона I, Англия и Франция могут не прийти на помощь, и «России одной придется бороться с враждебными ей западными державами». Если военного союза с Англией и Францией не сложится, Россия «при этом положении … всегда может быть в известном смысле отброшена назад в XVII век и низведена на ту ступень, которую она занимала до великой северной войны» [Струве 1911, 138–139][47].>
IV
В первую очередь обнаруживаем реакцию некоторых военных авторов, ориентированных на традиции протоевразийской фазы, против веяний нового цикла. Уже после договора, исключившего Афганистан из зоны российских интересов, «Общество ревнителей военных знаний» печатает работу А. Андогского, где эта страна анализируется в качестве театра наступательной войны России против Британской Индии [Андогский 1907]. В следующем году А.Е. Снесарев подвергает это соглашение жестокой критике.
В этой работе зафиксирован геостратегический образ Тибета, Афганистана, Персии как своего рода «шапки», огибающей «Индию или, что одно и то же, Англию … с севера, а на эти маленькие страны, в свою очередь, давит с еще большего севера Россия» [Снесарев 1908, 2], причем Иран оригинально рассматривается как «европейские подступы к Индии» [там же, 9]. Как и большинство авторов протоевразийской фазы, Снесарев отрицает, что Индия когда-либо была сознательной целью русского наступления в Азии (исключение он делает лишь для планов Кауфмана). И, тем не менее, он признает, что объективная инерция азиатского движения вела Россию на юг – к Индии и Персидскому заливу [там же, 12 и сл.]. Он настойчиво уверяет, будто линия размежевания по договору 1907 г. и так фактически соблюдалась русскими среднеазиатскими властями: «Никогда мы не нарушали неприкосновенности Афганистана, никогда не переходили заповедную для нас пограничную линию и даже не старались переходить ее, никогда не вступали в Тибете в политические интриги, хитроумные переговоры и т. д. … Мы можем утверждать это совершенно спокойно» [там же, 28], – точно не было ни посольства Столетова в 1878 г. в Афганистан, ни тибетских планов начала 1900-х. На фоне этой явной лжи выглядит поразительно, что главным недостатком переговоров Снесарев полагает… их неискренность. «Люди собираются наладить мирную обстановку, и ни та, ни другая сторона не говорят, по поводу чего же они решаются быть миролюбивыми» [там же, 24]. Речь на самом деле идет не о Тибете, не об Иране, не об Афганистане, а об Индии и о выходе русских к Персидскому заливу. Размежевываясь с Россией в буферных странах, Англия отказывается сказать, пустит она русских в Индию и к океану или нет, – и Снесарев возмущается этой двусмысленностью. Как будто он только что не уверял, что Россия всегда признавала проведенную границу, он возмущается: Англия «дает нам только то, что принадлежало нам, а сама заставляет нас официально отказаться от нашей исторической задачи – пробиться когда-либо к берегам Индийского океана» [там же, 26–27]. Он возмущается тем, что, заявляя себя союзницей, Англия не спешит приступить к планам строительства среднеазиатской дороги, долженствующей Индию соединить с Россией.