На этом фоне курьезны возмущения Снесарева тем, что договор якобы не учитывает суверенных прав народов, которыми распоряжаются великие державы. Это после того, как этот автор уже признал, что и так «вся северная Персия была по существу во власти или в экономической зависимости от России, точно так же имела наша родина здесь и политическое преобладание», – и выразил возмущение тем, что она по договору не получила серьезного приращения, – а после этого порицает договор за неучет интересов суверенного персидского народа. За этим подспудно звучит один мотив: Снесарев догадывается, что договор означает решительный поворот существовавшего десятилетиями фронта протоевразийской фазы и отчаянно не желает смириться с тем поворотом, который стоит за этим сквозным урегулированием.
Но о чем не написал Снесарев, о том открыто пишет в 1910 г. военный писатель князь Кочубей. По мнению Кочубея, Россия вынуждена приступить «к разрешению роковой задачи: открыто сделаться азиатской державой, чтобы властвовать над Востоком, или, отказываясь от него в пользу влияний в Европе, рано или поздно стать ее жертвой» [Кочубей 1910, 212]. «На Балканском полуострове России делать нечего уж потому, что наше вмешательство непременно встретит отпор со стороны Австрии, между тем Россия … упустила тот исторический момент, когда она могла с некоторым успехом бороться с австро-венгерским влиянием» [там же, 210]. России противостоит мощный германо-турецкий фронт от Скандинавии (Швеция как потенциальный противник) до Закавказья.
Кочубей тонко анализирует географию России со стратегической точки зрения, усматривая узел страны, средоточие ее коммуникаций в Нижнем Поволжье, в районе Царицына: обладание этим регионом позволяло монголо-татарам держать Русь под контролем, и в случае новой войны с Европой, по Кочубею, судьба России определялась бы не сохранением столиц, а военным контролем над нижневолжским узлом страны. Между тем, этот узел чересчур сдвинут на юг к Закавказью, и в случае столкновения России с германскими державами, этому узлу угрожает удар Турции через Закавказье, поддержанный мятежами местных мусульманских племен. Еще серьезнее на востоке напор не только Японии, но и милитаризирующегося Китая. Возникни союз Турции (и Румынии) с Тройственным союзом, «перед тем как мы успеем устроить наше стратегическое положение на Дальнем Востоке, и наша песня спета» [там же, 306]. Собственно, Извольский и Сазонов понимали ситуацию почти подобным образом – и именно потому их постоянная забота об обустройстве Дальнего Востока: создание полосы буферов, отражавших здесь переход к обороне в видах страховки для активной политики на западе.
Но вывод Кочубея другой. В Европе Россия себя исчерпала. «Чего мы хотим и куда мы стремимся? – Хотим ли вернуть России ее прежнее обаяние в краях, омываемых Тихим океаном, оправдать на деле гордое наименование Владивостока или, наоборот, оставив навсегда мечту о владычестве в Азии, создать из Балканского полуострова вассальную страну России? Желаем ли мы препятствовать развитию в Европе гегемонии германской расы или, напротив, отказавшись от непосредственного вмешательства в распри европейских держав, составить границу между вырождающейся христианской цивилизацией и воскрешающей культурой Востока?» Отказавшись от балканской политики и попыток овладения черноморскими проливами, «протянув дружескую руку Оттоманской Империи, сделавшись официальным покровителем мусульманских национальностей, русская держава стала бы вершительницей будущих судеб Востока. Но достижение этой великой цели сопряжено с наличностью соответствующего стратегического объекта, обусловленного строгой обороной в Европе и настойчивым наступлением по направлению к Востоку. К Желтому морю, к Персидскому заливу и к Афганистану – вот куда должны быть направлены политические и стратегические объекты России». А là Духинский и позднейшие евразийцы Кочубей открещивается от славизма великороссов: «Неужто достаточно было Долгорукому основать Москву с горстью варягов, чтобы превратить финно-монгольское население современной России в нацию славянского происхождения. Нет! Географическое положение и истинный этнографический состав страны верховодят над искусственными соображениями какого бы ни было рода» [там же, 270–271].
Отсюда два мыслимых варианта, полагаемых Кочубеем для России. Первый – просто оборона на Западе, причем оборона активная (типа 1812 г.), с затягиванием германских и австрийских войск вглубь российских пространств, с изматыванием их подрывом их международного кредита, чтобы в конце концов вынудить их к отходу и к переговорам о мире. В основе этого варианта стремление превратить в преимущество слабую инфраструктуру, невысокий культурный уровень российских пространств, небольшую зависимость России от внешних рынков – все преимущества менее культурного противника перед более культурным. В частности, Кочубей не останавливается перед «варварским» советом – к началу войны разорить, ввергнув в первобытное состояние, полосу высококультурных приграничных территорий Финляндии и Польши. Крайне уязвимая область – Юго-Запад (Украина), который противник может превратить в объект панславистской пропаганды, всё равно, будет ли центром славянского государства Вена или София (давно предвиденный Погодиным вариант – панславизм как орудие разрушения России), – кажется Кочубею наиболее угрожающим и реальным, но противопоставить ему он решается лишь жесткую оборону. (Главная защита – нижневолжского узла как ключа целостности России.)
Другой вариант – сближение с Германией и Турцией, лишающее Францию союзника на континенте и вынуждающее ее присоединиться к соглашению. Собственно, это возвращение к континентальному союзу, о котором думал Витте и на котором настаивал Вильгельм II в Бьорке, союзу, который обратил бы Германию к колониальной и морской экспансии и столкнул бы ее с Англией. Это вариант, означающий прямое преобладание германской расы в Европе, в том числе на Балканах, полный отказ от славянского вопроса ради беспрепятственного поворота на восток в духе «прото-евразийской» фазы. Собственно, как у Снесарева, в книге 1910 г. мы видим реакцию на намечающийся поворот, попытку поддержать инерцию предыдущей фазы, прерванной, но интеллектуально, концептуально не исчерпанной (германофилы части офицерского состава, продолжающие считать даже и в ходе Первой мировой войны Англию главным противником). Тем интереснее появление наработок в духе нового поворота.
V
Крупнейший геополитический мыслитель этого десятилетия – бесспорно, В.П. Семенов-Тян-Шанский. Это – едва ли не первый географ, поставивший свою эрудицию и талант эксперта в области экономической и демогеографии на службу политическому конструированию мира в категориях взаимодействия Больших Пространств. Сам себя он связывал с антропогеографией немецкой школы Ратцеля, однако в ряде моментов он соприкасается с геополитикой 1930-х и 1940-х. Но в то же время сам его когнитивный аппарат типичен для данной фазы российского цикла.
Наследие оборвавшейся, но не исчерпавшей себя евразийской фазы настойчиво проступает в двух крупнейших трудах Семенова «Город и деревня в Европейской России» и «О могущественном территориальном владении применительно к России». В первой части эта инерция особенно ощутима, как если бы она написана на гребне нашего дальневосточного натиска. Практические наработки из области экономической и культурной географии Европейской России в первой из этих книг встроены в мировую перспективу с ледникового периода. В центре этой перспективы – столкновение двух человечеств, которые в ледниковую эпоху занимали пространство – одно от Тихого океана до равнины Европейской России включительно, другое – от Индостана до Пиренейского полуострова, имея первоначально границами ряд нагорий от Гималаев на востоке до Карпат на северо-западе. В историческую эпоху – это борьба между тихоокеанско-монгольским и атлантическим очагами, причем в этой борьбе восточные славяне и особенно русские – передовой отряд атлантического человечества, непосредственно взявший на себя миссию завоевания континента до Тихого океана, между тем как основное атлантическое человечество под давлением Востока обратилось к мировой экспансии.
Под влиянием этой схемы Семенов, собственно, игнорирует проблему кочевников, сведя их к тонкому слою кочевников атлантического мира (в Аравии и Северной Африке), массам кочевников тюрко-монгольских, связанных с восточным ядром (курьезно, что скифы и сарматы для него – тонкий слой вокруг Черного, приатлантического моря, а не орда от Дуная до Алтая). Проблема ислама – приатлантической религии, исповедуемой массами народов «восточного ядра», – для него не актуальна, как и для Маккиндера.
Русские – окраинная, культурно наименее развитая часть атлантического мира, призванная сыграть великую роль в борьбе двух человечеств за континент. «После русско-японской борьбы и пробуждения Китая … в XX веке начинается второй акт этой великой человеческой борьбы, и неизвестно, ограничится ли всё мирным заселением и сожительством атлантического и тихоокеанского человечества в нынешних пределах их государственных территорий, или они будут нарушены, и тогда восточным славянам волей-неволей придется сказать себе (насчет Китая и Японии. – В.Ц.): «Ceterum censeo, Carthaginem esse delendam» и с последовательностью римлян постараться выполнить это, несмотря ни на какие потоки крови и материальные затраты, ибо всякое оттеснение с востока будет только временным, как то уже не раз доказала история русской колонизации, вызывая лишь новую энергичную работу над внутренним самоусовершенствованием и последующий в ее результате новый, более энергичный и более умелый напор всё в том же направлении к востоку» [Семенов-Тян-Шанский 1910, 5–6]. Таким образом, в центре – модель восточного наступления, причем русские – просто окраинная часть атлантического ядра с особой ролью. «Когда же наша волна окончательно закрепится на своем восточном конце, наша почва успеет претворить в новые виды пересаженные из атлантического мира растения и наши коренные дубы … выдержат какое угодно соперничество с восходящими от Тихого океана хризантемами и двойными драконами» [там же, 211]. Собственно, Россия – часть Евро-Атлантики, предназначенная выдвинуться к востоку Тихого океан